Православное Рождество и Святки.Часть 2.
Продолжим тему православного Рождества.
Я хочу выложить некоторые цитаты из Лета Господня И.Шмелева.
Тему отправлю к Каталин paprika_andlife для её ФМ "Пришла Коляда, отворяй ворота!"
В первой части в цитате из книги Православная обрядовая кухня упоминается Достоевский и я покажу часть этой цитаты в связи с этим:
Рождественские дни становятся, по выражению Федора Михайловича Достоевского, «днями семейного сбора», дням милосердия и примирения.
Рассказы о добрых, чудесных событиях,происходящих с людьми в Рождество,
получили названия святочных историй.
Когда мы уехали в дочерью в Тарту на Православное Рождество, у меня было время поискать эти рождественские рассказы или же святочные истории.Я так много их перечитала тогда, что можно сказать - мы таким образом встретили наш Сочельник.))
Там где были, стояли нарядные елки и помещения были украшены новогодним и рождественским декором.
Отрадно, что и в Эстонии не торопились прощаться с праздниками, а так же уважительно отнеслись и к православному Рождеству.
Очень хорошо, что так много издано книг с этими святочными историями и авторы сплошь классики. Но я думаю, что эти русские традиции потихонечку восстанавливаются, растет новое поколение и оно продолжит все это- колядование, благотворительность,и они сами будут писать эти чудесные истории, пополнив сборники от классиков.
Сейчас я хочу добавить еще один ролик на тему Рождества.
И теперь покажу совершенно замечательную цитату, в которой Шмелев рассказывает, как в его родном доме
устраивали Обед "для разных".
Второй день Рождества, и у нас делают обед - «для разных». Приказчик Василь-Василич еще в Сочельник справляйся, как прикажут насчет «разного обеда»:
- Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не отделаешься.
- Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить. Из них и знаменитые есть.
- Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым глазом под полоток. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых никого не будет-с!..
- Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
- Один убыток-с.
- Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие объявили, публика скандал устроит...
- В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил, самовар слепили и шары на крышу. Горшки цветочные только на уголки, и топку в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под двадцать будет, к третьему дню поспеем. В «Листке» про вас пропечатают...
Все у нас говорят про какой-то «Ледяной Дом», куда повезут нас на третий день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
- Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
С этого и пошло.
Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насви-стывает! звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька, моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюлюник Костя, вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а доктора не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные, «потерявшие себя» люди, а были когда-то настоящие.
- Этот опять добиваться будет, «барин»-то... особого почета требует. Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
- Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи сочиняет. Для Горкина икемчику, и «барину» поднесешь, вот и почет ему.
- Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой! Прикажете купить?
- Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.
Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются официанты. Постилают голубою, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с языком, толстая копченая, селедки с луком, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-д-икема, для знаменитого нашего плотника - «филенщика» - Михал Панкратыча Горкина, который только в праздники «принимает», как и отец, и для женского пола.
Кой-кто из «разных» приходит на первый день Рождества и заночевывает: солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники, и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она допоздна расписывает про старый Ерусалим и каких она страхов навидалась.
Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
- Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он передергивает плечами и говорит на крышу:
- О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаевич, в кабинете встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него красное, веселое. Подмигивает-смеется:
- Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
- На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
- Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.
По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе, сидят чинно на сундуках «разные» и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - «только дырки». Должно быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели «Роберт и Бертрам, или два вора», но сорвал голос, и теперь только по трактирам - «уж как веет ветерок, из трактира в погребок». Все его жалеют и говорят: «Пискун ты, Пискун, пропащая твоя головушка!» Глаза у Пискуна всегда плачут, руки ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров, выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем зеленоватый мундир с золотыми галунами, по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю, фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает усы. На щеке у него беловатый шрам - «поцеловала пулька под Севастополем». Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него на груди «иконостас, только бы свечки ставить». С ним Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в бородавках, и пахнет от нее пробками; и еще кривая: «выхлестнули за веру турки». - «Вот когда страху-то навидалась! - рассказывает она. - Мы-то плачем, у Гроба Господня, а они с мечами... да с бе-чами... - хлесть-хлесть! И выстегнули. И батюшка-патриарх с нами, в голос кричит, а они - хлесть-хлесть! Ждут, демоны, - не сойдет огонь с неба, - всем нам голову долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы вскричим - «правильная наша вера!» - а они так зубами и заскрипели. А ничего не могут, такой закон».
Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: «соли посолоней, в гробу будешь веселей!!» Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября: - «долги ночи - коротки дни», а Вася ихний и помер через неделю в Крыму, чахоткой! Очень высокого роста был - «долгий». Вот и вышли «коротки дни».
Еще - курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной цепочкой с полтинничками и с бубенцами. Пашенька дует на него и все говорит - цыц! Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь-Василич, который говорит так, словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но после солдата интересней всего - Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня - как будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск а на шее голубенький платочек. А то всегда в поддевке.
Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.
- С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.
Все гудят: «с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!» Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки, словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.
- Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...
Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять «торжественный стих на Рождество»:
С Рождеством вас поздравляю
И счастливым быть желаю,
Не придумаю, не знаю, -
Чем вас подарить?..
Нет подарка дорогого,
Нет алмаза золотого,
Подарю я вам... два слова!
Ни-когда!
На-всегда!
- Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно: - печаль - ни-когда, а радость - на-всегда!
Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину и уходит. Василь-Василич сдерживает:
- Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!
Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет мокрыми усами в ухо: «мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а там хоть... в стойло коровье!» Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются, как я начинаю кашлять и морщиться.
Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами, свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник, жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и Василь-Василич просит - «Сеня, прогреми «дому сему», утешь!». Певчий проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку- «а то не вместит». И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы и самого Примагентова! Барин целует его в «сахарные уста» и обнимает. Двое молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди. Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно - «Близко города Славянска... наверху крутой горы»... Все в восторге и удивляются: «откуда и голос взялся! водочка-то что делает!»... Потом они с барином поют удивительную песню
- Вот барка с хлебом пребольшая,
Кули и голуби на ней,
И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...
Уныло удит пескарей.
Горкин поднимает руки и кричит - «самое наше, волжское!». И Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе, с позументом. Горкин мне шепчет: «помрет скоро, последний градус в чахотке... слушай, как играет!» Все затихают. И уж играл Петька-гармонист! Играл «Лучинушку»... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя меня и все уговаривая - «ты слушай, слушай... ро-стовское наше!...» И барин плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и старается выучить, как петь: «лу-учи-и-н-нушка...», - и я вижу, как из его голубоватых старческих уже глаз выкатываются круглые, светлые слезинки. И солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне так хорошо с ними, необыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут? Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом барин начинает махать рукой и затягивает «Вниз по матушке по Волге». Поют хором, все, и Василь-Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке. Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого, что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:
- Выкормышек мой, растешь...
От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке, я прячу голову в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.
А вот так готовились к Рождеству в книге Мельникова-Печерского "В лесах." книга 1.
Вечер крещенского сочельника ясный был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый "крещенский снежок" холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: "Звезды к гороху горят, да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!"
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: "Батюшка Микола милостивый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!" Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит, у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести
Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались середь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее. В избах у красного угла толпились ребятишки. Притаив дыханье, глаз не спускали они с чашки, наполненной водою и поставленной у божницы: как наступит Христово крещенье, сама собой вода колыхнется и небо растворится; глянь в раскрытое на един миг небо и помолись богу: чего у него ни попросишь, все подаст.
- Пусти нас, мамынька, с девицами снежок пополоть,- просилась меньшая дочь у Аксиньи Захаровны.
- В уме ль ты, Паранька? - строго ответила мать, набожно кладя над окнами мелом кресты.- Приедет отец да узнает, что тогда?
- Да ведь мы не одни! Все девицы за околицей... И мы бы пошли,- заметила старшая, Настасья.
- Пущу я вас ночью, с девками!.. Как же!.. С ума своротила, Настёнка! Ваше ль дело гулять за околицей...
- Другие пошли же.
- Другие пошли, а вам не след. Худой славы, что ль, захотели?
- Какой же славы, мамынька? - приставала Параша.
- А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя,- с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна,- так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
- Да пошли же другие,- настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с девицами за околицей.
- Коли пошли, так туда им и дорога,- ответила мать.- А вам с деревенскими девками себя на ряду считать не доводится.
- Отчего ж это, мамынька?.. Чем же мы лучше их?..- спросила Настасья.
- Тем и лучше, что хорошего отца дочери,- сказала Аксинья Захаровна.- Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать... Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
- Да, мамынька...- заговорила было Настя,- нам бы с девушками посмеяться, на морозце поиграть.
- Сказано, не пущу! - крикнула Аксинья Захаровна.- Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали - матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам... Что выдумали! За околицу!.. Да отец-от съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью пустила... Пошли, пошли в моленную! Помялись девушки и со слезами пошли в моленную.
- Ишь что баловницы выдумали!..- ворчала Аксинья Захаровна, оставшись одна и кладя меловые кресты над входами и выходами,- ишь что выдумали - снег полоть!.. Статочно ли дело?.. Сведают, что Патапа Максимыча дочери по ночам за околицу бегают, что в городу скажут по купечеству?.. Срам один... Просто срам... Долго ль девкам навек ославиться?.. Много недобрых-то людей.
Как пить дадут - наплетут, намочалят невесть чего!.. И что им, глупым, захотелось за околицу!.. Чего не видали?.. Снег полоть, холсты белить!.. Да придется разве им холсты-то белить?.. Слава богу, всего припасено, не бесприданницы... А теперь, поди, у девок за околицей смеху-то, балованья-то что!.. Была и я молода, хаживала и я под Крещенье снежок полоть... Точим балясы до вторых петухов; парни придут с балалайками... Прибаутками со смеху так и морят... И чего-то, чего не бывало!.. Ох, согрешила я, грешница!.. А хочется девонькам за околицу... Ну, да им нельзя, хорошего отца дети; нельзя!.. Ох, девичья пора!.. Веселья все хочется, воли... Девоньки, мои девоньки!.. и пустила б я вас, да как сам-от приедет, как сам-от узнает... Тогда что ?..
В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами. Пели "Авсень", величая хозяйских дочерей:
Середи Москвы
Ворота пестры,
Ворота пестры,
Вереи красны.
Ой Авсень, Таусень!..
У Патапа на дворе,
У Максимыча в дому
Два теремушка стоят,
Золотые терема.
Ой Авсень, Таусень!..
Как во тех во теремах
Красны девицы сидят,
Свет душа Настасьюшка,
Свет душа Прасковьюшка.
Ой Авсень, Таусень!..
- О, чтоб вас тут, непутные!..- вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и было ей по сердцу. По старому обычаю, это не малый почет.- О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники!.. Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни... Страху-то нет на вас, окаянные!
Гурьба парней и девок провалила. Какой-то отсталой хриплым, нестройным голосом запел под окнами:
Я тетерку гоню,
Полевую гоню:
Она под куст,
А я за хвост!
Авсень, Таусень!
Дома ли хозяин?
Заскрипел снег под полозьями. Стали сани у двора Патапа Максимыча.
- Приехал,- весело молвила Аксинья Захаровна и засуетилась.- Матренушка, Матренушка! Сбирай поскорей самоварчик!.. Патап Максимыч приехал.
В горницу хозяин вошел. Жена торопливо стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя, стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали:
- Привез гостинцу с базару, тятенька?
- Тебе, Параня, два привез,- шутил Патап Максимыч,- одну плетку ременную, другу шелковую.
Котору прежде пробовать?
- Нет, тятенька, ты не шути, ты правду скажи.
- Правду и говорю,- отвечал, улыбаясь, отец.- А ты, Параня, пока плеткой я тебя не отхлыстал, поди-ка вели работнице чайку собрать.
- Сказано, уж сказано,- перебила Аксинья Захаровна и пошла было в угловую горницу.
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол. Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию. Пили чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен: в него-де кровь бычачью кладут.
О крестиках мелом есть и у Шмелева. Ставили их везде по дому и пристройкам-сараям, овинам, стойлам и стайкам.Даже на собачьих будках, тоже ведь Божьи твари, и непременно на воротах.))
А посмотрите какие приметы были..а какие заботы..у баб свои, у мужиков свои, а молодежь снежок полола да песенки-колядки распевала.))
И еще покажу винтажные открытки позапрошлого века.
Если у кого-то Санта едет на олешках, и спускается в дома людей через трубу, то в российских старинных открытках версий множество.))
Вот тут Дед Мороз летит на чем то очень похожем на старинный дельтоплан, впрочем, я совсем никакой знаток в летательных аппаратах, но очень оно созвучно тому времени.))
А здесь приехал на поезде! дети все в ботиночках и чулочках- мальчики и девочки.
Дед Мороз несет не только мешок с подарками и елочку, у него солидный баул с личными вещами!
А тут дети подсмотрели за Дедом Морозом, как он собирается по крыше через трубу спуститься в дом!
Некоторые Дедушки Морозы и пешочком не гнушались добраться до детских елок.))
Открытки нашлись ЗДЕСЬ. Там еще много их, можно посмотреть.
Нашлись и прекрасные цитаты отовсюду в одной теме, ниже дам ссылку.
А пока вторую часть закончу.
Я хочу выложить некоторые цитаты из Лета Господня И.Шмелева.
Тему отправлю к Каталин paprika_andlife для её ФМ "Пришла Коляда, отворяй ворота!"
В первой части в цитате из книги Православная обрядовая кухня упоминается Достоевский и я покажу часть этой цитаты в связи с этим:
Рождественские дни становятся, по выражению Федора Михайловича Достоевского, «днями семейного сбора», дням милосердия и примирения.
Рассказы о добрых, чудесных событиях,происходящих с людьми в Рождество,
получили названия святочных историй.
Когда мы уехали в дочерью в Тарту на Православное Рождество, у меня было время поискать эти рождественские рассказы или же святочные истории.Я так много их перечитала тогда, что можно сказать - мы таким образом встретили наш Сочельник.))
Там где были, стояли нарядные елки и помещения были украшены новогодним и рождественским декором.
Отрадно, что и в Эстонии не торопились прощаться с праздниками, а так же уважительно отнеслись и к православному Рождеству.
Очень хорошо, что так много издано книг с этими святочными историями и авторы сплошь классики. Но я думаю, что эти русские традиции потихонечку восстанавливаются, растет новое поколение и оно продолжит все это- колядование, благотворительность,и они сами будут писать эти чудесные истории, пополнив сборники от классиков.
Сейчас я хочу добавить еще один ролик на тему Рождества.
Click to viewИ теперь покажу совершенно замечательную цитату, в которой Шмелев рассказывает, как в его родном доме
устраивали Обед "для разных".
Второй день Рождества, и у нас делают обед - «для разных». Приказчик Василь-Василич еще в Сочельник справляйся, как прикажут насчет «разного обеда»:
- Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не отделаешься.
- Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить. Из них и знаменитые есть.
- Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым глазом под полоток. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых никого не будет-с!..
- Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
- Один убыток-с.
- Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие объявили, публика скандал устроит...
- В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил, самовар слепили и шары на крышу. Горшки цветочные только на уголки, и топку в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под двадцать будет, к третьему дню поспеем. В «Листке» про вас пропечатают...
Все у нас говорят про какой-то «Ледяной Дом», куда повезут нас на третий день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
- Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
С этого и пошло.
Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насви-стывает! звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька, моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюлюник Костя, вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а доктора не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные, «потерявшие себя» люди, а были когда-то настоящие.
- Этот опять добиваться будет, «барин»-то... особого почета требует. Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
- Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи сочиняет. Для Горкина икемчику, и «барину» поднесешь, вот и почет ему.
- Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой! Прикажете купить?
- Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.
Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются официанты. Постилают голубою, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с языком, толстая копченая, селедки с луком, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-д-икема, для знаменитого нашего плотника - «филенщика» - Михал Панкратыча Горкина, который только в праздники «принимает», как и отец, и для женского пола.
Кой-кто из «разных» приходит на первый день Рождества и заночевывает: солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники, и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она допоздна расписывает про старый Ерусалим и каких она страхов навидалась.
Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
- Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он передергивает плечами и говорит на крышу:
- О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаевич, в кабинете встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него красное, веселое. Подмигивает-смеется:
- Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
- На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
- Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.
По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе, сидят чинно на сундуках «разные» и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - «только дырки». Должно быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели «Роберт и Бертрам, или два вора», но сорвал голос, и теперь только по трактирам - «уж как веет ветерок, из трактира в погребок». Все его жалеют и говорят: «Пискун ты, Пискун, пропащая твоя головушка!» Глаза у Пискуна всегда плачут, руки ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров, выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем зеленоватый мундир с золотыми галунами, по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю, фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает усы. На щеке у него беловатый шрам - «поцеловала пулька под Севастополем». Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него на груди «иконостас, только бы свечки ставить». С ним Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в бородавках, и пахнет от нее пробками; и еще кривая: «выхлестнули за веру турки». - «Вот когда страху-то навидалась! - рассказывает она. - Мы-то плачем, у Гроба Господня, а они с мечами... да с бе-чами... - хлесть-хлесть! И выстегнули. И батюшка-патриарх с нами, в голос кричит, а они - хлесть-хлесть! Ждут, демоны, - не сойдет огонь с неба, - всем нам голову долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы вскричим - «правильная наша вера!» - а они так зубами и заскрипели. А ничего не могут, такой закон».
Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: «соли посолоней, в гробу будешь веселей!!» Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября: - «долги ночи - коротки дни», а Вася ихний и помер через неделю в Крыму, чахоткой! Очень высокого роста был - «долгий». Вот и вышли «коротки дни».
Еще - курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной цепочкой с полтинничками и с бубенцами. Пашенька дует на него и все говорит - цыц! Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь-Василич, который говорит так, словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но после солдата интересней всего - Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня - как будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск а на шее голубенький платочек. А то всегда в поддевке.
Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.
- С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.
Все гудят: «с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!» Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки, словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.
- Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...
Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять «торжественный стих на Рождество»:
С Рождеством вас поздравляю
И счастливым быть желаю,
Не придумаю, не знаю, -
Чем вас подарить?..
Нет подарка дорогого,
Нет алмаза золотого,
Подарю я вам... два слова!
Ни-когда!
На-всегда!
- Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно: - печаль - ни-когда, а радость - на-всегда!
Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину и уходит. Василь-Василич сдерживает:
- Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!
Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет мокрыми усами в ухо: «мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а там хоть... в стойло коровье!» Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются, как я начинаю кашлять и морщиться.
Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами, свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник, жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и Василь-Василич просит - «Сеня, прогреми «дому сему», утешь!». Певчий проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку- «а то не вместит». И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы и самого Примагентова! Барин целует его в «сахарные уста» и обнимает. Двое молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди. Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно - «Близко города Славянска... наверху крутой горы»... Все в восторге и удивляются: «откуда и голос взялся! водочка-то что делает!»... Потом они с барином поют удивительную песню
- Вот барка с хлебом пребольшая,
Кули и голуби на ней,
И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...
Уныло удит пескарей.
Горкин поднимает руки и кричит - «самое наше, волжское!». И Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе, с позументом. Горкин мне шепчет: «помрет скоро, последний градус в чахотке... слушай, как играет!» Все затихают. И уж играл Петька-гармонист! Играл «Лучинушку»... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя меня и все уговаривая - «ты слушай, слушай... ро-стовское наше!...» И барин плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и старается выучить, как петь: «лу-учи-и-н-нушка...», - и я вижу, как из его голубоватых старческих уже глаз выкатываются круглые, светлые слезинки. И солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне так хорошо с ними, необыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут? Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом барин начинает махать рукой и затягивает «Вниз по матушке по Волге». Поют хором, все, и Василь-Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке. Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого, что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:
- Выкормышек мой, растешь...
От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке, я прячу голову в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.
А вот так готовились к Рождеству в книге Мельникова-Печерского "В лесах." книга 1.
Вечер крещенского сочельника ясный был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый "крещенский снежок" холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: "Звезды к гороху горят, да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!"
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: "Батюшка Микола милостивый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!" Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит, у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести
Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались середь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее. В избах у красного угла толпились ребятишки. Притаив дыханье, глаз не спускали они с чашки, наполненной водою и поставленной у божницы: как наступит Христово крещенье, сама собой вода колыхнется и небо растворится; глянь в раскрытое на един миг небо и помолись богу: чего у него ни попросишь, все подаст.
- Пусти нас, мамынька, с девицами снежок пополоть,- просилась меньшая дочь у Аксиньи Захаровны.
- В уме ль ты, Паранька? - строго ответила мать, набожно кладя над окнами мелом кресты.- Приедет отец да узнает, что тогда?
- Да ведь мы не одни! Все девицы за околицей... И мы бы пошли,- заметила старшая, Настасья.
- Пущу я вас ночью, с девками!.. Как же!.. С ума своротила, Настёнка! Ваше ль дело гулять за околицей...
- Другие пошли же.
- Другие пошли, а вам не след. Худой славы, что ль, захотели?
- Какой же славы, мамынька? - приставала Параша.
- А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя,- с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна,- так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
- Да пошли же другие,- настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с девицами за околицей.
- Коли пошли, так туда им и дорога,- ответила мать.- А вам с деревенскими девками себя на ряду считать не доводится.
- Отчего ж это, мамынька?.. Чем же мы лучше их?..- спросила Настасья.
- Тем и лучше, что хорошего отца дочери,- сказала Аксинья Захаровна.- Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать... Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
- Да, мамынька...- заговорила было Настя,- нам бы с девушками посмеяться, на морозце поиграть.
- Сказано, не пущу! - крикнула Аксинья Захаровна.- Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали - матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам... Что выдумали! За околицу!.. Да отец-от съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью пустила... Пошли, пошли в моленную! Помялись девушки и со слезами пошли в моленную.
- Ишь что баловницы выдумали!..- ворчала Аксинья Захаровна, оставшись одна и кладя меловые кресты над входами и выходами,- ишь что выдумали - снег полоть!.. Статочно ли дело?.. Сведают, что Патапа Максимыча дочери по ночам за околицу бегают, что в городу скажут по купечеству?.. Срам один... Просто срам... Долго ль девкам навек ославиться?.. Много недобрых-то людей.
Как пить дадут - наплетут, намочалят невесть чего!.. И что им, глупым, захотелось за околицу!.. Чего не видали?.. Снег полоть, холсты белить!.. Да придется разве им холсты-то белить?.. Слава богу, всего припасено, не бесприданницы... А теперь, поди, у девок за околицей смеху-то, балованья-то что!.. Была и я молода, хаживала и я под Крещенье снежок полоть... Точим балясы до вторых петухов; парни придут с балалайками... Прибаутками со смеху так и морят... И чего-то, чего не бывало!.. Ох, согрешила я, грешница!.. А хочется девонькам за околицу... Ну, да им нельзя, хорошего отца дети; нельзя!.. Ох, девичья пора!.. Веселья все хочется, воли... Девоньки, мои девоньки!.. и пустила б я вас, да как сам-от приедет, как сам-от узнает... Тогда что ?..
В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами. Пели "Авсень", величая хозяйских дочерей:
Середи Москвы
Ворота пестры,
Ворота пестры,
Вереи красны.
Ой Авсень, Таусень!..
У Патапа на дворе,
У Максимыча в дому
Два теремушка стоят,
Золотые терема.
Ой Авсень, Таусень!..
Как во тех во теремах
Красны девицы сидят,
Свет душа Настасьюшка,
Свет душа Прасковьюшка.
Ой Авсень, Таусень!..
- О, чтоб вас тут, непутные!..- вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и было ей по сердцу. По старому обычаю, это не малый почет.- О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники!.. Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни... Страху-то нет на вас, окаянные!
Гурьба парней и девок провалила. Какой-то отсталой хриплым, нестройным голосом запел под окнами:
Я тетерку гоню,
Полевую гоню:
Она под куст,
А я за хвост!
Авсень, Таусень!
Дома ли хозяин?
Заскрипел снег под полозьями. Стали сани у двора Патапа Максимыча.
- Приехал,- весело молвила Аксинья Захаровна и засуетилась.- Матренушка, Матренушка! Сбирай поскорей самоварчик!.. Патап Максимыч приехал.
В горницу хозяин вошел. Жена торопливо стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя, стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали:
- Привез гостинцу с базару, тятенька?
- Тебе, Параня, два привез,- шутил Патап Максимыч,- одну плетку ременную, другу шелковую.
Котору прежде пробовать?
- Нет, тятенька, ты не шути, ты правду скажи.
- Правду и говорю,- отвечал, улыбаясь, отец.- А ты, Параня, пока плеткой я тебя не отхлыстал, поди-ка вели работнице чайку собрать.
- Сказано, уж сказано,- перебила Аксинья Захаровна и пошла было в угловую горницу.
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол. Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию. Пили чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен: в него-де кровь бычачью кладут.
О крестиках мелом есть и у Шмелева. Ставили их везде по дому и пристройкам-сараям, овинам, стойлам и стайкам.Даже на собачьих будках, тоже ведь Божьи твари, и непременно на воротах.))
А посмотрите какие приметы были..а какие заботы..у баб свои, у мужиков свои, а молодежь снежок полола да песенки-колядки распевала.))
И еще покажу винтажные открытки позапрошлого века.
Если у кого-то Санта едет на олешках, и спускается в дома людей через трубу, то в российских старинных открытках версий множество.))
Вот тут Дед Мороз летит на чем то очень похожем на старинный дельтоплан, впрочем, я совсем никакой знаток в летательных аппаратах, но очень оно созвучно тому времени.))
А здесь приехал на поезде! дети все в ботиночках и чулочках- мальчики и девочки.
Дед Мороз несет не только мешок с подарками и елочку, у него солидный баул с личными вещами!
А тут дети подсмотрели за Дедом Морозом, как он собирается по крыше через трубу спуститься в дом!
Некоторые Дедушки Морозы и пешочком не гнушались добраться до детских елок.))
Открытки нашлись ЗДЕСЬ. Там еще много их, можно посмотреть.
Нашлись и прекрасные цитаты отовсюду в одной теме, ниже дам ссылку.
А пока вторую часть закончу.