осень, надо полагать
После лета
и моря
выхожу опять в человеческое общежитие.
Пропустил диалог о счастье, смерти и ее связи с жизнью. Жаль.
Что-то в этой теме меня волнует: именно эта связь с жизнью, почти нужность смерти для жизни, ее роль в ней. Эта связь понятна при взгляде на эволюцию и на развитие культуры: нужна изменчивость, нужно самоотречение от привычного, радикальное обновление. Будчи нужной, приходя вовремя и завершая счастливю и содржательную жизнь, смерть совсем не кажется мне страшной. Страшно совсем другое - не успеть, пропасть даром.
Пониманий этого - полно в искусстве. Первым приходит на ум любимое: мысли о смерти доктора Живаго, Заболоцкий, Мандельштам, Бродский - открытым текстом: "Смерть -- не скелет кошмарный / с длинной косой в росе. / Смерть - это тот кустарник, / в котором стоим мы все."
Видится такая картина (попробую объяснить из субъективного, воображаемого):
Пусть человек дожил до старости, и пусть: начинается осень; над морем, над ракушечными косами горит желтая заря. За ней угадывается уже сентябрьский дым, огни сухой листвы в сумерках маленького городка, желтые окна, ожидание первых холодных дней, первого снега, Нового года. И вот, пусть этот человек стоит на берег моря, и пусть он оглядывается назад. И пусть он там видит: домики и деревья освещены желтой зарей, дети выросли, у них растут новые правнуки. Пусть даже книги - про Новый год, про эту осеньи про все это - написаны, что им самим, что - другими, и могучий поздний возраст более не нужен. В тягость ли жизнь - и да и нет. И хорошо бы, да нет сил. Но по-настоящему грустно оттого, что все равно нельзя высказаться вполне, все равно что-то остается, пропадает без пользы, горит, горит желтой зарей, и можно только - сообщить эту грусть как нечто самое важное, завещать ее саму, и способность к ней, и готовность к ней, и связанную с ней надежду. Но и это он как мог уже сделал, и он понимает, что он сделал все, что мог, и что больше ничего не нужно.
И все. И он может и не задумываться, и не пониать, что это хорошо, уже потому, например, что этот новый год - не нов для него, в полночь не будет совсем ничего необычного - вернее, оно случится не с ним. Правнуки идут из школы, а в сером сухом воздхе первые снежинки, и от этого разгораются их щеки, и точно так же в их душах разгорается счастливое ожидание. За алым светом просматриваются санные горки, цветные огоньки на рыхлом снегу в следах, темень льда на побережьи.
А деду его старое тело - на что? - еще какое-то время повспоминать, как все было, поиграть с собой в свою молодость, съездить, что ли, на лед, когда замерзнет... (Помереть, никого особо не отвлекая, до праздников?)
И дед видит: желтый свет комнатки общежития, чернильный октябрь в еще чужой и новой тогда Москве. Был стдентом, пил пиво на морозе (Букша), кофе по возвращении в тепло, ночью диктовал пьяный мысли для курсовой, а товарищ записывал, и он тогда говорил: в гробу будем отдыхать.
Ну так и выходит!
А еще раньше было все по-другому, больше, насыщенней, так, как сказать нельзя. Был еще более желтый свет дома, такой, что сказать нельзя, были Пододеяльник и Горшок, и была такая колыбельная: баю деточку мою, ветер в поле улетел, месяц в небе побелел...(Заболоцкий)
И полчается, что общежитие, новый год, детская спальня - все это одно, и дед навсегда во всей своей жизни.
Что и требовалось доказать (в той курсовой? в той колыбельной? (сон? (бред?)))
Все.
Можно себе это представить. Бывает ли так - вопрос другой.
Хочется жить и прожить нормально, чтобы дейтвительно все дела были к том времени сделаны - ну как когда к осени на огороде все убрано, заготовлено, посажено, посеяно.
Слово "посеяно" мне определенно нравится.
Про землю.
и моря
выхожу опять в человеческое общежитие.
Пропустил диалог о счастье, смерти и ее связи с жизнью. Жаль.
Что-то в этой теме меня волнует: именно эта связь с жизнью, почти нужность смерти для жизни, ее роль в ней. Эта связь понятна при взгляде на эволюцию и на развитие культуры: нужна изменчивость, нужно самоотречение от привычного, радикальное обновление. Будчи нужной, приходя вовремя и завершая счастливю и содржательную жизнь, смерть совсем не кажется мне страшной. Страшно совсем другое - не успеть, пропасть даром.
Пониманий этого - полно в искусстве. Первым приходит на ум любимое: мысли о смерти доктора Живаго, Заболоцкий, Мандельштам, Бродский - открытым текстом: "Смерть -- не скелет кошмарный / с длинной косой в росе. / Смерть - это тот кустарник, / в котором стоим мы все."
Видится такая картина (попробую объяснить из субъективного, воображаемого):
Пусть человек дожил до старости, и пусть: начинается осень; над морем, над ракушечными косами горит желтая заря. За ней угадывается уже сентябрьский дым, огни сухой листвы в сумерках маленького городка, желтые окна, ожидание первых холодных дней, первого снега, Нового года. И вот, пусть этот человек стоит на берег моря, и пусть он оглядывается назад. И пусть он там видит: домики и деревья освещены желтой зарей, дети выросли, у них растут новые правнуки. Пусть даже книги - про Новый год, про эту осеньи про все это - написаны, что им самим, что - другими, и могучий поздний возраст более не нужен. В тягость ли жизнь - и да и нет. И хорошо бы, да нет сил. Но по-настоящему грустно оттого, что все равно нельзя высказаться вполне, все равно что-то остается, пропадает без пользы, горит, горит желтой зарей, и можно только - сообщить эту грусть как нечто самое важное, завещать ее саму, и способность к ней, и готовность к ней, и связанную с ней надежду. Но и это он как мог уже сделал, и он понимает, что он сделал все, что мог, и что больше ничего не нужно.
И все. И он может и не задумываться, и не пониать, что это хорошо, уже потому, например, что этот новый год - не нов для него, в полночь не будет совсем ничего необычного - вернее, оно случится не с ним. Правнуки идут из школы, а в сером сухом воздхе первые снежинки, и от этого разгораются их щеки, и точно так же в их душах разгорается счастливое ожидание. За алым светом просматриваются санные горки, цветные огоньки на рыхлом снегу в следах, темень льда на побережьи.
А деду его старое тело - на что? - еще какое-то время повспоминать, как все было, поиграть с собой в свою молодость, съездить, что ли, на лед, когда замерзнет... (Помереть, никого особо не отвлекая, до праздников?)
И дед видит: желтый свет комнатки общежития, чернильный октябрь в еще чужой и новой тогда Москве. Был стдентом, пил пиво на морозе (Букша), кофе по возвращении в тепло, ночью диктовал пьяный мысли для курсовой, а товарищ записывал, и он тогда говорил: в гробу будем отдыхать.
Ну так и выходит!
А еще раньше было все по-другому, больше, насыщенней, так, как сказать нельзя. Был еще более желтый свет дома, такой, что сказать нельзя, были Пододеяльник и Горшок, и была такая колыбельная: баю деточку мою, ветер в поле улетел, месяц в небе побелел...(Заболоцкий)
И полчается, что общежитие, новый год, детская спальня - все это одно, и дед навсегда во всей своей жизни.
Что и требовалось доказать (в той курсовой? в той колыбельной? (сон? (бред?)))
Все.
Можно себе это представить. Бывает ли так - вопрос другой.
Хочется жить и прожить нормально, чтобы дейтвительно все дела были к том времени сделаны - ну как когда к осени на огороде все убрано, заготовлено, посажено, посеяно.
Слово "посеяно" мне определенно нравится.
Про землю.