Продолжаю переводить "Одиночку в пустыне" Эдварда Эбби
Ковбои и индейцы. Часть 1
Июнь в пустыне. Диким, священным светом рокочет со своей космической колеи солнце, с грохотом разливает по миру свою неземную музыку, пульсирует у меня в висках. Высоко в горах снег отступил к самому лесу - бока Старого Тукуникиваца и окружающих пиков уже покрыты мягкой, весенней зеленью; осины выбросили побеги. Подступы к лугам и лесам снова открыты и те скотоводы Моава, у которых есть разрешение на выпас (и те, у которых его нет) перегоняют свои стада из пустыни в Национальный лес, где животные останутся до сентября, до того времени, когда снова вернется снег.
В горах весна. Здесь внизу лето.
Вчера я помогал Рою Скоуби выгнать коров из Кортхаус Уош, что прокладывает свое пересохшее русло к западу от парка и через его южную оконечность. Мы выступили рано, около шести, сразу после проглоченного в сумерках горячего завтрака. Нас было трое - Рой, его наемный рабочий - баск Вивиано Хакез, и я.
Рой - старый прожженный трезвенник с большими связями, копной седых волос, красным носом и желтыми зубами; он добр, мягок, исполнен благих намерений, но слишком много волнуется, принимает все слишком всерьез. К примеру, он боится схватить сердечный приступ, упасть с лошади и лежать, умирая, там, на песке, на солнце, среди сорной травы, мух и скота. Я ничего не выдумываю, он сам мне все рассказал.
Что мне было ему на это ответить? Я был еще молод или, во всяком случае, тогда так считал, все еще наслаждался крепким здоровьем, еще не прошел середины пути. Я слушал его разговоры о смерти с серьезным лицом и кивал, соглашаясь с тем, чего не чувствовал. Его пальцы, сжимавшие сигарету, длинные и пожелтевшие, дрожали.
Рой не мормон, не примерный христианин и, если честно, не верит в загробную жизнь. Но та смерть, которой он боится, не кажется мне такой уж плохой; как по мне, это пристойный и чистый способ уйти; во всяком случае, лучше, чем медленно гнить в больнице - под кислородной палаткой, со всеми этими трубками в носу, заднице, члене, со всеми этими переливаниями крови и внутривенным питанием, пролежнями, утками и скверными сестрами - со всем этим гнилым расписанием, по которому вынуждено жить большинство умирающих в наше время людей.
Но как мне было ему об этом сказать? Что мне было об этом известно? Смерть для меня была не более чем завораживающая абстракция, заключение силлогизма или развязка драмы. О чем думают не верующие в рай старики? Тогда мне было любопытно. Сейчас мне доподлинно известно: они думают о кровяном давлении, мочевом пузыре, аорте, кишечнике, подмерзшем пороге, слишком жарком полудне.
С Роем и Вивиано мы сошлись в месте под названием Ивовая Протока, что у истока Кортхаус Уош, и оттуда погнали скот. Мы были всего в десяти милях от загонов Моава, но по пути нам нужно было проверить все боковые каньоны.
Мы выгрузили лошадей из роевого грузовика, задали им немного зерна, оседлали и двинулись в путь; старик посередине, мы по бокам. Было прекрасное утро - сладко прохладное, залитое солнцем утро в пустыне - пока не надвинулась жара, и не слетелись слепни, пока пот, пыль и жажда не принялись нас донимать.
Невдалеке по ходу ущелья мы обнаружили первую маленькую группу коров и телят. Они заметили наше приближение и бросились в заросли, создавая сложности на ровном месте. Поутру, пока было прохладно, они вели себя оживленно и, к тому же, слегка одичали, не повстречав за всю зиму ни души. Телята вообще в глаза не видали ничего похожего на нас и, понятное дело, были в ужасе.
Через какое-то время мы всех их собрали и начали гнать вниз по отмели - уверенно, но не быстро. Только у половины стада было тавро Роя, а так же клеймо на ухе, но по традиции мы гнали к Моаву весь найденный скот; остальные скотоводы поступят так же и в загонах каждый сам отделит свое имущество от чужого. Любая незаклейменная корова - «приблуда» - принадлежала тому, кто ее найдет. (Немало известных скотоводческих предприятий начинали не больше ни меньше - с веревки и доброго коня.) Взаимопомощь в этой части Юты необходима, так как заборов здесь не так уж и много. На вольном выпасе, подгоняемый голодом и жаждой, скот забредает далеко и забывает своего хозяина. Отчего нет заборов? Потому что в краю каньонов нет земли, в которую можно было бы вкопать столбы - одна сплошная скала.
Старик Рой все о чем-то думал. Я понял о чем, когда солнце, распылавшееся и развопившееся добела, плеснуло через край каньона, и я почувствовал у себя на шее его горячее дыхание.
Скот неохотно двигался впереди, замедляя ход в надвигающейся жаре. Когда коровы останавливались, мы кричали им и свистели, били поводьями по их костлявым задам, пинали в бока. Тогда они снова пускались трусцой, переходя на некое подобие рыси; зеленый навоз струился у них по ногам. Мерзким тварям светило лето в предгорьях, а потом скотобойня и, как я полагал - им чертовски везло.
Первая развилка. Вивиано двинулся в одну сторону, я в другую, а Рой остался со стадом на месте. Мой каньон весь позарос, и верхом по нему было никак не пробраться; густо покрытые шипами кусты опунции поднимались до самых колен, падуболистный дуб преграждал дорогу, можжевельник и сосна лезли в глаза своими ветками, сбивали шляпу. Лошадь пришлось привязать и дальше идти пешком. В тяжелом воздухе роились мухи, в зарослях петляло много битых троп, - пыльных, с отметинами коровьего навоза. Вот оно - настоящее Скотоводческое Царство. Я нашел палку и начал пробираться под спутанными ветками вперед. Каньон был коротким, и я быстро обнаружил забившихся в тупик корову и теленка; я выгнал их оттуда и повел в основной каньон. С радостью забрался я обратно в седло и присоединился к Рою и Вивиано.
Этим утром Вивиано лучился от радости. Без конца пел и насвистывал, а встречаясь со мной взглядом, подмигивал и ухмылялся; пришпоривал своего тонкокожего паломино и бросался как маньяк вслед за отбившимся животным - сквозь заросли кустарника, вверх по скале и вниз по вымоине, проскакивая между стволами деревьев с полным, как мне казалось, безразличием к жизни, здоровью, уязвимости плоти. Он не рисовался, так как раньше я уже имел возможность наблюдать проявления его безрассудства, а выделывал все это так, просто, потехи ради.
Вивиано Хакез родился где-то в Пиренеях (в бОльшие подробности в разговорах со мной он не вдавался), вместе с родителями его привезли в Юту, где он пас овец любимого избирателя какого-то конгрессмена, потом кочевал с места на место пока не попал на ранчо к Рою Скоуби, это сочетание пансионата и скотоводческой фермы. Он неплохой ковбой, во всяком случае, владеет всеми навыками: может подковать лошадь, заарканить, клеймить и кастрировать бычка, починить спустившее колесо, натянуть колючую проволоку, взорвать бобровую плотину или соорудить оросительный канал. Его речь, безграмотная, но разборчивая на пятьдесят процентов состоит из ругательств, в дополнение к чему он может петь, играть на гитаре и гадать на картах - продукт его, так сказать, гуманитарного образования. Как большая часть порядочных басков, он смугл, коренаст и дик, в его больших карих глазах полно очарования, что явно привлекает дам; с пятнадцати до сорока пяти он увивается за каждой из них и, если верить всем его россказням, со всеми приуспевает.
Что еще мне о нем сказать? Вот: он никак не поймет, как американцы подсчитывают рабочие часы на этой своей машине, и у него напрочь отсутствует чувство ответственности; он полностью и абсолютно ненадежен. Что его спасает, так это непритязательность - он недорого берет, полностью отрабатывает жилье, кормежку и сто долларов месячного дохода - семь дней в неделю и полный рабочий день. Нанимателям это по душе; но ошибкой будет сказать, что они на нем наживаются. Как можно наживаться на человеке, который любит свою работу? Если нужно, он будет работать за гроши, за символическую ставку или плату в обмен на признание его профессионализма.
Но это не значит, что он никогда не ноет и не жалуется. Если он не поет или не свистит или не нашептывает ворох бессмыслиц на ухо какой-нибудь девицы, то с язвительной откровенностью пеняет на низкую зарплату, длинный рабочий день, вшивую еду, скунсов под бараком, вероломных, коварных женщин, и глупых туристов. Он грозит уволиться, напивается и пропадает на пару дней. Но при этом всегда приходит обратно. Во всяком случае, пока что приходил.
Однако, не смотря на все достоинства, у бедолаги Вивиано есть один недостаток, который он никогда не сможет побороть. После двух-трех банок пива он выкладывает все как на духу. Он отравлен ядом предубеждения. Отравлен и погублен. Из-за его смуглой кожи и испанского акцента его часто принимают за мексиканца, что для него возмутительно, так как мексиканцев он презирает. Еще он презирает индейцев. И даже свое собственное наследие: «тупой баск» - так он себя однажды назвал. И еще, напившись, он проговаривается о томящем его желании исчезнуть, слиться с бледнолицыми миллионами, которые владеют и правят Америкой.
Пытаться его переубедить, что ассимилироваться таким образом значит больше потерять, чем приобрести - бесполезно; где-то в глубине, как это случается с каждым из нас, его гордость была ущемлена и его уверенность в себе пошатнулась. Выпивая с ним в барах Моава, я ни разу не замечал, чтобы ему в чем-то отказывали, но, возможно, он чувствует другие, неощутимые мной отрицательные сигналы. В любом случае, в какой-то момент, может даже не очевидный ни мне, ни самому Вивиано, ущерб был нанесен. И его реакция вполне типична - на предубеждение он отвечает предубеждением против тех, кто, как он чувствует, находятся на более низкой, чем он ступени американской иерархии: индейцев, мексиканцев, негров. Он знает, куда уходит дно.
Слишком поздно из Вивиано Хакеза делать либерала.
Солнце подобралось к полудню, от сгустившейся жары трещал череп, пыль засыпала глаза, мешалась с потом - когда Вивиано смеется надо мной или моим упрямым конем, его белые зубы сверкают из-под коросты пыли и пота. Своим ревом коровы протестуют против вынужденной миграции, будто знают, к чему она, в конце концов, приведет. В голове у меня вторая часть Героической Бетховена. Marcia funebre. Вода в моей фляге почти закончилась и я не решаюсь допить ее - больше, возможно, уже не будет. Мне бы хотелось где-нибудь присесть, забраться вон туда, под тополь и, напившись вдоволь пыли, мирно скончаться в его тени.... Из-под края шляпы я украдкой поглядываю на старика Скоуби, который думает, что схватит сердечный приступ и упадет с лошади: он уверенно едет вперед, наблюдая печальным, задумчивым взглядом за зелеными задами своего скота; изо рта у него свисает сигарета, и время от времени он пощелкивает поводьями по гриве лошади - такой же задумчивой и отстраненной, как и он сам. Может обед? думаю я, глянув на солнце. Но про обед никто не говорит. Может, они не собираются останавливаться на обед? Может, они не люди?
Несколько коров сгрудилось в тени каньона. Они отказываются двигаться дальше. Телята прижались к ним и жалостливо мычат. Стадо еле волочится. Смилуйся над нами, подумал я. Но Вивиано, как дикарь, как сумасшедший, которому в голову напекло, ринулся на стадо, крича, свистя и хлеща веревкой по сторонам. «Чокнутые сукины сын», вопил он, «А-ну шевели ногами!»
Рой махнул ему рукой. «Все в порядке, Вивиано», сказал он, «Передохнем. Не хочу загнать их, коровок, до смерти».
Добрый человек, подумал я, сразу же направляясь в ближайшую тень где, привязав лошадь к бревну и расседлав ее, тут же повалился. Сперва я был слишком утомлен и разгорячен, чтобы думать о еде и воде. Рой и Вивиано присоединились ко мне и, улегшись рядом в тени, закурили. Тополь раскинул над нами свой зеленый покров, сквозь листья которого в нашу сносную полутень пробивался свет. По моему животу ползло несколько рыжих муравьев; мне было все равно. Tengo sed, сказал я про себя. Я опустошил свою флягу. Однако, утолив жажду, мне захотелось есть. Кто брал обед? Осознав, что об обеде никто так и не обмолвился, я заволновался. Я ничего не сказал. Но меня это беспокоило.
«Я беспокоюсь», сказал старик Рой.
Tengo mucho hambre, hombre - я тоже беспокоюсь. Как сказать на этом другом языке? Faim? J’ai faim? Je suis famine? Я глянул на Вивиано. Надвинув на глаза свой модный, двадцати долларовый стетсон, он спал, надо ртом у него кружили мухи. Вместо ленты на шляпе у него была цепочка из отменного серебра, во рту - золотой зуб. Проклятый сердцеед.
«Знаешь, что приключилось с Энди Фэем?» уставившись на листья, но обращаясь явно ко мне, сказал Рой.
«Нет», сказал я; «Что с ним приключилось?»
«Ты его вряд ли знаешь; это случилось три года назад». Рой замолчал. «Как-то он собирал персики у себя в саду, не напрягался, и хлоп - сердце. Когда жена вышла его искать, он лежал там, раскинувшись на этой своей корзине, мертвый. А был здоровый такой. Шестьдесят шесть лет. Чистая правда.»
«Бывает. Рой, а ты не прихватил с собой обед?»
«Обед?» Он все еще глядел в пространство. Думая. Переживая. «Шестьдесят шесть лет», проговорил он.
«Бывает. Но только раз».
«Одного раза достаточно».
«Ты брал с собой обед?»
«Обед?» наконец-то он повернулся и посмотрел на меня. «Вообще-то не брал, нет. А ты что, проголодался?»
«Да вот подумал, не мешало бы перекусить».
«Прости, мы ничего не взяли. Когда вернемся, поедим».
«Не страшно», сказал я. «Доживу, наверное».
Но Рой уже утратил всякий интерес к разговору. Он больше не слушал меня. С отсутствующим взглядом он продолжал думать над своей бедой. Через некоторое время он откинулся на седло и закрыл глаза. Красный нос, седые волосы, желтые зубы, желтые пальцы, белая щетина усов на выпирающей челюсти, на огрубевших и плоских щеках - он был похож на старую, но все еще крепкую, жизнеспособную лошадь. Ему было около семидесяти всего.
Старина Рой, в общем-то, хороший человек, но и он не без причуд. Я, бывало, заезжал к нему на ранчо в выходные - помогал по мелочи в обмен на стол и ночлег. (Была там, в пансионате, одна девушка.) Как-то ночью, когда я ночевал в комнате у Вивиано, мне послышалось чье-то шарканье и бормотание. Было уже поздно; Вивиано крепко спал. Я поднялся, выглянул наружу и увидел, как Рой - в одном исподнем, в сапогах и с револьвером в руке ходит туда-сюда и разговаривает сам с собой. Ты что? Спросил я его. Бессонница, ответил он. Попробуй заснуть. Я пробовал, сказал он, не выходит. Оружие для чего? Скунсы, ответил он - снова к цыплятам залезли. Так это, цыплята ж не здесь, сказал я. Нет, здесь скунсы, живут как раз под той комнатой, в которой вы спите. После чего он, несчастный и чем-то озабоченный, побрел прочь.
Бог знает, проблем у него хватает. Он бьется с женой - третьей или четвертой уже - у него неприятности с банком, с мастерами, с разнорабочими, с оборудованием. Он по горло в кредитах и пытается экономить - обходится старыми грузовиками и пользованным трактором, нанимает дешевую и безответственную рабочую силу типа меня и Вивиано. Ему кажется, что он тратит меньше, выплачивая Вивиано на месяц позже. И что хуже всего - он экономит на еде.
Все знают, что на выезде с ним особо не пошикуешь. Готовит он, естественно, сам - чтобы остальные были морально обязаны вымыть посуду и чтобы контролировать расход продуктов. «Одно яйцо или два?» спросит он, бывало за завтраком, когда ты голоден настолько, что готов сожрать слона до последней шерстинки. Медленно, зажав сковородку в своих дрожащих, пожелтевших руках, он ссунет тебе на тарелку два третьесортных яйца. А потом прибавит - «И бекона хочешь?»
Свою прижимистость он пытается списать на некую старую-добрую традицию Запада. «Что верно, то верно», утверждает он, «старики наши, когда гнали скот, никогда много не ели. На голодный желудок лучше едется. Что верно, то верно. Но мы, как вернемся, то поедим».
Старый врун. Надеется, что уморив рабочих, ему не придется платить им за труды. Туристам из пансионата приходится не лучше, и они редко возвращаются на Ранчо Роя Скоуби «Красная Скала». Прекрасное ранчо, его выезды открывают им совершенно незнакомый мир - но они все равно не возвращаются обратно. В качестве мелкого бизнесмена Рой мельчает с каждым сезоном. Впереди его ждет банкротство и сердечный приступ.
Я пытался его предупредить. Ему интересно мое мнение и он поначалу даже ко мне прислушивается. Но его внимание быстро ускользает. Невозможно изменить привычки, выработанные в течение жизни. Когда мы устраиваемся под открытым небом на ночлег, он всегда подыскивает себе кусок песчаника и стелет там себе постель. «Скала песка мягче», объясняет он. «Что верно, то верно». Постепенно его слова превращаются в невразумительное бормотание - «Всю жизнь спал на скале, черт ее подери…». И взгляд его уходит в пустоту: глупая бережливость гонит к погибели и его и все, что дорого его сердцу; он снова начинает представлять, как свалится с лошади - так же, как Эрни Фэй, который упал с лестницы, доставая персик. Мертвый на камни.
Иногда мне кажется, что я могу помочь ему и в этом вопросе; стоит меня только зацепить, и я готов выдать целый набор классической философской мысли. Наша жизнь на земле всего лишь тень высшего существования, мог бы я ему сказать. Или - Жизнь есть сон. Или - Кто хочет жить на земле вечно? Гордыня, гордыня. Вспомни Софокла, Рой: Счастливы те, которые умирают в младенчестве, но еще более счастливы те, которые умирают не родившись. Ты же знаешь.
На ум приходят самые разнообразные сентенции, но инстинктивное благоразумие заставляет меня прикусить язык. Какое право имею я порицать волю старика к жизни? Он знает что делает; пусть этим в полной мере насладится. Лучшей возможности уже не будет. Каждому свое. И на нашей улице будет праздник и т.д. Пусть себе бродит среди ночи в нижнем белье, ищет черного скунса с белой полосой на спине, своего главного врага.
Я проснулся от непривычной тишины. Я огляделся по сторонам. Солнечное жерло, казалось, испускало испепеляющий жар, от которого скукоживалось и рассыпалось все живое. Мне до смерти хотелось пить и я начал раздумывать, будет ли целесообразным прорыть яму в окаменевшей грязи каньона. Пока я взвешивал про себя все за и против, Рой открыл глаза, поднялся, пошатываясь, окинул меня тусклым взглядом, и, убедившись, что я проснулся, слегка ткнул Вивиано носком сапога в бок. «Так, ребята, вперед», сказал он.
Мы оседлали лошадей и двинулись дальше. Дальше смертным маршем, marcia funebre, крестным ходом, el jornado del muerto. Коровы тупо уставились на нас своими красными, полными ненависти глазами. Несчастные беломордые бычки, все в пыли, тряслись на своих пошатывающихся и покрытых спекшимися фекалиями ногах. Miserere.
Бесстрастно и непреклонно Рой направил свою лошадь прямо на них. Неподдающийся воздействию жары Вивиано, все еще рисуясь, вскочил на лошадь - да, буквально запрыгнул в седло - и въехал в стадо, перемежая крик со свистом, молотя направо и налево. (Всего один прыжок и он в седле; пять банок пива - он на полу.) Мне же, чтобы взобраться в седло потребовалось столько времени, сколько спящему требуется, чтобы пробраться сквозь свой кошмар. В конце концов, я всунул в стремена обе ноги и последовал за остальными. Несколько минут топтания на месте и скот с покорностью побрел дальше по каньону, туда куда ему и следовало - по направлению к своей судьбе.
Не то чтобы их судьба была так уж ужасна: лето в высокогорьях - луга, цветы, вдали от жары и сенной лихорадки пустыни; я им завидовал. Коровы будут жить и плодиться дальше, если не налягут на шпорник; телятам жить было минимум год, - осенью на встречу с крюком и молотом отправят только годовалых бычков. Про себя я им завидовал, ибо кто как не я - голодный, уставший, грязный и без капли воды во рту мог их понять.
Впереди показалась Сонная Лощина, Ущелье Двумильное и много других, безымянных каньонов - нам снова пришлось разойтись и обыскать каждый из них - не прохлаждаются ли там, в зарослях беззаконники и беглецы, согнать их в одно стадо.
В Сонной Лощине есть вода, которая просачивается из стены каньона в большую, загороженную от скота заводь. Мы задержались там ненадолго, чтобы напиться и пополнить запасы воды, а затем двинулись дальше. Сегодня не до купания. Надо гнать вперед.
Чем больше становилось стадо, тем больше нас донимали пыль и жара. Скот роптал, но мы были безжалостны. Одна старая корова улизнула вместе с теленком и улеглась в зарослях тамариска. Так как она находилась по мою сторону дороги, выгонять ее оттуда пришлось мне. Снова я должен был слезать с лошади и продираться через заросли, тучи комаров и злобных желтоспинных мух. Корова подниматься не желала, ей по душе была тень. Я бил ее палкой, пинал в бока, дергал за хвост. Наконец, со стоном испуская ветры и принимая неуемно жалостливый вид, она задрала свой зад, затем подняла перед, и поплелась к стаду. Я настолько устал, что вернувшись к лошади, не сразу взобрался в седло, а повел ее некоторое время на поводу - так, казалось, было легче.
Снова Бетховен, седьмая симфония, акт второй - медленный, размеренный плач. Неужели солнце сдвинулось с места? Как мне кажется, нет. Но только я подогнал коров к остальному стаду, как Вивиано, ухмыляясь мне своим пропыленным лицом, проорал:
«За поворотом, всего девять таких сукиных сын и мы уматываем отсюда к черту».
«Хорошо», сказал я, но что-то в выражении моего лица меня явно выдало; Вивиано рассмеялся, дал шпор и, во всю распевая, умчался.
Я пристроил своего зверя к выступу и по легкому взобрался в седло, но выпустил поводья и, потянувшись за ними, чуть не упал. Удержался. Вдел оба носка в стремена, глотнул воды и двинулся дальше.
Перед нами было несколько луж зыбучих песков. Мы погнали стадо в обход, но одна упрямая и глупая корова таки умудрилась увязнуть. Уверен, она сделала это нарочно. Песок задрожал под ней, как желе, разверзся и начал засасывать ее погружающиеся ноги. Корова запаниковала и, разбрызгивая грязь и песок, начала пробиваться вперед. Вырвалась. Отъезжая, я обернулся на проделанные коровой пустоты, которые, как гноящиеся раны, тут же заполнялись водой.
Снова зыбучие пески. На этот раз нам не так повезло. Лужа расположилась по всей ширине каньона, от одной вертикальной стены до противоположной. Мы гнали скот так быстро, как только могли, но одна корова, та же, что прежде, снова попалась. И на этот раз никак не могла выбраться. Застряв в жиже по самый живот, она не боролась и не мычала, почти сдалась. Эта корова уже ни с чем не хотела бороться.
Солнце било нам в спины, пот заливал глаза. Рой быстро обсудил ситуацию с Вивиано, и мы взялись за работу. Держа своих лошадей подальше от песка, они набросили корове на шею по петле и, затянув потуже узлы, завязали концы у себя на луках. Когда веревки натянулись, и лошади были готовы тянуть, я забрался в грязь и уперся в корову, пытаясь насколько возможно приподнять ее задние ноги.
Мы были готовы. Рой и Вивиано направили своих лошадей вперед; лошади присели и с усилием потянули; веревки натянулись и заскрипели. Какое-то мгновение казалось, что ничего не происходит. Затем что-то начало происходить. Корову тянули, как бутылочную пробку из засасывающего ее песка. Она вяло пошла, лошади поднажали, грязная жижа, будто жестоко поперхнувшись, выпустила ее одним плевком.
Рой и Вивиано остановились и бросили мне веревку; пока корова стояла, дрожа всем телом, я снял веревки у нее с шеи. Ее глаза выкатились на меня как пара луковиц; ее побагровевший язык был весь в пене и свисал набок, как кусок тухлого мяса. Это был длиннейший язык, который мне доводилось видеть за пределами лавки мясника.
«Коровы на семьдесят долларов», объяснил Рой, сматывая веревку. «Верно. Не мог оставить ее там, никак нет».
Корова все еще стояла не шевелясь. Вивиано подъехал и хлестнул ее. «Ииийа!» крикнул он, «А-ну, Христа ради!» Усилиями Вивиано корова поковыляла к стаду. «Ииийа! Побрал бы тебя!», подгоняя ее тяжелой, промокшей веревкой. «Корова к чертям!»
Стадо пошло дальше, поднимая в воздух удушающую пыль. Я взобрался в седло, нагрузив животное, вдобавок к своему весу, полными грязи и водой сапогами.
Спустя час мы преодолевали последнее препятствие - поросшие водорослями, изборожденные фигурными желобками ступени каменных напластований, по которым в каньон стекали струйки воды, собираясь на дне в небольшие песчаные водоемы. Стадо грохотало вниз, поскальзываясь на голой скальной породе; из-под подкованных лошадиных копыт вылетали искры. Я остановился, чтобы полюбоваться ручейком, выбивавшимся из песка между камнями на порядочном расстоянии от тропы. Вода была настолько чистой, настолько идеально прозрачной, что ее движение, напор с которым она выходила из скалы, выдавал лишь танец песчинок на дне образовавшегося у расщелины водоема. Я отпил немного - прохладно и сладко, и поехал дальше в благословенной тени каньона; солнце, в конце концов, ушло за край. После наполненного сомнениями полудня, жизнь опять начинала казаться возможной.
Мы прошли так еще с милю, как вдруг и неожиданно для меня попали обратно под ослепительное и обжигающее солнце. Мы были у самого входа в каньон. Впереди пролегало шоссе - река Колорадо, окраины Моава. Мы погнали скот через мост, цемент и асфальт в большие загоны, расположенные дальше в полях. Мы расседлали лошадей и, хорошо вытерев их пучками можжевеловых веточек, отпустили пастись на лугу. Оказавшись, наконец, на свободе, они резвились, как жеребята, нарезали друг за другом круги, ложились на землю и катались в пыли, поднимались и снова принимались за игру. Мне были знакомы их ощущения.
Утром Рой припарковал свою машину у загонов. Мы решили сделать перерыв и пропустить в Моаве по кружке пива. Пиво было, конечно, мормонским 3.2 - пусть Бог им простит, но ничего вкуснее как мне казалось тогда, я не пробовал, и никогда до этого не встречал компании, которая более заслуживала бы выпить. Старина Рой купил нам по пакетику арахиса и поделился планами на завтра: перевезти скот на свой участок, что на южном склоне Тукуникиватца. Муторная работа, в которой я не буду принимать участия, и я напомнил ему, что возвращаюсь в Арки. Рой погрустнел; ему придется нанять кого-то вместо меня, кого-то, кто захочет получить в обмен крепкую монету - в долларах США. Он посмотрел в сторону, снова уставился в пустоту, снова принялся думать; вверх к потолку от его позабытой сигареты медленно поднимался дым.
Прекрати, хотелось мне ему сказать. Прекрати думать об этом. Мне захотелось обнять его за плечи, пригладить его редкие седые волосы и рассказать всю правду обо всем, всю дико прекрасную и абсолютно бесполезную правду. Но я этого не сделал.
Вивиано заказал еще пива, внезапно встал, перецепился через мои ноги и растянулся на полу. Он медленно поднялся на ноги и, оскалившись, начал вглядываться сквозь чад - не заметил ли кто; никто не заметил. Он вообще никого не интересовал. Мне бы следовало извиниться и помочь ему встать, но я этого не сделал. Он вяло побрел в уборную и исчез в ее тусклом и тошнотворно желтоватом свете. Он был ковбоем, muy macho, mucho hombre. Очень чувствительным.
Спустя годы, возвращаясь на круги, я снова вернусь в Арки, в страну каньонов и буду расспрашивать о своих старых приятелях. Где они? Спрошу я, а люди ответят мне:
Вивиано Хакез? Имеешь в виду того маленького мексиканца, который работал на Роя Скоуби? Ну, кто знает. Кто-то скажет, что он отправился в Оурай, Колорадо, добывать серебро; кто-то, что он женился на кухарке Скоуби, на этой белокожей девчонке из Оклахомы и они отправились вместе в Калифорнию; кто-то, что он снова пасет овец; а кто-то, что он поехал в Испанию.
А что Рой? Слыхали что-нибудь про него? Ну, ему пришлось продать свое хозяйство - пару лет после того, как ты уехал. Он отправился в Аризону, открыл лавку в Седоне и начал продавать там индейские украшения. Он умер. Вешал на стену картину и хлоп - сердце. Стоя на стуле как раз.