Ma tante
Первые мои туфельки на шпильке подарила мне ma tante.
Впервые подведенные - тоненько, чуть-чуть, но по-взрослому! - глаза были вслух одобрены ma tante, и мама, скалой стоявшая на страже моей скромности и нравственности, отступила.
Иногда ma tante читала мне нотации (и по существу была права, хотя я отчаянно противилась этой ее правоте), но в случавшихся конфликтах с мамой неизменно занимала мою сторону.
Она была маминой тетушкой, одной из двух родных сестер маминого отца, моего деда.
Я и теперь не сильна в терминах родства, а уж тогда, девчонкой, и подавно не разбиралась в родственных хитросплетениях.
Кем я приходилась ей?
Мама - родной племянницей. Я вроде бы внучатой?
Впрочем, речь не о терминологии. Ключевое слово - "родная".
Она была родной.
Она пыталась обучать меня французскому, который сама знала в совершенстве, но мои увлечения в ту пору лежали в иной плоскости и времени на уроки французского попросту не хватало. Хотя пару слов и выражений я запомнила, изредка щеголяла в разговорах с нею и, к ее удовольствию, стала обращаться к ней ma tante.
До войны семья моего деда с маминой стороны жила в Бухаресте.
Ma tante усердно училась в школе сестер милосердия, и ее в числе нескольких отличниц отправили учиться дальше, в Бельгию, со стипендией и полным пансионом. Дипломы девицам-медичкам вручала сама бельгийская королева.
С этим дипломом, а также с совершенным французским и прекрасными манерами моя прекрасная ma tante вернулась в Бухарест. Где ее ожидала взаимная великая и единственная на всю жизнь любовь.
Он был очень талантливым инженером-мостостроителем.
За несколько месяцев до войны за какое-то изобретение должен был получить солидную премию, ему предложили работу в крутой по тем временам компании. Казалось, впереди у молодой семьи сплошное благоденствие и счастье.
Но пришел сорок первый, и они - их было уже трое - покинули Бухарест.
В Кишиневе любимый муж ma tante, несмотря на все ее возражения и мольбы, записался добровольцем в Красную армию и ушел воевать.
Она с крошечным сынишкой подалась в эвакуацию куда-то за Урал, в глухую деревню.
В долгой дороге потеряла документы, нехитрые пожитки.
На место назначения прибыли буквально голые и босые.
Жили голодно и трудно.
Русский язык ma tante язык учила на лету. Кое-как обустраивалась в сырой холодной избенке.
Узнав, что она дипломированный медик, местное начальство обрадовалось. Выделило старую лошадку, телегу и велело помогать населению. Иной раз приходилось одной выезжать по вызову ночью, добираться к больным через незнакомую пугающую степь, где бродили стаи голодных волков.
Выживать, быть сильной и не сдаваться помогали лишь бесконечные мысли о муже и необходимость заботиться о маленьком сыне, выхаживать, кормить, растить.
(На всю жизнь у нее осталась привычка резать хлеб - и вообще всю снедь - тонкими, если не тончайшими ломтиками.
Чтобы создать видимость изобилия, чтобы растянуть надолго.)
Муж ma tante пропал без вести в первые месяцы войны.
Мама и жена брата (моя бабушка) не вернулись из лагеря.
Она продолжала надеяться и ждать.
Растила сына, помогала юной племяннице, отказывала себе во всем.
Никто и не догадывался, глядя на эту внешне суровую женщину, как тоскует ее душа.
"Где ты, любимый, может быть, жив? А если погиб, где могила твоя, куда мне прийти поклониться, положить камешек на надгробье, зажечь свечу? Приснись! Дай знать о себе хоть что-нибудь!"
Проходили месяцы, годы, десятилетия, зимы сменялись вёснами, но чуда так и не произошло.
Ma tante больше не вышла замуж.
Никто не мог с ним сравниться. Он оставался в ее памяти молодым, сильным. Лучшим в мире мужчиной.
***
Ночь после шумной и многолюдной моей свадьбы мы провели в маленькой квартирке ma tante на Красноармейской. Накануне она велела мне как следует убрать - протереть пыль, вымыть полы. Стояла надо мной и командовала: "Вон тот уголок ты пропустила, не халтурь, я все вижу!"
- Ma tante, ну пропустила, ну и ладно. Кто ночью будет разглядывать, насколько хорошо я выдраила твои углы...
- Всё должно быть перфект, - строго ответствовала она. - Даже если никто не видит.
Она была самой большой на свете перфекционисткой.
...Высокое окно выходило в крошечный ухоженный садик. Светало. Мы сидели вдвоем с моим новоиспеченным мужем на широком подоконнике, завернувшись в клетчатый плед, пили кофе и молчали. За спиной тикали часы. На старомодной этажерке нам в спину смотрели с довоенной фотографии двое очень молодых и очень красивых людей. Ma tante и ее любимый.
Впервые подведенные - тоненько, чуть-чуть, но по-взрослому! - глаза были вслух одобрены ma tante, и мама, скалой стоявшая на страже моей скромности и нравственности, отступила.
Иногда ma tante читала мне нотации (и по существу была права, хотя я отчаянно противилась этой ее правоте), но в случавшихся конфликтах с мамой неизменно занимала мою сторону.
Она была маминой тетушкой, одной из двух родных сестер маминого отца, моего деда.
Я и теперь не сильна в терминах родства, а уж тогда, девчонкой, и подавно не разбиралась в родственных хитросплетениях.
Кем я приходилась ей?
Мама - родной племянницей. Я вроде бы внучатой?
Впрочем, речь не о терминологии. Ключевое слово - "родная".
Она была родной.
Она пыталась обучать меня французскому, который сама знала в совершенстве, но мои увлечения в ту пору лежали в иной плоскости и времени на уроки французского попросту не хватало. Хотя пару слов и выражений я запомнила, изредка щеголяла в разговорах с нею и, к ее удовольствию, стала обращаться к ней ma tante.
До войны семья моего деда с маминой стороны жила в Бухаресте.
Ma tante усердно училась в школе сестер милосердия, и ее в числе нескольких отличниц отправили учиться дальше, в Бельгию, со стипендией и полным пансионом. Дипломы девицам-медичкам вручала сама бельгийская королева.
С этим дипломом, а также с совершенным французским и прекрасными манерами моя прекрасная ma tante вернулась в Бухарест. Где ее ожидала взаимная великая и единственная на всю жизнь любовь.
Он был очень талантливым инженером-мостостроителем.
За несколько месяцев до войны за какое-то изобретение должен был получить солидную премию, ему предложили работу в крутой по тем временам компании. Казалось, впереди у молодой семьи сплошное благоденствие и счастье.
Но пришел сорок первый, и они - их было уже трое - покинули Бухарест.
В Кишиневе любимый муж ma tante, несмотря на все ее возражения и мольбы, записался добровольцем в Красную армию и ушел воевать.
Она с крошечным сынишкой подалась в эвакуацию куда-то за Урал, в глухую деревню.
В долгой дороге потеряла документы, нехитрые пожитки.
На место назначения прибыли буквально голые и босые.
Жили голодно и трудно.
Русский язык ma tante язык учила на лету. Кое-как обустраивалась в сырой холодной избенке.
Узнав, что она дипломированный медик, местное начальство обрадовалось. Выделило старую лошадку, телегу и велело помогать населению. Иной раз приходилось одной выезжать по вызову ночью, добираться к больным через незнакомую пугающую степь, где бродили стаи голодных волков.
Выживать, быть сильной и не сдаваться помогали лишь бесконечные мысли о муже и необходимость заботиться о маленьком сыне, выхаживать, кормить, растить.
(На всю жизнь у нее осталась привычка резать хлеб - и вообще всю снедь - тонкими, если не тончайшими ломтиками.
Чтобы создать видимость изобилия, чтобы растянуть надолго.)
Муж ma tante пропал без вести в первые месяцы войны.
Мама и жена брата (моя бабушка) не вернулись из лагеря.
Она продолжала надеяться и ждать.
Растила сына, помогала юной племяннице, отказывала себе во всем.
Никто и не догадывался, глядя на эту внешне суровую женщину, как тоскует ее душа.
"Где ты, любимый, может быть, жив? А если погиб, где могила твоя, куда мне прийти поклониться, положить камешек на надгробье, зажечь свечу? Приснись! Дай знать о себе хоть что-нибудь!"
Проходили месяцы, годы, десятилетия, зимы сменялись вёснами, но чуда так и не произошло.
Ma tante больше не вышла замуж.
Никто не мог с ним сравниться. Он оставался в ее памяти молодым, сильным. Лучшим в мире мужчиной.
***
Ночь после шумной и многолюдной моей свадьбы мы провели в маленькой квартирке ma tante на Красноармейской. Накануне она велела мне как следует убрать - протереть пыль, вымыть полы. Стояла надо мной и командовала: "Вон тот уголок ты пропустила, не халтурь, я все вижу!"
- Ma tante, ну пропустила, ну и ладно. Кто ночью будет разглядывать, насколько хорошо я выдраила твои углы...
- Всё должно быть перфект, - строго ответствовала она. - Даже если никто не видит.
Она была самой большой на свете перфекционисткой.
...Высокое окно выходило в крошечный ухоженный садик. Светало. Мы сидели вдвоем с моим новоиспеченным мужем на широком подоконнике, завернувшись в клетчатый плед, пили кофе и молчали. За спиной тикали часы. На старомодной этажерке нам в спину смотрели с довоенной фотографии двое очень молодых и очень красивых людей. Ma tante и ее любимый.