ДОСТОЕВСКОМУ - 200
11 ноября весь «развитой мир» капитала и отдельные страны его периферии, отмечали двухсотлетний юбилей со дня рождения Ф.М. Достоевского - классика мировой литературы, виртуозного мастера слова, самого влиятельного замогильного психолога русской прозы и культового описателя трагических несовершенств эксплуататорского общества второй половины XIX века.
Несмотря на то, что «философия страданий» Фёдора Михайловича: земное бытие для человека - мытарства и лишь посмертное существование - настоящая жизнь, в корне противоречит научной картине мира, Ленин считал Достоевского великим реалистом, ценя в нём критика либерализма и борца за справедливость, прямо указывая ахиллесову пяту классика - внеклассовое сознание, позволяющее Ф.М. воспроизводить ужасные реалии гниющего феодального общества и одновременно оправдывать его существование грядущим небесным раем:
«Записки из «Мёртвого дома» являются непревзойдённым произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мёртвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых».*
Действительно, кумир американских битников («Преступление и наказание» - единственное русское сочинение среди обязательных произведений для чтения в школе США) талантливо и утончённо выписывающий образы своих героев, подавая их как действительное, материальное отражение жизни общества того времени, и оттого считающийся во Франции революционером от литературы, содержит в себе противоположенный момент движения - поиск богословского выхода из человеконенавистнического по сути, сословного общества.
Из-за идеалистических установок автора его «философия», скатывающаяся в религиозное смирение перед несправедливостью мира алчности и наживы, чванства и высокомерия, закономерно не представляет ценности для борца за прогресс, за подлинную, а не декларированную демократами, националистами и клерикалами, свободу, поскольку:
«Кто служит делу свободы вообще, не служа специально делу пролетарского использования этой свободы, делу обращения этой свободы на пользу пролетарской борьбы за социализм, тот тем самым служит, в последнем счёте, борцом за интересы буржуазии, не более того».**
Но в то же время, актуальность Достоевского для капиталистической России состоит в том, что «душам от слёз дрожащим» даётся возможность понять, прочувствовать и осознать преемственность неизбежного социального конфликта между «блестящими представителями высшего общества» и ими же «униженной и оскорблённой» чернью.
В этом разрезе повесть «Униженные и оскорблённые», выстроенная на двух сходящихся сюжетных линиях: противостояния богатого аристократа Валковского и бедного дворянина Ихменёва, и взаимоотношения Валковского с соблазнённой им простолюдинкой, наталкивают на совершенно определённую мысль, подмеченную ещё Добролюбовым:
«…не в князе тут сила, а в том, что, каким бы он ни был, он всегда ограждён от всякой попытки Ихменёвых и т.п. - своим экипажем, швейцаром, связями, наконец даже полицейским порядком, необходимым для охранения общественного спокойствия».***
Иначе, против обедневшего дворянина не один только князь, но весь тот жизненный уклад, при котором богатые творят произвол над бедными. И Достоевский, в описании отношения его сиятельства к брошенной им женщине, к её дочери от него рождённой, подчёркивает, что озлобление девочки на мир, её повадки запуганного зверька, не черта внутренне ей присущая по причине «не успешности» матери или её «низкого происхождения» - не генетическое свойство, а черта приобретённая, результат отношений в обществе, в котором кто богаче, тот и прав, а говоря языком сегодняшних реалий: кто приватизировал общественную собственность в 90-х, кто её отнял и поделил между собой по «шариковским» лекалам, кто удержал её в результате криминальных войн и конкуренции, тот теперь и диктует обществу правила жизни, где человек человеку - волк, гнида и кредитор.
И Фёдор Михайлович неслучайно сгущает кладбищенский мрак безысходности на подробностях социального неравенства, показывая, что девочка умерла вслед за матерью по причине жестоких и ненормальных порядков, в силу экономической и, следовательно, политической власти человека над человеком.
Впрочем, конфликт в «Униженных и оскорблённых» для идеалиста имеет позитивное разрешение, поскольку победителем в нём выходит духовное величие и нравственная красота бедного дворянина, этически одолевшего князя, трусливо уклонившегося от вызова на дуэль. В этом гиперболизированном примате духовного над материальным, в особой сгущённости красок чувствуется пафос обвинения всех сильных мира сего, который монументальностью Достоевского гения выступает максимально убедительно, живописуя победу правды над кривдой, чести над бесчестием, божественного света над дьявольской тьмой.
Вместе с тем гиперболизм Фёдора Михайловича выступает не столько средством обличения, сколько средством типизации, когда через преувеличение, обвиняется и судится не отдельная индивидуальность шкуродёра, но весь их тип целиком. Ведь в итоге опустившийся в глазах читателя Валковский (а точнее все ему подобные), остаётся при власти, положении и деньгах, и ему начхать на чистоту души и высоту помыслов Ихменёва, на трагедию «не княжеских детей», на всех им обобранных, униженных и оскорблённых.
Однако, несомненно, что в стратегическом противостоянии «тварей дрожащих и право имеющих» - красной нитью проходящем в произведениях Достоевского, нравственность и духовное величие сыграли не последнюю роль в крушении в 1917 году сперва полуфеодального самодержавия, а затем буржуазной диктатуры. Конечно, победить систему эксплуатации одним лишь прекраснодушием, стремлением к высоким идеалам (присущим социалистам-утопистам) невозможно, но эти особенности характера - обязательная часть личности революционера, большевика, коммуниста - нового человека, действительно нового, свободного общества, если иметь ввиду, что сама по себе свобода есть осознанная необходимость.
Естественно, страдальцы за капитализм, все уверенные в его незыблемости (как был уверен и убеждён Достоевский-реакционер, что путь к всеобщему счастью лежит через примирение «волков» и «овец», через единение «козлов тимуров» и «тигров амуров» во Христе), могут заметить, что и в СССР существовали любящие только себя, живущие под девизом «всё дозволено». Но констатируя факт пещерного мещанства они умалчивают, что при разгуле пролетарской демократии в Советском Союзе, особенно после 1953 года, индивидуалисты не просто стали поднимать головы и просачиваться на «тёплые» места в КПСС, что их «работа локтями» причиной имеет не то, что они быдло по определению, что мещане они не от того, что плохи априори, но оттого, что в СССР происходило незаметное сворачивание строительства коммунизма. Что при Хрущёве в партии очутились те, кто оставались по своей психологии барами или рабами, что стали поднимать головы те, кто приобрёл княжеско-филистерское самодовольство и научно-остепенённое чванство в силу прекращения фактической борьбы против обывательщины, подмену воспитания нового человека лозунгами и лицемерием.
Оттого волнующая мощь патетики Достоевского, накал воодушевления его невинно страдающих героев, нравственная их сила и моральная чистота, проявленная через психологически выверенные внутренние монологи его героев, предстающих перед читателем живыми людьми - это наследие российского «ясновидца человеческих душ» конца XIX века, остаётся своевременным и по сей день. Как и по сей день «Униженные и оскорблённые» представляют собой обвинительный документ против несправедливого мира эксплуатации, как и по сей день хлёстко и злободневно доходят до нас рассуждения Ивана Карамазова о страдающих детях, о суровой реальности «России, которую мы потеряли», и, на свою беду, обрели 30 лет назад.
Д. Назаренко
* В.И. Ленин - https://fedordostoevsky.ru/works/lifetime/dhouse/
** В.И. Ленин ПСС. т. 10, с. 281.
*** статья «Забитые люди».
Несмотря на то, что «философия страданий» Фёдора Михайловича: земное бытие для человека - мытарства и лишь посмертное существование - настоящая жизнь, в корне противоречит научной картине мира, Ленин считал Достоевского великим реалистом, ценя в нём критика либерализма и борца за справедливость, прямо указывая ахиллесову пяту классика - внеклассовое сознание, позволяющее Ф.М. воспроизводить ужасные реалии гниющего феодального общества и одновременно оправдывать его существование грядущим небесным раем:
«Записки из «Мёртвого дома» являются непревзойдённым произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мёртвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых».*
Действительно, кумир американских битников («Преступление и наказание» - единственное русское сочинение среди обязательных произведений для чтения в школе США) талантливо и утончённо выписывающий образы своих героев, подавая их как действительное, материальное отражение жизни общества того времени, и оттого считающийся во Франции революционером от литературы, содержит в себе противоположенный момент движения - поиск богословского выхода из человеконенавистнического по сути, сословного общества.
Из-за идеалистических установок автора его «философия», скатывающаяся в религиозное смирение перед несправедливостью мира алчности и наживы, чванства и высокомерия, закономерно не представляет ценности для борца за прогресс, за подлинную, а не декларированную демократами, националистами и клерикалами, свободу, поскольку:
«Кто служит делу свободы вообще, не служа специально делу пролетарского использования этой свободы, делу обращения этой свободы на пользу пролетарской борьбы за социализм, тот тем самым служит, в последнем счёте, борцом за интересы буржуазии, не более того».**
Но в то же время, актуальность Достоевского для капиталистической России состоит в том, что «душам от слёз дрожащим» даётся возможность понять, прочувствовать и осознать преемственность неизбежного социального конфликта между «блестящими представителями высшего общества» и ими же «униженной и оскорблённой» чернью.
В этом разрезе повесть «Униженные и оскорблённые», выстроенная на двух сходящихся сюжетных линиях: противостояния богатого аристократа Валковского и бедного дворянина Ихменёва, и взаимоотношения Валковского с соблазнённой им простолюдинкой, наталкивают на совершенно определённую мысль, подмеченную ещё Добролюбовым:
«…не в князе тут сила, а в том, что, каким бы он ни был, он всегда ограждён от всякой попытки Ихменёвых и т.п. - своим экипажем, швейцаром, связями, наконец даже полицейским порядком, необходимым для охранения общественного спокойствия».***
Иначе, против обедневшего дворянина не один только князь, но весь тот жизненный уклад, при котором богатые творят произвол над бедными. И Достоевский, в описании отношения его сиятельства к брошенной им женщине, к её дочери от него рождённой, подчёркивает, что озлобление девочки на мир, её повадки запуганного зверька, не черта внутренне ей присущая по причине «не успешности» матери или её «низкого происхождения» - не генетическое свойство, а черта приобретённая, результат отношений в обществе, в котором кто богаче, тот и прав, а говоря языком сегодняшних реалий: кто приватизировал общественную собственность в 90-х, кто её отнял и поделил между собой по «шариковским» лекалам, кто удержал её в результате криминальных войн и конкуренции, тот теперь и диктует обществу правила жизни, где человек человеку - волк, гнида и кредитор.
И Фёдор Михайлович неслучайно сгущает кладбищенский мрак безысходности на подробностях социального неравенства, показывая, что девочка умерла вслед за матерью по причине жестоких и ненормальных порядков, в силу экономической и, следовательно, политической власти человека над человеком.
Впрочем, конфликт в «Униженных и оскорблённых» для идеалиста имеет позитивное разрешение, поскольку победителем в нём выходит духовное величие и нравственная красота бедного дворянина, этически одолевшего князя, трусливо уклонившегося от вызова на дуэль. В этом гиперболизированном примате духовного над материальным, в особой сгущённости красок чувствуется пафос обвинения всех сильных мира сего, который монументальностью Достоевского гения выступает максимально убедительно, живописуя победу правды над кривдой, чести над бесчестием, божественного света над дьявольской тьмой.
Вместе с тем гиперболизм Фёдора Михайловича выступает не столько средством обличения, сколько средством типизации, когда через преувеличение, обвиняется и судится не отдельная индивидуальность шкуродёра, но весь их тип целиком. Ведь в итоге опустившийся в глазах читателя Валковский (а точнее все ему подобные), остаётся при власти, положении и деньгах, и ему начхать на чистоту души и высоту помыслов Ихменёва, на трагедию «не княжеских детей», на всех им обобранных, униженных и оскорблённых.
Однако, несомненно, что в стратегическом противостоянии «тварей дрожащих и право имеющих» - красной нитью проходящем в произведениях Достоевского, нравственность и духовное величие сыграли не последнюю роль в крушении в 1917 году сперва полуфеодального самодержавия, а затем буржуазной диктатуры. Конечно, победить систему эксплуатации одним лишь прекраснодушием, стремлением к высоким идеалам (присущим социалистам-утопистам) невозможно, но эти особенности характера - обязательная часть личности революционера, большевика, коммуниста - нового человека, действительно нового, свободного общества, если иметь ввиду, что сама по себе свобода есть осознанная необходимость.
Естественно, страдальцы за капитализм, все уверенные в его незыблемости (как был уверен и убеждён Достоевский-реакционер, что путь к всеобщему счастью лежит через примирение «волков» и «овец», через единение «козлов тимуров» и «тигров амуров» во Христе), могут заметить, что и в СССР существовали любящие только себя, живущие под девизом «всё дозволено». Но констатируя факт пещерного мещанства они умалчивают, что при разгуле пролетарской демократии в Советском Союзе, особенно после 1953 года, индивидуалисты не просто стали поднимать головы и просачиваться на «тёплые» места в КПСС, что их «работа локтями» причиной имеет не то, что они быдло по определению, что мещане они не от того, что плохи априори, но оттого, что в СССР происходило незаметное сворачивание строительства коммунизма. Что при Хрущёве в партии очутились те, кто оставались по своей психологии барами или рабами, что стали поднимать головы те, кто приобрёл княжеско-филистерское самодовольство и научно-остепенённое чванство в силу прекращения фактической борьбы против обывательщины, подмену воспитания нового человека лозунгами и лицемерием.
Оттого волнующая мощь патетики Достоевского, накал воодушевления его невинно страдающих героев, нравственная их сила и моральная чистота, проявленная через психологически выверенные внутренние монологи его героев, предстающих перед читателем живыми людьми - это наследие российского «ясновидца человеческих душ» конца XIX века, остаётся своевременным и по сей день. Как и по сей день «Униженные и оскорблённые» представляют собой обвинительный документ против несправедливого мира эксплуатации, как и по сей день хлёстко и злободневно доходят до нас рассуждения Ивана Карамазова о страдающих детях, о суровой реальности «России, которую мы потеряли», и, на свою беду, обрели 30 лет назад.
Д. Назаренко
* В.И. Ленин - https://fedordostoevsky.ru/works/lifetime/dhouse/
** В.И. Ленин ПСС. т. 10, с. 281.
*** статья «Забитые люди».