чтение вслух 3
- соображения о книге Юрия Слезкина «Дом правительства». Начало тут.
I. Ожидание / 2. Проповедники: «Социалистическое миссионерство отличалось от христианского в двух отношениях. Во-первых, оно не было универсальным. Христианская проповедь обращена к каждому; социалистическая рассчитана на рабочих или крестьян. Кальвинисты, проповедовавшие спасение избранных, не знали, кто и почему избран. Социалисты, верившие в особую миссию пролетариата, не сомневались, из кого состоит коренное население Царства свободы. Первые проповедники коммунизма могли быть кем угодно - и в реальности были почти исключительно «студентами», - но главным смыслом их агитации и единственным шансом на приход революции было обращение обращаемых. Принц пришел разбудить спящую красавицу, а не ее уродливых сводных сестер.
Большевики были наиболее последовательны в этом отношении. <...>
Вторым отличием социалистической проповеди от христианской был ее интеллектуализм (склонность к собеседованиям). Большинство перешедших из православия в протестантизм стремились к личному спасению и духовному самоусовершенствованию. Социалисты стремились к тому же, но шли гораздо дальше. Вступление в кружок было введением в интеллигенцию (сочетание учености и апокалиптичности). Обращение вело к повышению не только духовного, но и социального статуса. Студенты-пропагандисты призывали рабочих становиться студентами, не переставая быть рабочими. Новообращенным предстояло сыграть особую роль, потому что они были пролетариями. Чтобы сыграть ее правильно, им надлежало стать интеллигентами. Сочетание пролетарской избранности с книжной ученостью - самоутверждение путем преображения и социальный рост без предательства - привлекало некоторых рабочих. Как сказал один из учеников Воронского: «Чудное дело, - с очками промежду нас появились и служат нам, ей-богу! А почему служат? Потому служат, что силу нашу несметную понимать стали, потому - он ударял себя в грудь, - потому: пролетарии всех стран, объединяйтесь! Очень даже просто…»»
- эффективная пропаганда создает иллюзию возможности невозможного, легкого преодоления противоречия. Не то, чтобы «социальный рост без предательства» так уж невозможен в принципе, но в данном случае сословность обществе и сословные противоречия и напряженность были, видимо, достаточно сильны, чтобы смена социальной страты воспринималась как разрыв, как некий переход от «своих» к «чужим» (это же стало почвой и предметом марксисткого концепта классовых противоречий; кстати, это интересный момент, который хочется понять получше: сословия явно размываются, при этом межсосдловная/классовая социальная напряженность очевидно растет). Как бы то ни было, большевистская идеология/пропаганда волшебным образом снимала проблему «роста без предательства», предлагая новый социальный лифт, везущий в новую страту без пересечения межсословных/классовых границ, а главное, она снимала более общее противоречие между массовостью (принадлежностью доминирующему большинству) и избранностью. «Последние» не только стали «первыми» коллективно, «всей стратой», каждый «обращенный» возвышался лично, персонально, вполне сохраняя при этом свою исходную социальную идентичность и относящиеся к ней социальные связи. Таким образом новая идентичность получала подкрепление разом с двух (ранее противоречивших друг другу) сторон и черпала свою устойчивость в том самом противоречии, которое она примиряла (совсем как невротический симптом или устойчивый культурный мем у Фрейда).
- еще один момент: тот факт, что христианская (например) проповедь обращена ко всем и несет всеобщую норму и/или идеал, отчасти помогает элиминировать самоощущение исключительности и снижает угрозу группового противостояния «свои-чужие», которому в принципе соприродна всякая идеализация. Это делает следование проповеди более трудным (и менее привлекательным в шорт-терме), но и менее чреватым непримиримой враждебностью к «чужим» в лонг-терме. Большивистская «проповедь» и идентичность, наоборот, сразу эксплуатирует потенциальную склонность человека к поляризации и т. н. групповому альтруизму (социально-психологическому феномен группового сплочения в борьбе имплицитно с враждебным внешним для группы миром; я исхожу из тех вариантов психологии развития, согласно которым каждый человек имеет естественный детский опыт экстремальной зависимости и поляризующей идеализации). Т е разом предлагается, во-первых, двойной нарциссический подкуп - через групповую исключительность и через личное возвышение, и, во-вторых, подкуп, обращенный к тенденции идеализировать/демонизировать и впадать в групповое противостояние.
Обе эти подкупающие тенденции представляют собой скорее регрессию к когнитивно более простым и культурно-исторически архаичным регуляторам, чем шаг вперед к коммунистически сознательному человеку, что будет хорошо видно в дальнейшем.
- кстати: вот что интересно об этом коммунистическом идеале: похоже, вопрос о конкретном механизме самозарождения коммунизма из победы в классовой борьбе удивительно мало занимал большевистских идеологов. Иллюзия автоматического наступления коммунизма сразу после нейтрализации «врагов», основанная на марксовой идее («догмате»?) смены формаций, и вопиющее отсутствие проблематизации процесса «воситания нового человека» выглядит действительно по-религиозному. «Новообращенным» требовалась известная «сознательность», понимаемая как «интеллигентность». Между тем, эта требуемая «интеллигентность», похоже, не простиралась далее задачи различения «своих» и «чужих». Вспомним «проклятый вопрос» о том, может ли интеллигент, оставаясь таковым, «ответить на проклятые вопросы» - т е, прежде всего, определиться со стратегией «борьбы за новый мир». Как справедливо отмечает автор, большевики ответили «нет», отказавшись от «интеллигентности» как способности к сомнению и неопределенности. Появилась, так сказать, «интеллигентность нового типа», сводимая, по сути, лишь к знаниею критериев групповой идентичности, а место сознательности как способности к содержательной самокритике заняла «классовая сознательность» как способность различать классы, вера в их непримиримый антагонизм и идентификация с одним из них.
Разжигание/возбуждение классовой (групповой) ненависти/солидарности не воспринималось как источник потенциальной проблемы с реальной сознательностью на следующем этапе (необходимой для действительно осознаного коммунистического персонального (а не группового) альтруизма, не предполагающего врагов и не требующего идеальности от своего адресата!) Наоборот, эта ненависть/солидарность считалась признаком сознательности («классовой»). «Сознательность нового типа» (назовем так) полагалась не в способности обозревать «борющиеся противоположности» и искать «диалектический синтез», снимающий противоречие (как это, казалось бы, должно бы следовать из пост-гегелянца Маркса). Она полагалась в готовности к борьбе на поражение, или, пользуясь сравнениями автора, в попытках отделить зерна от плевел. О том, что они могут оказаться в принципе неразделимы, задумались только когда на практике столкнулись с «несознательностью рабочих», «мелкобуржуазными и собственническими настроениями крестьянства» и т п, но и после этого, видимо, за неимением другой стратегии, продолжали пытаться разделить «добро» и «зло» (разумеется, марксистко-ленинское, «классовое») в отдельно взятой душе, предполагая даже, кажется, некие аналоги чистилища - хотя был даже концепт «диалектического единства (борющихся) противоположностей», вроде бы указывающий на неотделимость полюсов друг от друга и появление в перспективе проблем типа «за что боролись, на то и напоролись». Впоследствии проблема этого рода в вариантах (очень грубо говоря) «недобитый враг в самом сердце коммуниста» или «каково место личных душевных привязанностей в мире общего дела» отчасти стали предметом литературной рефлексии (как это и показано в книге далее). Но вот более радикальный вариант той же проблематики - «превращение Георгия в дракона» - отрефлексирован не был, кажется, до самых 60х, реализовывшись вместо этого в виде сталинизма (, что, видимо, и заблокировало рефлексию - реальность ее опередила).