Раиска, Раюша
Она была яркой, щедрой, шумной - и в то же время вдумчивой и гармоничной.
У нее были взрослые дочери, но она порой вела себя как девчонка. Жизнь никогда не надоедала ей. Она, жизнь, всегда была ей интересна, полна тайн и искушений, явных и скрытых смыслов и желаний.
Она любила жизнь легко и самозабвенно.
Высокая, статная, породистая. Крупные серьги, развевающиеся одежды в восточном стиле, звонкие браслеты на запястьях - и при этом абсолютно европейская внешность и манеры.
Она почему-то звала меня Хризантемой и на полном серьёзе ревновала к яркому шарману-завреду.
В первые наши здешние годы мы жили в одном городе. Мы всегда выбирали с ней работать вместе в ночные смены, которые оплачивались по особому тарифу, и, хотя редакция оплачивала нам такси и можно было ездить на работу поодиночке, предпочитали встречаться в назначенном месте и ловить одно такси на двоих. Под утро возвращались домой опять же в такси, и нередко я уютно дремала на ее теплом плече.
Она первой поздравила меня с новосельем, специально приехала из другого города, куда перебралась её семья. Подарила собственноручно вышитый замысловатым узором гобелен и часы-книжку, раскладывавшиеся на две части, в одну из которых я вставила мамину фотографию. Они до сих пор у меня, эти часы. А гобелен попросту некуда было пристроить, и он хранился в ящике с постельным бельем.
Позже, когда я сбежала из той квартиры и обзавелась другой, звала ее к себе. Тогда она уже несколько раз ложилась в больницу, и у нее не было сил подниматься на мой четвертый, последний этаж.
Мы знали друг о друге всё - или почти всё. Телефон раскалялся - так долго и азартно мы порой болтали в выходные, когда не виделись.
Она еще успела узнать историю моего удивительного-неповторимого-крышесносного-сокрушительно-разрушительного романа. Она успела раскинуть карты, чтобы сказать мне: он еще вернется, он так же болен тобой, как и ты им...
Она успела выдать замуж младшенькую, уехать в какие-то леса под Иерусалимом, насладиться там тихой пасторальной жизнью, изредка позванивая. "Хризантема, - говорила она в трубку своим хрипловатым от многолетнего курения голосом, - ты не представляешь, как я счастлива здесь, в этом лесу, в этом доме".
Первый звонок девятого мая, в мой день рождения, всегда был от нее. От Раиски, Раюши, Раечки.
А потом звонки прекратились.
Звонила я, не раз, - безрезультатно.
Я уже тогда догадывалась.
Знала, но, как страус, трусливо зарывала голову в песок.
Отчаянно не хотела, чтобы это мое интуитивное знание как-то, кем-то подтвердилось и стало непреложным фактом.
Мне было легче воображать ее живой, просто очень занятой; тупо внушать себе, что там, в лесу, должно быть, плохая связь... или что мужа её перевели куда-то и они вновь переехали. Что она, наверное, забыла мой телефон.
Но не могла она забыть мой телефон. Не могла не позвонить девятого мая...
***
Недавно искала в хаосе документов некую бумагу, затребованную официальными инстанциями, и наткнулась на длинный конверт с давно забытым газетным логотипом. Внутри лежал свернутый вчетверо желтый листок, вырванный из блокнота. Твердый её почерк узнала не сразу - и вообще не узнала бы, наверное, если бы не эти слова: "Хризантемы цветут осенью, но ты прекрасна в любое время года..."
Только она так называла меня почему-то...
Вчера возвращалась домой. На оживленной в утренние часы центральной улице на меня оглянулась женщина, смутно показавшаяся знакомой. Помедлив, развернулась, подбежала ко мне, обняла. Любочка Ш.! Мы порадовались друг другу - сколько лет, сколько зим! - и, конечно, стали вспоминать общих знакомых и коллег. Любочка мне и выдала спокойно и деловито то, от чего я так долго пыталась спрятаться. Нет, она не в курсе, когда и где это произошло. Но в редакции об этом знали, кто-то туда позвонил... кажется, и некролог тогда опубликовали. Раиска ведь была не просто сотрудницей - она в последние годы сама стала писать, и её рассказы время от времени появлялись в литературном приложении...
Вот и всё.
Смирись, прими, примирись.
Она и правда ушла, она и правда погасла, эта яркая звездочка. Теперь уж точно никто никогда не назовет тебя Хризантемой. Не попросит принести ей в больницу сигареты и книжку Довлатова. Не протянет распечатку своего рассказа: почитай, скажи, как тебе этот мой опус... Не кинется навстречу, звеня браслетами, шелестя тонкими пестрыми одеждами, обнимая горячо и крепко, как в последний раз...