"Лицедей" - "The Histrionic" - "Der Theatermacher"
Эта заметка должна была появиться давно. По театральным меркам - в прошлой жизни. Несколько месяцев назад. Но так уж вышло, что текст родился, но красиво очерченной формы не принял. Вот он до сих пор такой, угловатый. Но сейчас уже все равно. Пополним архив.
Собственно, почему сейчас. Потому что недавно на сцене снова увидела и снова увлеклась австралийского актера с немецким именем Даниель Шлюссер (Daniel Schlusser). Вот когда нужно зал загипнотизировать - это к нему. Не первый раз вижу и слышу (голос Каа!) его на сцене, но каждый раз чувствую себя кроликом. Немного страшно, но всегда поздно сопротивляться. Когда-то Шлюссер играл главную роль в спектакле "Cageling" (что-то вроде "Засаживания в клетку") по "Дому Бернарды Альбы". Это было жутко. Вывернутая женская сущность, сыгранная мужчиной, сшибающий поток зажатой сексуальности, сумашествие под маской архи-жёсткости и архи-нормальности. Эта Альба была чудовищем. Потом, через год, случился спектакль, который Шлюссер поставил как режиссер, не вмешиваясь в действие по-актерски. Это был "Лицедей", он же "The Histrionic", он же "Der Theatermacher" Томаса Бернхарда.
Брюскон, глава небольшого семейства странствующих актеров - он, жена и двое детей, путешествует по маленьким городкам и ставит пьесы, им написанные. Брюскон - натура бешеная, одержимый от театра, и Билли Брауну (Bille Brown) прекрасно удался этот характер. Браун был актёром, который потоком своей энергии мог затопить зал и вертеть им так, как ему заблагорассудится. Невысокий, плотный, не очень молодой, где-то около шестидесяти, стремительный, в невнятных светлых брюках, широком пиджаке и ярком шарфе. Усатый, с короткой бородкой, он невероятно привлекателен.
Брюскон написал пьесу, глобальное творение, "Колесо истории", и одержим её постановкой. В пьесе этой намешано все, что только можно намешать. По определению автора это - комедия, в которой сводится воедино весь ход мировой истории. Там действуют и Черчилль, и Мария Кюри, и Наполеон, и нацисты. Брюскон - макси-театральная тяжелая роль, вытягивающая наружу кишки у актеров и следом - у зрителей. А "Лицедей" - макси-театральный спектакль, развлекающий всех, но цепляющий и важный для тех, кто завяз и на всю жизнь прилепился к театру.
Брюскон не возвышенно-пафосно помешан. Он вообще не ненормален. Он просто абсолютно свободен и ему чихать на впечатление, которое производит. Такое явление попросту невозможно скопировать тем, кто причисляет себя к психически "устойчивым и правильным" членам общества. Иными словами - общества, перетянутого правилами собственного изготовления как мокрой простыней. Там не о свободе надо думать, там надо материю водой поливать, чтобы совсем не удушила.
Семья Брюссона и жители маленького городка - идеальные члены социума. Имея под боком такое явление как Брюссон, они разделились во мнениях о нём, но сошлись в одном: он непонятен и недоступен. Трактирщик смотрит на него как на ненормального и его боится; его жена внимает каждому слову почти с обожанием. Дети и жена Брюссона живут в другом, простом мире. Дети поддерживают друг друга. Они смотрят на них со снисходительностью подростков, который всё понимают, и … устали. Жена существует сама по себе, страдая от невнимания и резкости мужа, когда на того находит блажь устроить репетицию. А Брюскону это всё и неважно.
Он говорит, всегда говорит. Весь спектакль - час сорок. Высоким слогом, на высокие темы. Он много знает, по крайней мере достаточно для того, чтобы затопить своим потоком всех вокруг. Если не увлечь, то до подкорки дать прочувствовать что он - избранный. Что он гений. У него великие мысли и смешная форма их выражения. Он не надоедает, и главная заслуга здесь - актёрская. Спектакль нанизан на одну направляющую - силу, которая тянет Брюскона. А он уже, в очередь, тащит остальных, тех, кто рангом пониже, кто по сравнению с ним трезв и нормален. Он актерствует на развалинах. И под открытым небом. И за обычным столом в трактире богом забытого городишки, где всем им подают давно уже обрыдшую куриную лапшу. Он единственный, кто способен без устали петь дифирамбы этой похлёбке.
Оформление сцены - это театр про театр. На низкой квадратной сцене выстроена вторая сцена, тоже квадратная, маленькая. Всё действие происходит на ней, как на временных подмостках. Всё пространство очень тёмное, стены и сама сцена - чёрные. Яркие пятна, высвеченные мягким жёлто-оранжевым цветом - только люди. Поначалу сцена завалена невнятными предметами. Столы какие-то, стулья, и самое странное - обломки статуй, болезненно напоминающие наши статуи в пионерлагерях. Этот соцреализм заполняет оба уровня сцены.
Брюскон одержим. Он в крохотном городке решает устроить представление своей пьесы. Он одержим. Он мучает жену, он страшит владельцев трактира, он носится по сцене, потоком своей страсти он физически очищает захламленное пространство. На протяжении почти целого действия, до кульминации в финале, синхронно с говорением Брюскона его взрослые дети планомерно убирают мусор, мебель и статуи со сцены. К началу решающего спектакля сцена пуста. Это представление, по мнению его автора, требует исполнения в греческих масках и обязательно - полного затемнения, в том числе и указателей "запасной выход".
Всё время Брюскон то цитирует свой текст, то комментирует способности жены, то перебрасывается репликами с трактирщиком по поводу особенных дней, когда все в городе готовят кровяные сосиски, то умоляет выключить буквы "выход". Навязчивая мысль об этих светящихся табло взялась из истории постановки пьесы самого Томаса Бернхарда "The Ignoramus and the Madman" в 1972 году. Автор потребовал устроить полное затемнение на две минуты, но пожарная служба запретила организаторам выключать указатели. После премьеры, которую прекрасно приняла публика, Бернхард отменил весь сезон, отправив организаторам письмо, где была фраза: "общество, которое не может пережить двух минут темноты, прекрасно проживёт без моей пьесы". Позже, в 1984 году, он написал "Лицедея", который был, как хлёстко сформулировано в одной из статей, театральным "Fuck off" тому памятному фестивалю в Зальцбурге.
Финал - голая сцена, несколько стульев и неловкий занавес посреди сцены. Брюскон готовиться к представлению. Собирается реденькая публика. Среди них трактирщица, неловко осторожно шагающая в узком синем атласном платье, на которое она сменила резиновый фартук и ужасные перчатки. Несколько человек тихонько рассаживаются, Брюскон начинает говорить, расходится, веселится, входит в штопор монолога, и тут гремит гром, хлещет дождь и вдруг вода прорывает крышу. Занавес-кулиса падает, запутывая оратора. Публика... её больше и нет. Все сбежали. Это - финал. Эпический провал. Катастрофа. Бесконечная пауза. Гробовая тишина. Но... Брюскон выбирается из-под занавески и... снова начинает говорить! Он прекрасно понимает что произошло. Но эта катастрофа для него - бесконечно сильный, но и бесконечно быстрый укол. Рухнул - пропал - встал - ожил - заговорил. Он - феникс.
Мне только непонятно, почему все смеются тогда, когда вода льёт из дыры в крыше. Не могу понять. Может быть, грубо обобщая, русские так и воспринимают всё через призму Достоевского, а австралийцы - через "no worries, mate!"
Брюскон - это Поприщин, которому повезло. Оба сумели подменить реальность фантазией. Оба одиноки. Один в огромном, другой - в крохотном городке. Брюскон антисоциален и счастлив. Поприщин тоже счастлив в своем сумашествии, и так же антисоциален. Но Брюскон свободен, а Поприщин перемолот и убит той бездушной машиной-обществом, на существование которой плюют они оба.
Это я все к чему…Билли Браун умер в январе, от рака кишечника, а спектакль я видела всего за полгода до его ухода.