Здесь живёт музыка
"Здесь живёт музыка". Так было написано на том доме. Выведенная чьей-то неумелой рукой меловая надпись была уже еле заметна на старой деревянной двери. Никто её не стирал, все каждое утро проходили мимо двери на работу и всякий раз читали: "здесь живёт музыка". А вечером шли с работы, и музыка вправду жила. Она струилась из открытого окна летом или пробивалась сквозь тонкие стены старого дома зимой. Мелодии были грустными, и кто-то даже останавливался изредка, вспоминал о чём-то и задумчиво пинал по-осеннему разноцветные листья большого старого клёна. Большинство же просто проходили мимо этого дома. Дома, где жила музыка.
Я тоже жил в этом дворе. И тоже минимум дважды в день проходил мимо. И тоже иногда задумывался и замедлял шаг, но чаще спешил куда-то и, проходя мимо обители музыки, только отмечал про себя, что вот она, музыка, по-прежнему жива, и, хотя сейчас зима и окно закрыто, она всё равно слышна, пусть приглушённо, но отчётливо. Может быть, это был Бетховен. Или Бах. Кажется, я слышал когда-то что-то созвучное, но я не разбираюсь в музыке. Мелодий было много, так что наверняка среди них встречались и всем прекрасно известные.
Дом был старым одноэтажным деревянным бараком. Все жители были давно уже были переселены отсюда, и только за одной дверью можно было угадать жизнь. За той самой, на которой было написано: "здесь живёт музыка". Вечерами в единственном окне был виден свет, выбивающийся из-под тяжёлых штор. Я знал, кто там живёт. Каждый день около полудня на скамейке рядом со входом сидела девушка. Она часто сидела неподвижно и смотрела в одну точку, а иногда бросала хлеб воробьям и улыбалась, наблюдая за их вознёй. Девушку нельзя было назвать красивой, но миловидной или хорошенькой - вполне. Однако когда она улыбалась - а я видел это всего несколько раз - её улыбка по своей наполненности светом была сравнима разве только с теми чудесными звуками, которым - я в этом практически не сомневаюсь - она давала жизнь. Рядом с ней всегда находилась пожилая женщина с седыми, аккуратно уложенными волосами и непременным белым пуховым платком зимой.
В тот вечер дверь была открыта. Темнело достаточно рано, и сумерки были уже густыми, оттого ещё ярче были узкие полоски света, падающие на улицу из-за тяжёлых штор и очевиднее были низкие ноты, вываливающиеся из очередной мелодии. Я остановился на секунду перед дверью. И вошёл. Первая же дверь в длинном тёмном коридоре была настежь распахнута. Из комнаты, опережая друг друга, горными реками текли два потока: яркого жёлтого света и тяжёлой, почти похоронной музыки. Я остановился в проходе, не решаясь войти. Лицом к окну и спиной ко мне за фортепьяно сидела та самая девушка. Её длинные тонкие пальцы бегали по клавишам, заставляя тех трудиться в унисон, локти чуть вздрагивали в такт мелодии, а кудрявые русые волосы рассыпались по спине барашками, неопределённо блуждающими в поиске чего-то. Девушка доиграла и остановилась. Низко наклонила голову. Я застыл в ожидании. Она выждала минуту, вдруг резко встряхнула головой, энергично вскинула руки и ласково коснулась клавиш. И из-под её рук потекла совсем нежная, еле слышная мелодия. Она нарастала, но потом вновь почти исчезала, оставаясь бесконечно лиричной и трогательной, и только тонкие пальчики ещё ускоряли свой бег. Наконец, они снова остановились.
- Позвольте спросить, - намеренно громко спросил я, - это Моцарт?
Девушка не повернулась. Повисла пауза. Я не знал, как её прервать, но тут кто-то осторожно коснулся моего локтя. Я обернулся. Старушка смотрела на меня с некоторым недоверием и оглядывала медленно с головы до ног. Вдруг остановилась, посмотрела пристально мне в глаза и сказала тихо:
- Она глухая.