мне всегда не удается
понятно сказать о самом волнующем и важном.
Вот мне хочется сочетать рационально осмысленное и непосредственно переживаемое. Но я заметил, что если делать так, как хочется и вводить в текст рациональные куски, они напрягают, вызывают недоумение, как нечто с острыми краями рвет обертывающую ткань. Моя исходная установка на преобладание содержания над "стилем", на то, что лучший "стиль" - это его отсутствие, что содержание само должно говорить за себя - не оправдывается.
самая обычная рациональная бытовая речь по своим средствам воздействия более поэтична, чем нужно для передачи смысла и чем хочет говорящий. Ее восприятие основано на некоей плохо осознаваемой ритмике, которая и определяет ее "тон", которая и действеут почти гипнотически: "ой ходыть сон ко. // ло-о ви-икон // ойхо-дЫть сон <вдох> !ко !ло !ви -ко-он, а дримота ко//-ло-о пло-о-та". Эта сила, а не рациональный смысл, создает эмпатию слушающего к говорящему, позволяет людям частично и гибко идентифицироваться друг с другом, "расшаривать" индивидуальные потребности, делать их над-индивидуальными, а ведь это - фундаментальная основа человеческих отношений.
Имеет значение, признает ли говорящий стихийную силу своей речи или пытается, как я, ее игнорировать в пользу рацио.
Просто так ввести в текст рациональное объяснение нельзя, исчезает вечерняя трава с ее темнотой и запахом, вечерняя даже _мурава_, ощущение сумерек, увиденных маленьким ребенком с низкой точки, близко к траве и ее тайнам. Мурава, похожая на сказку с ворса ковра, похожая даже на _сыч на подушке вышит_.
Ребенок подрастает, трава жухнет от зноя и на красном вечернем солнце приобретет "защитный" цвет, как у старой книжки рассказов Гайдара. Ее темная сказка не ослабевает, а концентрируется, становится более конкретной. За пригорком, на западной стороне спуска есть заросшая травой ямка, а в ней военная тайна, теплое железо, волнующее и немое, как невзорвавшийся снаряд.
Ребенок еще подрастает. Он говорит: "содержание важнее формы и, тем более, "стиля", и он, ценя искренность, пытается действовать непосредственно, вываливает во внешний мир неадаптированные куски непонятного. Он поясняет, пускается в детали, пытается убедить, но тон у него искательный и просительный, как будто он говорит: "приложите усилия, поймите, поймите". Где-то далеко, в закате, какого не бывает на свете и куда больше не попасть, в украинской степи, за крайними хатами, за пригорком, лежит в земле теплое железо гражданской войны, а в городской жизни громыхают и жалуются жестяные флейты Маяковского, едут по слякоти переполненные маршрутки с ракламой палесосов Самсунг. По прошествии времени, может быть, и это можно будет полюбить, станет понятно, что и это тоже сказка.
В таких условиях естественно пытаться говорить сразу обо всем, с повторениями и сбоями. В таких условиях, в августе, естественно искать друг друга и думать то ли о возврате, то ли о смелом шаге вперед, похожем, очень похожем на возврат. Первоначальный план будет такой: высаживаемся за Кущевкой и дальше идем полями. Кущевка остается слева за рекой, наше вероятное будущее открывается прямо перед нами. Первоначальный план остается таким: с автобуса прыгаем в сумерки, в душную и прохладную низину, ниже чем темные от зари лопухи, реальней, чем автобус, пахнущий землей, выхлопом и резиной. Впереди должен гореть желтый огонек над крыльцом старой деревянной дачи, его не видно, но он статистически предопределен. Мы не действуем наудачу. Мы найдем то, что только и способны найти, это неизбежно, хотя и не тянет на всеобщий мировой закон. Наше вероятное будущее горит в сумерках за болотом, оно впереди за камышами чернеет зарей, оно не менее реально, чем осенний огонек впереди, чем (описанное выше) что-то, стоящее вне нашей власти и лишь немного ощущаемое мной. И я не знаю, как мы сможем устроиться, ужиться, выдержать шумные ссоры и тишину взаимной укоризны - ведь нам предстоит иметь дело не только с октябрем и красными листьями, не только друг с другом, но и каждому с самим собой, но мы будем пробовать, и мы будем расточать наш исходный запас сил и времени жизни,
заменяя его следами на траве, проступающим рисунком, вероятностной, неизвестной, неслучайной судьбой.
Вот мне хочется сочетать рационально осмысленное и непосредственно переживаемое. Но я заметил, что если делать так, как хочется и вводить в текст рациональные куски, они напрягают, вызывают недоумение, как нечто с острыми краями рвет обертывающую ткань. Моя исходная установка на преобладание содержания над "стилем", на то, что лучший "стиль" - это его отсутствие, что содержание само должно говорить за себя - не оправдывается.
самая обычная рациональная бытовая речь по своим средствам воздействия более поэтична, чем нужно для передачи смысла и чем хочет говорящий. Ее восприятие основано на некоей плохо осознаваемой ритмике, которая и определяет ее "тон", которая и действеут почти гипнотически: "ой ходыть сон ко. // ло-о ви-икон // ойхо-дЫть сон <вдох> !ко !ло !ви -ко-он, а дримота ко//-ло-о пло-о-та". Эта сила, а не рациональный смысл, создает эмпатию слушающего к говорящему, позволяет людям частично и гибко идентифицироваться друг с другом, "расшаривать" индивидуальные потребности, делать их над-индивидуальными, а ведь это - фундаментальная основа человеческих отношений.
Имеет значение, признает ли говорящий стихийную силу своей речи или пытается, как я, ее игнорировать в пользу рацио.
Просто так ввести в текст рациональное объяснение нельзя, исчезает вечерняя трава с ее темнотой и запахом, вечерняя даже _мурава_, ощущение сумерек, увиденных маленьким ребенком с низкой точки, близко к траве и ее тайнам. Мурава, похожая на сказку с ворса ковра, похожая даже на _сыч на подушке вышит_.
Ребенок подрастает, трава жухнет от зноя и на красном вечернем солнце приобретет "защитный" цвет, как у старой книжки рассказов Гайдара. Ее темная сказка не ослабевает, а концентрируется, становится более конкретной. За пригорком, на западной стороне спуска есть заросшая травой ямка, а в ней военная тайна, теплое железо, волнующее и немое, как невзорвавшийся снаряд.
Ребенок еще подрастает. Он говорит: "содержание важнее формы и, тем более, "стиля", и он, ценя искренность, пытается действовать непосредственно, вываливает во внешний мир неадаптированные куски непонятного. Он поясняет, пускается в детали, пытается убедить, но тон у него искательный и просительный, как будто он говорит: "приложите усилия, поймите, поймите". Где-то далеко, в закате, какого не бывает на свете и куда больше не попасть, в украинской степи, за крайними хатами, за пригорком, лежит в земле теплое железо гражданской войны, а в городской жизни громыхают и жалуются жестяные флейты Маяковского, едут по слякоти переполненные маршрутки с ракламой палесосов Самсунг. По прошествии времени, может быть, и это можно будет полюбить, станет понятно, что и это тоже сказка.
В таких условиях естественно пытаться говорить сразу обо всем, с повторениями и сбоями. В таких условиях, в августе, естественно искать друг друга и думать то ли о возврате, то ли о смелом шаге вперед, похожем, очень похожем на возврат. Первоначальный план будет такой: высаживаемся за Кущевкой и дальше идем полями. Кущевка остается слева за рекой, наше вероятное будущее открывается прямо перед нами. Первоначальный план остается таким: с автобуса прыгаем в сумерки, в душную и прохладную низину, ниже чем темные от зари лопухи, реальней, чем автобус, пахнущий землей, выхлопом и резиной. Впереди должен гореть желтый огонек над крыльцом старой деревянной дачи, его не видно, но он статистически предопределен. Мы не действуем наудачу. Мы найдем то, что только и способны найти, это неизбежно, хотя и не тянет на всеобщий мировой закон. Наше вероятное будущее горит в сумерках за болотом, оно впереди за камышами чернеет зарей, оно не менее реально, чем осенний огонек впереди, чем (описанное выше) что-то, стоящее вне нашей власти и лишь немного ощущаемое мной. И я не знаю, как мы сможем устроиться, ужиться, выдержать шумные ссоры и тишину взаимной укоризны - ведь нам предстоит иметь дело не только с октябрем и красными листьями, не только друг с другом, но и каждому с самим собой, но мы будем пробовать, и мы будем расточать наш исходный запас сил и времени жизни,
заменяя его следами на траве, проступающим рисунком, вероятностной, неизвестной, неслучайной судьбой.