Мои дни космонавтики
Зимой 61-го я был уверен, что все вокруг, и мои ровесники, и взрослые, так же, как и я, ждут полета человека в космос. Слышат, как и я, про запуски «кораблей-спутников» с манекенами на борту и считают разы: ну, сколько еще будете пробовать? Поэтому, придя из школы 12 апреля и услышав по радио голос Левитана, я решил обрадовать своих единомышленников, выскочил на крыльцо дома на улице Кольцевой в городе Уфе (на самом-то деле - в Черниковске, рабочей его половине) и заорал: «Человек в космосе!».
Мало кто обратил внимание на мою суету на обледенелом крыльце.
Спустя почти 59 лет приехав в Уфу, я попросил Дементия Казанцева отвезти меня в Черниковку. Крыльцо на месте, снег тоже - под окнами нашей тогдашней квартиры. Кричать не хотелось, только руками изобразил памятный жест…
Гагарин мне, да думаю, как и многим, был особенно близкой легендой. Я даже представлял себе, как в Чкалове, где я родился, пока он еще не стал опять Оренбургом, встречал в нарядном скверике у драмтеатра в толпе ослепительных курсантов ЧВВАУ-1 (первого Чкаловского высшего военного авиационного училища, летчиков, второе готовило зенитчиков) парня с улыбкой, способной очаровать любую оренбургскую казачку. Было - не было? Ну как я мог в свои пять-семь лет запомнить одного курсанта из толпы!
Во мне долго оставалось ощущение личной причастности к космонавтам. Отец, разузнав про то, что семья родителей жены Владимира Комарова живет в Черниковке, через них узнал адрес его квартиры в Звездном городке под Москвой, и пока командир корабля «Восход» вместе с двумя товарищами, Константином Феоктистовым и Борисом Егоровым, пару суток кружил по орбите, вылетел в Москву. Там от платформы Чкаловская пробрался к периметру Звездного городка, перелез через ограждение и в квартире Владимира Михайловича Комарова ждал вестей о приземлении корабля. Потом он сделал на Башкирском телевидении теплый фильм о Комарове и уфимской семье, ставшей самой близкой одному из первых космонавтов-профессионалов. И когда Владимир Михайлович прилетел в гости к своим родным, отец разрешил мне подождать Комарова у подъезда. Вышел летчик с какой-то почти гагаринской, но не такой безоглядной, улыбкой, я сказал: «Владимир Михайлович, можно я вас для школьной стенгазеты сфотографирую?», Комаров улыбнулся уже адресно и ответил: «Ну, если для стенгазеты - давай!». Жаль, снимок теперь не могу найти...
Через двадцать лет после полета Гагарина в редакции республиканской молодежки мы обсуждали, как отметить дату. Я рассказал своему другу Диме Ефремову, заму главного редактора, про уфимскую семью Комарова, про то, что в первом отряде космонавтов он был дядькой-наставником - летчик с боевым опытом. Дима сказал: «Езжай к ним, разговаривай и пиши!» Мне было как-то тягостно, Владимир-то Михайлович погиб при первом испытательном полете корабля «Союз», и вспоминать-ликовать его жизнь мне казалось неловким в день, требующий праздника. Вспомнил я свое знакомство с другим позже погибшим космонавтом, Владиславом Волковым, приезжавшим в Уфу на приборостроительный завод принимать аппаратуру перед вторым своим полетом. Поговорили мы с ним, я дал в газете обтекаемое интервью, а испытатели первой космической станции «Салют» погибли при посадке. Как Комаров…
Я поехал в Черниковку, старики жили теперь рядом с улицей Комарова. Блокнот, выпрошенные под честное слово фотографии - и помчался в редакцию. Бегом относил исписанные листки в машбюро, а под конец уже просто диктовал, поглядывая в конспект. Успел! Получилась целая газетная полоса формата А2, примерно половина авторского листа. Утром газета вышла, материал повесили на «красную доску», пообещали премию…
А к обеду вернулся редактор из обкома партии, не глядя по сторонам снял газетную полосу с доски, вызвал меня. Дима уже сидел у него. На столе перед ними лежала полоса, исчерканная красным. Секретарь по идеологии велел меня гнать, объясняя причину самодеятельным подходом к важным историческим событиям. То есть не имел право журналист был лично причастным к событиям всемирно-исторического значения, писать по собственному разумению и об отряде космонавтов, и о смертях ребят из этого отряда, своей гибельной отвагой исправлявших спешку индустрии, подгоняемой идеологическими понукалами.
Меня, правда, не выгнали, даже выговора дать не могли - в партию я не вступал, а из комсомола выбыл по возрасту. Ефремов, как молодой начальник, переживал больше меня - неужели он принял неверное решение? И написал письмо в Москву, в «Комсомольскую правду» Василию Михайловичу Пескову, одному из первых «космических» журналистов. Что сказалось самым неожиданным образом.
Созвали партийный какой-то форум по руководству печатью. Песков на нем выступил, рассказал про Димино письмо и мою заметку, объяснил, что газета и автор имели право на мнение, подкрепленное фактами, пусть и расходящееся с официальной трактовкой. Что он сам о некоторых моментах думает по-другому, но это не ошибки, за которые надо карать. И завершил: «Вот так партийные органы с печатью работать не должны!» В перерыве башкирский партийный секретарь подошел к нему, ласково объяснил, что его неправильно поняли, что он и сам журналист, что никаких репрессий не будет…
Причастность к жизни страны, я понял, приветствуется, когда страна об этом просит или требует. События большого масштаба должны отражаться так, как на данный момент решила руководящая сила. Например, решила вспоминать День победы, который сама когда-то исключила из числа праздников, - будете и вохровцев называть ветеранами!
Очевидно, об этом принципе догадывались мои соседи, когда я мальчишкой вещал с крыльца. Другое дело, жители далекого заполярного гарнизона, где служил до командировки в Москву лейтенант Гагарин. 12 апреля 1961 года они все выбежали на мерзлые еще улицы, как рассказывала мне потом моя сверстница, радовались, кричали, стреляли из ракетниц. Примерно полвека спустя я проезжал по тамошней тундре и удивился странным заборам из блестящих труб вокруг. «А это из отделившихся ракетных ступеней делают. У нас же тут Плесецк рядом», - объяснили мне.
Рациональное, приземленное отношение «к вековой мечте человечества» - видимо, нормально. Ликование молодежных, студенческих толп в Москве и Ленинграде - это ярко, но не охватывало всю осторожную страну, привычную к тому, что власть энтузиазмом и романтикой прикрывает свои интересы.
Но так же нормально и напряженное, подвижническое отношение к новому, невиданному делу тех, кто этому делу отдает свою жизнь. С какой же болью водили меня в Химках по своему разоренному КБ имени Лавочкина люди, создававшие те самые космические корабли и спутники...
Мало кто обратил внимание на мою суету на обледенелом крыльце.
Спустя почти 59 лет приехав в Уфу, я попросил Дементия Казанцева отвезти меня в Черниковку. Крыльцо на месте, снег тоже - под окнами нашей тогдашней квартиры. Кричать не хотелось, только руками изобразил памятный жест…
Гагарин мне, да думаю, как и многим, был особенно близкой легендой. Я даже представлял себе, как в Чкалове, где я родился, пока он еще не стал опять Оренбургом, встречал в нарядном скверике у драмтеатра в толпе ослепительных курсантов ЧВВАУ-1 (первого Чкаловского высшего военного авиационного училища, летчиков, второе готовило зенитчиков) парня с улыбкой, способной очаровать любую оренбургскую казачку. Было - не было? Ну как я мог в свои пять-семь лет запомнить одного курсанта из толпы!
Во мне долго оставалось ощущение личной причастности к космонавтам. Отец, разузнав про то, что семья родителей жены Владимира Комарова живет в Черниковке, через них узнал адрес его квартиры в Звездном городке под Москвой, и пока командир корабля «Восход» вместе с двумя товарищами, Константином Феоктистовым и Борисом Егоровым, пару суток кружил по орбите, вылетел в Москву. Там от платформы Чкаловская пробрался к периметру Звездного городка, перелез через ограждение и в квартире Владимира Михайловича Комарова ждал вестей о приземлении корабля. Потом он сделал на Башкирском телевидении теплый фильм о Комарове и уфимской семье, ставшей самой близкой одному из первых космонавтов-профессионалов. И когда Владимир Михайлович прилетел в гости к своим родным, отец разрешил мне подождать Комарова у подъезда. Вышел летчик с какой-то почти гагаринской, но не такой безоглядной, улыбкой, я сказал: «Владимир Михайлович, можно я вас для школьной стенгазеты сфотографирую?», Комаров улыбнулся уже адресно и ответил: «Ну, если для стенгазеты - давай!». Жаль, снимок теперь не могу найти...
Через двадцать лет после полета Гагарина в редакции республиканской молодежки мы обсуждали, как отметить дату. Я рассказал своему другу Диме Ефремову, заму главного редактора, про уфимскую семью Комарова, про то, что в первом отряде космонавтов он был дядькой-наставником - летчик с боевым опытом. Дима сказал: «Езжай к ним, разговаривай и пиши!» Мне было как-то тягостно, Владимир-то Михайлович погиб при первом испытательном полете корабля «Союз», и вспоминать-ликовать его жизнь мне казалось неловким в день, требующий праздника. Вспомнил я свое знакомство с другим позже погибшим космонавтом, Владиславом Волковым, приезжавшим в Уфу на приборостроительный завод принимать аппаратуру перед вторым своим полетом. Поговорили мы с ним, я дал в газете обтекаемое интервью, а испытатели первой космической станции «Салют» погибли при посадке. Как Комаров…
Я поехал в Черниковку, старики жили теперь рядом с улицей Комарова. Блокнот, выпрошенные под честное слово фотографии - и помчался в редакцию. Бегом относил исписанные листки в машбюро, а под конец уже просто диктовал, поглядывая в конспект. Успел! Получилась целая газетная полоса формата А2, примерно половина авторского листа. Утром газета вышла, материал повесили на «красную доску», пообещали премию…
А к обеду вернулся редактор из обкома партии, не глядя по сторонам снял газетную полосу с доски, вызвал меня. Дима уже сидел у него. На столе перед ними лежала полоса, исчерканная красным. Секретарь по идеологии велел меня гнать, объясняя причину самодеятельным подходом к важным историческим событиям. То есть не имел право журналист был лично причастным к событиям всемирно-исторического значения, писать по собственному разумению и об отряде космонавтов, и о смертях ребят из этого отряда, своей гибельной отвагой исправлявших спешку индустрии, подгоняемой идеологическими понукалами.
Меня, правда, не выгнали, даже выговора дать не могли - в партию я не вступал, а из комсомола выбыл по возрасту. Ефремов, как молодой начальник, переживал больше меня - неужели он принял неверное решение? И написал письмо в Москву, в «Комсомольскую правду» Василию Михайловичу Пескову, одному из первых «космических» журналистов. Что сказалось самым неожиданным образом.
Созвали партийный какой-то форум по руководству печатью. Песков на нем выступил, рассказал про Димино письмо и мою заметку, объяснил, что газета и автор имели право на мнение, подкрепленное фактами, пусть и расходящееся с официальной трактовкой. Что он сам о некоторых моментах думает по-другому, но это не ошибки, за которые надо карать. И завершил: «Вот так партийные органы с печатью работать не должны!» В перерыве башкирский партийный секретарь подошел к нему, ласково объяснил, что его неправильно поняли, что он и сам журналист, что никаких репрессий не будет…
Причастность к жизни страны, я понял, приветствуется, когда страна об этом просит или требует. События большого масштаба должны отражаться так, как на данный момент решила руководящая сила. Например, решила вспоминать День победы, который сама когда-то исключила из числа праздников, - будете и вохровцев называть ветеранами!
Очевидно, об этом принципе догадывались мои соседи, когда я мальчишкой вещал с крыльца. Другое дело, жители далекого заполярного гарнизона, где служил до командировки в Москву лейтенант Гагарин. 12 апреля 1961 года они все выбежали на мерзлые еще улицы, как рассказывала мне потом моя сверстница, радовались, кричали, стреляли из ракетниц. Примерно полвека спустя я проезжал по тамошней тундре и удивился странным заборам из блестящих труб вокруг. «А это из отделившихся ракетных ступеней делают. У нас же тут Плесецк рядом», - объяснили мне.
Рациональное, приземленное отношение «к вековой мечте человечества» - видимо, нормально. Ликование молодежных, студенческих толп в Москве и Ленинграде - это ярко, но не охватывало всю осторожную страну, привычную к тому, что власть энтузиазмом и романтикой прикрывает свои интересы.
Но так же нормально и напряженное, подвижническое отношение к новому, невиданному делу тех, кто этому делу отдает свою жизнь. С какой же болью водили меня в Химках по своему разоренному КБ имени Лавочкина люди, создававшие те самые космические корабли и спутники...