Новая Мариинка. История реконструкции Мариинского театра
Новая сцена Мариинского театра как зеркало российской катастрофы
Юрий Болотов Slon.ru
Фото: Петр Ковалев / Интерпресс / ИТАР-ТАСС
Важным опытом великого модернистского эксперимента XX века стала нелюбовь к архитектуре этого стиля. Петербуржцы не любят ее избирательно и особенно жестоко: новую сцену Мариинского театра, открывшуюся спустя десятилетие строительной чехарды, встречают в лучшем случае со сдержанным разочарованием, а в худшем предлагают задрапировать фасад огромным занавесом или попросту снести - чтобы не травмировать историческую ткань города.
Днем 2 мая, стоя в одиночных пикетах, гражданские активисты сравнивали внешний вид оперы с сараем и колхозным рынком, а на праздничном банкете, посвященном шестидесятилетнему юбилею Валерия Гергиева, Владимир Путин неловко шутил про лысину дирижера и по привычке жонглировал квадратными метрами, будто это и действительно склад. Сам юбиляр радовался, что наконец-то у него есть сцена мирового уровня, на которой можно, как в кино, менять декорацию за декорацией.
Новый театр строился в два раза дольше, чем было задумано, и обошелся в два раза дороже, почти в 22 млрд рублей, но это не рекорд: завершившаяся осенью 2011 года реконструкция Большого стоила едва ли не миллиард долларов. Вряд ли кого удивишь и заденешь российской несогласованностью, непоследовательностью и коррупцией - хотя именно они и должны задевать в первую очередь, - но тут куда сильнее смущает сам результат, архитектурный и смысловой. История реконструкции Мариинского театра никогда не была тем, чем казалась, но по окончании эпопеи и критики, и сторонники проекта предпочли в упор не заметить самого здания.
Вторая сцена Мариинского театра, реализованный проект, 2009 год.
Формально художественный руководитель театра Валерий Гергиев получил именно то, что просил еще в 1997 году. Новая Мариинка - это самое современное, техничное и наиболее полно отвечающее мировому уровню общественное здание в России. И хотя бы в силу этих нехитрых критериев лучшее: обычно государство не интересуется ничьим мнением и без лишнего шума и архитектурных конкурсов строит новые безликие суды и следственные изоляторы (петербургские же «Кресты-2» обойдутся в 16 млрд рублей - такие масштабные проекты в приличных местах требуют обсуждения). Или, наоборот, с особой помпой вкладывается в имиджевые и одноразовые в силу своей специфики спортивные объекты в Сочи.
И тут проект Diamond Schmitt Architects сбивает с толку в первый раз. Самый главный российский театр должен поражать либо классической роскошью, либо невообразимой авангардной формой. Но одно из важнейших зданий путинской эпохи потрясающе неамбициозно, и по сравнению со стеклянными «мусорными пакетами» Эрика Мосса и «золотым облаком» Доминика Перро театр канадских архитекторов выглядит слишком скромно. Новая сцена Мариинки будто тяготится своим статусом, скрывает истинные размеры и старается быть не доминантой, а фоном. Это триумф анонимности: город с мазохистским наслаждением ругал грядущий архитектурный взрыв, но в ответ получил лишь нейтральное пространство и теперь чувствует себя жертвой мошенников. Новый театр все равно остается современным зданием, радикальным для центра Петербурга, но - парадокс - недостаточно радикальным для того, чтобы примирить общественное мнение с вторжением в историческую среду. Вторая сцена строилась так долго, что само понимание современной архитектуры изменилось, а наши ожидания остались прежними. Огромные, похожие на инопланетные корабли здания? Сверхвысокие небоскребы? Изломанные формы? Забудьте - it’s so last season.
Новая искренность
В 1990-е архитектура стала частью поп-культуры: то там, то здесь архитекторы-суперзвезды строили здания-аттракционы. Самым известным таким проектом стал открытый в 1997 году Музей Гуггенхайма в Бильбао. Оплавленный, криволинейный серебристый корабль работы Фрэнка Гери запустил мировую моду на деконструктивизм и сделал провинциальный город интересным для туристов. Впоследствии «эффект Бильбао» пытались много где воспроизвести, но скорее тщетно, - оказалось, что сами по себе поражающие воображение формы не являются причиной успеха. Другой испанский город, Валенсия, на рубеже веков также обзавелся новой архитектурной доминантой. Сантьяго Калатрава спроектировал Город искусств и наук - сюрреалистический комплекс из научного музея, планетария, оперы и океанариума. Бесподобные здания ценой в $1,5 млрд сделали процветающий город должником, но после строительства оказались не то чтобы нужны.
Оперный театр в Гуанчжоу печально известен качеством своего строительства: уже через пару месяцев после открытия в 2011 году в здании обнаружились трещины и протечки. Это не помешало Захе Хадид получить несколько архитектурных премий. Постройка обошлась в $200 млн.
В наше время летящие объемы общественных зданий по инерции появляются на Востоке: в каждом десятимиллионном райцентре Китая вы найдете футуристическую постройку Захи Хадид или других европейцев. Все эти здания настолько обычны в своем желании быть уникальными, что уже даже навязли на зубах, и архитектура двинулась в противоположном направлении: от глобального - к локальному, от космического аттракциона - к простым людям. На Западе с середины 2000-х новая мода, окончательно утвердившаяся после финансового кризиса: интимность, скромность, ненавязчивость и «зеленый» дизайн, пытающийся мирно сосуществовать с природой и окружающим пространством. Лучше всего это явление характеризует Притцкеровская премия (архитектурный аналог Нобелевки), которую после 2008 года стабильно вручают архитекторам-минималистам - от скромного швейцарца Петера Цумтора до не менее скромного японца Тойо Ито.
В 2003 году Доминик Перро замысливал свое театральное здание как безликий объем, накрытый золотой вуалью: днем театр поражал бы своей формой, а по ночам пробивавшимся сквозь купол смутным свечением. Теперь поражать кого-то (а значит, и подавлять его) не нужно, нужно наоборот стать как можно незаметнее, раствориться и избавиться от купола - тем ироничнее, что в России эта метаморфоза произошла отнюдь не из эстетических соображений.
Валерий Гергиев никогда и не скрывал, что здание для него является лишь рабочим инструментом, и потому, когда проект Перро окончательно застопорился, он пригласил не очень известных, но набивших руку канадских архитекторов. Владимир Путин и первые зрители, лестно отзываясь об акустике зала и сцене размером с футбольное поле, продолжают эту линию и невольно сознаются, что новая опера и правда безликий «супермаркет», полностью подчиненный своей функции. Но это не так, проект сбивает с толку второй раз: внешняя простота не означает его непритязательность и второсортность. Наоборот, он крайне радикален, но этот радикализм мировоззренческого характера: новую сцену Мариинского театра делали с осознанным пониманием того, что ни архитектура, ни музыка не должны заслонять собой человека.
Золотой купол Доминика Перро был эффектной, но технически второстепенной деталью проекта. С его помощью архитектор хотел создать вокруг театра комфортное и интимное общественное пространство. Именно сложность проектирования и эксплуатации оболочки стала формальным поводом для отказа от проекта. По условиям конкурса 2009 года новые архитекторы должны были придумать свежую обертку для спроектированных французом внутренних помещений.
На открытии Большого театра Дмитрий Медведев занимал царскую ложу, и не могло быть иначе: реконструированная сцена главного московского театра отражала силу централизованной власти и, в сущности, была предназначена исключительно для одного человека. В петербургском театре тоже есть царская ложа: когда архитектор Джек Даймонд узнал, что в России без нее никак нельзя, он страшно удивился, но все-таки сдался. А в остальном - все полная противоположность Большому: новое здание Мариинки делал свободный человек для свободных людей. Это абсолютно демократичное и даже либеральное пространство. Оно самодостаточное и не подавляющее.
И ведь все несложно представить. Вы современный и лишенный предрассудков житель крупного города. Вы честный гражданин, ведете спокойную и сытую жизнь, а государство уважает и защищает вашу личность. Когда вам хочется послушать оперу, вы отправляетесь в новое здание, где рядом будут такие же равные граждане, как и вы. И на сцене тоже. Вы наслаждаетесь музыкой в отличном зале, а работники театра трудятся в наиболее благоприятных условиях. Потом вы в хорошем настроении покидаете оперу. Вы знаете, что в вашем городе одна из лучших мировых театральных трупп. Но их сцена не пытается выделиться в окружающем пространстве и подавить его, потому что театр - это не священное место, а всего лишь одно из развлечений постиндустриального города. Которое к тому же не лучше, но и не хуже других. Выбирать всегда вам - этот внутренний жертвенный радикализм важнее футуристических форм.
Открытый в 2006 году Four Seasons Centre - прообраз новой сцены Мариинского театра: он также рассчитан на 2000 зрителей, но куда скромнее и не имеет такой сложной системы сцен. Опера в Торонто своей акустикой настолько понравилась Валерию Гергиеву, что он пролоббировал участие канадских архитекторов в петербургской стройке.
Такая фантазия идеально подходит для описания прежних проектов Diamond Schmitt Architects - театральных центров в Торонто и Монреале. Петербургская сцена намного лучше и технологичнее своих сводных братьев, но есть одна проблема: ее спокойный человеколюбивый пафос никому не нужен. Опера находится не в Канаде, а в современной России, где государство всеми силами пытается убедить своих граждан, что они никто и от них ничего не зависит. Но ведь так было не всегда.
Большие надежды
Дюжину лет назад Петербург был в эйфорическом состоянии. Город готовился к трехсотлетнему юбилею, ходили слухи о переносе столицы, а президент обещал за десять лет удвоить экономику - как тут было не поверить в то, что очень скоро Россия станет Европой. Этому слишком осязаемому желанию нужно было материальное воплощение, и оно быстро нашлось. Когда в конце 2001 года довольно неожиданно появился яркий театральный проект Эрика Мосса, его быстро отвергли под предлогом архитектурного разрушения центра города. Но громкое имя звезды и радикальное для России решение сделали свое дело: в короткий срок из обычной и интересной лишь Валерию Гергиеву театральной реконструкции проект перерос в символ светлого европейского будущего.
«Мусорные пакеты» Эрика Мосса, 2001 год.
Меньше чем за год оказалось, что ради окна в Европу и собственной Сиднейской оперы можно смотреть сквозь пальцы на нарушение прежних запретов. Был объявлен международный архитектурный конкурс, который де-факто означал, что историческую застройку сносить не только можно, но и нужно. На нем американца Мосса и прочих конкурентов обогнал не менее радикальный француз Перро. Вряд ли в результате строительства получился бы очередной «эффект Бильбао» - в мировом контексте история была совсем не уникальной, как это вечно пытались представить, но тогда в это хотелось верить. Стоял июнь 2003 года, Михаил Ходорковский был самым богатым и свободным человеком в России, мифа об оранжевой угрозе не существовало, губернаторов выбирали, а воздушное золотое облако отлично подходило для снежных российских зим.
Потом эти надежды позабылись, но пришедшие на смену Перро Даймонд и Шмитт в этом не виноваты. Архитектура всегда вторична по отношению к жизни и идеологии и важна лишь в их контексте. Более того, никому не интересны проигравшие, - лишь победители: современная моменту архитектура выражает опыт и настроения самых передовых, развитых и благополучных сообществ. Вторая сцена Мариинского театра - это отражение светлого, спокойного, демократического и потому, наверно, отчасти скучного настоящего Канады, но не России. Как и небоскребы московского Сити, это объект карго-культа. Нет, здесь будут ставить отличные спектакли, но Россия от этого так и не станет европейской и цивилизованной страной, как виделось десять лет назад. И именно поэтому новая опера вызывает чувство сожаления, а то и злости. Это подарочная открытка, за которой нет ничего.
Поэтому надо называть вещи своими именами. Здания не виноваты в коррупции, и бюрократический произвол тоже не их рук дело. И если вам хочется найти «главную градо- (и да что уж там, «страно») строительную ошибку», то вот же она - это Владимир Путин. Чертова дюжина лет его правления - время упущенных возможностей. Россия - страна третьего мира. В такой ситуации вопросы архитектурной формы должны всех волновать в последнюю очередь.
Было неприятно обмануться, расходимся.
Читайте далее: подборка пяти новых и будущих российских театров
1 2 3 4 5 Далее
Имя Алексея Денисова вам, скорее всего, ничего не скажет, а зря: именно он в 1990-е занимался строительством храма Христа Спасителя. Опус магнум архитектора в нынешнем десятилетии - это открытый осенью Астраханский музыкальный театр. Здание обошлось в 5 млрд рублей, и его строили пять лет, а потом еще год доделывали, но поражает вовсе не это. Казалось бы, так больше нельзя, но, выходит, все еще можно. Творчество Денисова - это абсолютно незамутненный лужковский стиль и китч, а сам он считает астраханскую оперу наследницей La Scala. Но жителям города нравится.
В аннотациях к своим проектам архитектор часто напирает на генетическую память русского народа, историческую преемственность и духовность. В 2009 году Денисова не допустили к конкурсу на новое решение второй сцены Мариинского театра, и с тех пор он еще сильнее невзлюбил современную архитектуру.
Юрий Болотов Slon.ru
Фото: Петр Ковалев / Интерпресс / ИТАР-ТАСС
Важным опытом великого модернистского эксперимента XX века стала нелюбовь к архитектуре этого стиля. Петербуржцы не любят ее избирательно и особенно жестоко: новую сцену Мариинского театра, открывшуюся спустя десятилетие строительной чехарды, встречают в лучшем случае со сдержанным разочарованием, а в худшем предлагают задрапировать фасад огромным занавесом или попросту снести - чтобы не травмировать историческую ткань города.
Днем 2 мая, стоя в одиночных пикетах, гражданские активисты сравнивали внешний вид оперы с сараем и колхозным рынком, а на праздничном банкете, посвященном шестидесятилетнему юбилею Валерия Гергиева, Владимир Путин неловко шутил про лысину дирижера и по привычке жонглировал квадратными метрами, будто это и действительно склад. Сам юбиляр радовался, что наконец-то у него есть сцена мирового уровня, на которой можно, как в кино, менять декорацию за декорацией.
Новый театр строился в два раза дольше, чем было задумано, и обошелся в два раза дороже, почти в 22 млрд рублей, но это не рекорд: завершившаяся осенью 2011 года реконструкция Большого стоила едва ли не миллиард долларов. Вряд ли кого удивишь и заденешь российской несогласованностью, непоследовательностью и коррупцией - хотя именно они и должны задевать в первую очередь, - но тут куда сильнее смущает сам результат, архитектурный и смысловой. История реконструкции Мариинского театра никогда не была тем, чем казалась, но по окончании эпопеи и критики, и сторонники проекта предпочли в упор не заметить самого здания.
Вторая сцена Мариинского театра, реализованный проект, 2009 год.
Формально художественный руководитель театра Валерий Гергиев получил именно то, что просил еще в 1997 году. Новая Мариинка - это самое современное, техничное и наиболее полно отвечающее мировому уровню общественное здание в России. И хотя бы в силу этих нехитрых критериев лучшее: обычно государство не интересуется ничьим мнением и без лишнего шума и архитектурных конкурсов строит новые безликие суды и следственные изоляторы (петербургские же «Кресты-2» обойдутся в 16 млрд рублей - такие масштабные проекты в приличных местах требуют обсуждения). Или, наоборот, с особой помпой вкладывается в имиджевые и одноразовые в силу своей специфики спортивные объекты в Сочи.
И тут проект Diamond Schmitt Architects сбивает с толку в первый раз. Самый главный российский театр должен поражать либо классической роскошью, либо невообразимой авангардной формой. Но одно из важнейших зданий путинской эпохи потрясающе неамбициозно, и по сравнению со стеклянными «мусорными пакетами» Эрика Мосса и «золотым облаком» Доминика Перро театр канадских архитекторов выглядит слишком скромно. Новая сцена Мариинки будто тяготится своим статусом, скрывает истинные размеры и старается быть не доминантой, а фоном. Это триумф анонимности: город с мазохистским наслаждением ругал грядущий архитектурный взрыв, но в ответ получил лишь нейтральное пространство и теперь чувствует себя жертвой мошенников. Новый театр все равно остается современным зданием, радикальным для центра Петербурга, но - парадокс - недостаточно радикальным для того, чтобы примирить общественное мнение с вторжением в историческую среду. Вторая сцена строилась так долго, что само понимание современной архитектуры изменилось, а наши ожидания остались прежними. Огромные, похожие на инопланетные корабли здания? Сверхвысокие небоскребы? Изломанные формы? Забудьте - it’s so last season.
Новая искренность
В 1990-е архитектура стала частью поп-культуры: то там, то здесь архитекторы-суперзвезды строили здания-аттракционы. Самым известным таким проектом стал открытый в 1997 году Музей Гуггенхайма в Бильбао. Оплавленный, криволинейный серебристый корабль работы Фрэнка Гери запустил мировую моду на деконструктивизм и сделал провинциальный город интересным для туристов. Впоследствии «эффект Бильбао» пытались много где воспроизвести, но скорее тщетно, - оказалось, что сами по себе поражающие воображение формы не являются причиной успеха. Другой испанский город, Валенсия, на рубеже веков также обзавелся новой архитектурной доминантой. Сантьяго Калатрава спроектировал Город искусств и наук - сюрреалистический комплекс из научного музея, планетария, оперы и океанариума. Бесподобные здания ценой в $1,5 млрд сделали процветающий город должником, но после строительства оказались не то чтобы нужны.
Оперный театр в Гуанчжоу печально известен качеством своего строительства: уже через пару месяцев после открытия в 2011 году в здании обнаружились трещины и протечки. Это не помешало Захе Хадид получить несколько архитектурных премий. Постройка обошлась в $200 млн.
В наше время летящие объемы общественных зданий по инерции появляются на Востоке: в каждом десятимиллионном райцентре Китая вы найдете футуристическую постройку Захи Хадид или других европейцев. Все эти здания настолько обычны в своем желании быть уникальными, что уже даже навязли на зубах, и архитектура двинулась в противоположном направлении: от глобального - к локальному, от космического аттракциона - к простым людям. На Западе с середины 2000-х новая мода, окончательно утвердившаяся после финансового кризиса: интимность, скромность, ненавязчивость и «зеленый» дизайн, пытающийся мирно сосуществовать с природой и окружающим пространством. Лучше всего это явление характеризует Притцкеровская премия (архитектурный аналог Нобелевки), которую после 2008 года стабильно вручают архитекторам-минималистам - от скромного швейцарца Петера Цумтора до не менее скромного японца Тойо Ито.
В 2003 году Доминик Перро замысливал свое театральное здание как безликий объем, накрытый золотой вуалью: днем театр поражал бы своей формой, а по ночам пробивавшимся сквозь купол смутным свечением. Теперь поражать кого-то (а значит, и подавлять его) не нужно, нужно наоборот стать как можно незаметнее, раствориться и избавиться от купола - тем ироничнее, что в России эта метаморфоза произошла отнюдь не из эстетических соображений.
Валерий Гергиев никогда и не скрывал, что здание для него является лишь рабочим инструментом, и потому, когда проект Перро окончательно застопорился, он пригласил не очень известных, но набивших руку канадских архитекторов. Владимир Путин и первые зрители, лестно отзываясь об акустике зала и сцене размером с футбольное поле, продолжают эту линию и невольно сознаются, что новая опера и правда безликий «супермаркет», полностью подчиненный своей функции. Но это не так, проект сбивает с толку второй раз: внешняя простота не означает его непритязательность и второсортность. Наоборот, он крайне радикален, но этот радикализм мировоззренческого характера: новую сцену Мариинского театра делали с осознанным пониманием того, что ни архитектура, ни музыка не должны заслонять собой человека.
Золотой купол Доминика Перро был эффектной, но технически второстепенной деталью проекта. С его помощью архитектор хотел создать вокруг театра комфортное и интимное общественное пространство. Именно сложность проектирования и эксплуатации оболочки стала формальным поводом для отказа от проекта. По условиям конкурса 2009 года новые архитекторы должны были придумать свежую обертку для спроектированных французом внутренних помещений.
На открытии Большого театра Дмитрий Медведев занимал царскую ложу, и не могло быть иначе: реконструированная сцена главного московского театра отражала силу централизованной власти и, в сущности, была предназначена исключительно для одного человека. В петербургском театре тоже есть царская ложа: когда архитектор Джек Даймонд узнал, что в России без нее никак нельзя, он страшно удивился, но все-таки сдался. А в остальном - все полная противоположность Большому: новое здание Мариинки делал свободный человек для свободных людей. Это абсолютно демократичное и даже либеральное пространство. Оно самодостаточное и не подавляющее.
И ведь все несложно представить. Вы современный и лишенный предрассудков житель крупного города. Вы честный гражданин, ведете спокойную и сытую жизнь, а государство уважает и защищает вашу личность. Когда вам хочется послушать оперу, вы отправляетесь в новое здание, где рядом будут такие же равные граждане, как и вы. И на сцене тоже. Вы наслаждаетесь музыкой в отличном зале, а работники театра трудятся в наиболее благоприятных условиях. Потом вы в хорошем настроении покидаете оперу. Вы знаете, что в вашем городе одна из лучших мировых театральных трупп. Но их сцена не пытается выделиться в окружающем пространстве и подавить его, потому что театр - это не священное место, а всего лишь одно из развлечений постиндустриального города. Которое к тому же не лучше, но и не хуже других. Выбирать всегда вам - этот внутренний жертвенный радикализм важнее футуристических форм.
Открытый в 2006 году Four Seasons Centre - прообраз новой сцены Мариинского театра: он также рассчитан на 2000 зрителей, но куда скромнее и не имеет такой сложной системы сцен. Опера в Торонто своей акустикой настолько понравилась Валерию Гергиеву, что он пролоббировал участие канадских архитекторов в петербургской стройке.
Такая фантазия идеально подходит для описания прежних проектов Diamond Schmitt Architects - театральных центров в Торонто и Монреале. Петербургская сцена намного лучше и технологичнее своих сводных братьев, но есть одна проблема: ее спокойный человеколюбивый пафос никому не нужен. Опера находится не в Канаде, а в современной России, где государство всеми силами пытается убедить своих граждан, что они никто и от них ничего не зависит. Но ведь так было не всегда.
Большие надежды
Дюжину лет назад Петербург был в эйфорическом состоянии. Город готовился к трехсотлетнему юбилею, ходили слухи о переносе столицы, а президент обещал за десять лет удвоить экономику - как тут было не поверить в то, что очень скоро Россия станет Европой. Этому слишком осязаемому желанию нужно было материальное воплощение, и оно быстро нашлось. Когда в конце 2001 года довольно неожиданно появился яркий театральный проект Эрика Мосса, его быстро отвергли под предлогом архитектурного разрушения центра города. Но громкое имя звезды и радикальное для России решение сделали свое дело: в короткий срок из обычной и интересной лишь Валерию Гергиеву театральной реконструкции проект перерос в символ светлого европейского будущего.
«Мусорные пакеты» Эрика Мосса, 2001 год.
Меньше чем за год оказалось, что ради окна в Европу и собственной Сиднейской оперы можно смотреть сквозь пальцы на нарушение прежних запретов. Был объявлен международный архитектурный конкурс, который де-факто означал, что историческую застройку сносить не только можно, но и нужно. На нем американца Мосса и прочих конкурентов обогнал не менее радикальный француз Перро. Вряд ли в результате строительства получился бы очередной «эффект Бильбао» - в мировом контексте история была совсем не уникальной, как это вечно пытались представить, но тогда в это хотелось верить. Стоял июнь 2003 года, Михаил Ходорковский был самым богатым и свободным человеком в России, мифа об оранжевой угрозе не существовало, губернаторов выбирали, а воздушное золотое облако отлично подходило для снежных российских зим.
Потом эти надежды позабылись, но пришедшие на смену Перро Даймонд и Шмитт в этом не виноваты. Архитектура всегда вторична по отношению к жизни и идеологии и важна лишь в их контексте. Более того, никому не интересны проигравшие, - лишь победители: современная моменту архитектура выражает опыт и настроения самых передовых, развитых и благополучных сообществ. Вторая сцена Мариинского театра - это отражение светлого, спокойного, демократического и потому, наверно, отчасти скучного настоящего Канады, но не России. Как и небоскребы московского Сити, это объект карго-культа. Нет, здесь будут ставить отличные спектакли, но Россия от этого так и не станет европейской и цивилизованной страной, как виделось десять лет назад. И именно поэтому новая опера вызывает чувство сожаления, а то и злости. Это подарочная открытка, за которой нет ничего.
Поэтому надо называть вещи своими именами. Здания не виноваты в коррупции, и бюрократический произвол тоже не их рук дело. И если вам хочется найти «главную градо- (и да что уж там, «страно») строительную ошибку», то вот же она - это Владимир Путин. Чертова дюжина лет его правления - время упущенных возможностей. Россия - страна третьего мира. В такой ситуации вопросы архитектурной формы должны всех волновать в последнюю очередь.
Было неприятно обмануться, расходимся.
Читайте далее: подборка пяти новых и будущих российских театров
1 2 3 4 5 Далее
Имя Алексея Денисова вам, скорее всего, ничего не скажет, а зря: именно он в 1990-е занимался строительством храма Христа Спасителя. Опус магнум архитектора в нынешнем десятилетии - это открытый осенью Астраханский музыкальный театр. Здание обошлось в 5 млрд рублей, и его строили пять лет, а потом еще год доделывали, но поражает вовсе не это. Казалось бы, так больше нельзя, но, выходит, все еще можно. Творчество Денисова - это абсолютно незамутненный лужковский стиль и китч, а сам он считает астраханскую оперу наследницей La Scala. Но жителям города нравится.
В аннотациях к своим проектам архитектор часто напирает на генетическую память русского народа, историческую преемственность и духовность. В 2009 году Денисова не допустили к конкурсу на новое решение второй сцены Мариинского театра, и с тех пор он еще сильнее невзлюбил современную архитектуру.