Путешествие Шамиля в стольный город Петербург
Письмо из Москвы в провинцию
Пишу тебе под впечатлением встречи с Шамилем и спешу дать отчет об вчерашнем и сегодняшнем дне.
Наде тебе сказать, что за несколько дней до приезда Шамиля в Москву, не было уголка, где бы не толковали о нем. Лубочные портреты его с клинообразною бородой, выставленные в мелочных лавочках, доказывали участие, принимаемое в этом событии всеми, даже бедным классом народа. Таких событий у нас немного. Надо чтобы общественное мнение уж слишком задело русское сердце за живое, чтоб русский человек отвлекся от своих обыденных привычек и занятий. Это было одно из таких дел.
Тем интереснее увидеть было нам этого человека, боровшимся около 20-ти лет с нашим могуществом на Кавказе. Он приехал 22 сентября вечером .23-го в 11 утра (значит первый его выезд) он представлялся к генералу Ермолову. Это было как нельзя более кстати. […]
Враг этот наконец низложен, - представитель Мюридизма в Москве. Его возят, чтобы показывать ему замечательности нашей древней столицы, а между тем, чтобы показать его самого, как редкость любопытному народу. Он совершенно свободен. При нем по обычаю его шашка. Лицо Шамиля правильное. Одет он в белом, не длинном, чекмене с белою чалмою на голове и обут в чевяки на каблуках. Чевяки эти коротки, так что пятка вся наружу. Борода у него окладистая, не натурального красного цвета, должно быть крашенная. Росту он среднего, плечист, хорошо слажен, и не смотря на свои 62 года очень бодр. Вчера вечером он был в театре, где давали балет Наяда. Мы были также там.
Как ни занимателен этот балет, но общее внимание был устремлено на нашего дикого гостя, который конечно видел балет в первый раз в жизни.
Ложа Шамиля была в 1-м ярусе на № 10 на левой стороне; № 11, 12 были взяты по его свиту. Мы не могли ясно видеть выражения лиц, зато взоры и движения не могли ускользнуть он нашей наблюдательности. У Шамиля была узкая зрительная труба, которая, вероятно служила ему во все время его враждебных действий против нас. […] Когда же им предлагали наш обыкновенный бинокль, они смотрели в него одним глазом. Но вот в люстре уменьшили свет для эффекта на сцене! Это так поразило Шамиля и его сына, что они забыли и сцену, и публику. В продолжение всего хода балета, не смотря на их чрезвычайное к нему внимание, их головы часто оборачивались на это новое для них солнце. […]
Как проникнуть в глубину его души? Как узнать, что он чувствует, оставя навсегда свои горы, ущелья, дикую природу, чистый горный воздух, очутясь в образованном мире среди роскоши и всех чудес искусства.
Тимм сопровождал Шамиля на прогулках по городу, делая быстрые зарисовки. Художник старался запечатлеть имама в самых разнообразных ситуациях: в театре, в Публичной библиотеке, в карете, проезжающей по Невскому проспекту, в гостях у профессора Казем Бека, в 1-м кадетском корпусе, где воспитывался старший сын Шамиля Джамалуддин, отданный отцом в заложники царскому командованию в 1839 г.
Накануне отъезда пленника в Калугу, где ему было определено постоянное местожительство, Тимм был допущен к Шамилю «для исполнения с последнего портрета». Когда художник показал Шамилю рисунки, сделанные им во время знакомства имама с городом, тот пришел в восторг и долго их рассматривал. Сеанс проходил под чтение Шамилем нараспев, вполголоса книги духовного содержания. Когда портрет был почти готов, один из присутствовавших попросил Шамиля написать ему на память свое имя. Имам, взял у Тимма карандаш и оставил свой автограф.
