Едемте с нами в Китай или первая часть Опуса
"Ты хочешь поехать в Китай?". Нет, не так. "Ты хочешь жить в Китае?". Даже не так. "Ты хочешь работать в Китае?" - примерно так озвучила мое желание Аашима, недавняя подруга из Индии в тот момент когда мы пересекали Гангу по мосту из Лакшман-Джула в Йога Никетан Ашрам в Ришикеше. Здесь, над правым берегом реки, среди его ровных газонов, аккуратных корпусов и учителей в белых робах, мы жили уже несколько дней - Аашима заполняла страницы своего дневника в надежде разделаться с бывшим возлюбленным, а я отходила от двухнедельного трека к истокам Ганги и Ямуны. Медитация - йога - завтрак - отдых - обед - отдых - йога - медитация - ужин - расписание мало напоминало строгий монастырский устав и в перерывах, если мы не сидели в библиотеке или болтали в манговом саду, то совершали вылазки за бананами, личи и интернетом в город. С высоты нашего холма Ришикеш, казалось, безмятежно струился вслед за солнцем - тек сквозь отголоски Ом Намах Шивая. Стоило же спуститься вниз, как уши закладывало от гула толпы и свиста автомобилей, вдоль улочек толклись паломники и туристы, нищие монотонно позвякивали жестянками, коровы лезли в кадр и макаки болтались между перекладин моста: в глазах то пестрело, то темнело, ноздри сводило от запахов специй и мочи, город, до обморока, до полной остановки сердца, кружился в калейдоскопе лиц и красок, оседая влажной пылью на покрасневшей коже. Игнорируя этот священный Вавилон, мы прохаживались вдоль лавочек и храмов, жевали дьявольски сладкий гулаб джамун, еще сочащйся розовым сиропом, Аашима болтала без остановки и не помню как, но разговор наш зашел о ее двоюродной сестре Анудже. Та два года проработала в Китае и теперь искала себе замену. Преподавать английский в частной школе в городке возле Шанхая, всего несколько часов в день и за несколько сот долларов в месяц - это были уже незначительные подробности. Мой выращенный в совдепии мозг был, прежде всего, наэлектризован идеей, что я могу работать за границей, причем легально и не где-то, а в самом Китае. Пару лет назад, листая учебники и составляя предложения на примитивном мандарине, об этой стране я могла только мечтать. И пусть моя учитель китайского утверждала, что в Народной Республике теперь уже делать нечего, мне хотелось проверить это на собственном опыте. Поэтому каждый день я терроризировала Аашиму бесконечными вопросами, пока она не вручила мне мейл Ануджи и уже та превратилась в жертву моего ажиотажа.
Я не могла поверить, что мой знакомый по прозвищу sasha-india, ветеран и следопыт всея Азий с шестилетним стажем, оказался прав, когда сказал в напутсвие перед поездкой, что Индия сравнима с Деревом Исполнения Желаний и главное знать чего ты от нее хочешь. Все это слишком напоминало прелюдию в стиле "А сейчас я расскажу вам историю, которая заставит вас поверить в Бога," только в моем случае история эта произошла не две тысячи лет тому назад в отдаленном уголке Римской Империи, а обретала форму здесь и сейчас.
Всего месяц назад, глядя из окна своей комнаты на розовеющий закатом Беличанский лес, я хотела всего-навсего уехать подальше от Украины, где меня не держало уже ничего: ни должность, с которой меня уволили, ни учеба на режиссерском, ни любовь, ни вера, ни надежда, ни перспективы. И теперь, когда долгожданый ответ сам падал мне в руки, я боялась себя, боялась реакции родителей, боялась строить какие-либо планы, но минимум раз в десять минут уносилась далеко за китайскую границу, а вернувшись к реальности слышала все тот же усыпляющий голос учителя медитации и лающих в саду собак. Я устраивала штормы и бури на поверхности своего воображения, что никоим образом не отражалось на привычном ходе окружающей реальности: вечерний чай оставался таким же сладким, приезжие японки все также молчали, и новые лица не переставали появляться в залах нашего ашрама: кто-то искал прозрения, кто-то спасался от личных проблем, кто-то учился йоге, кто-то сбрасывал стресс больших городов.
Собеседование было назначено на июль, в запасе у меня был целый месяц и я отправилась на север, в МакЛод, где меня ждали горы, Бастиан подробнее и Далай Лама. Бесконечно тянулись пыльные дороги и среди выжженых солнцем равнин то тут, то там мелькали покосившиеся хижины и сгорбленные крестьяне на спичках ног. Ни следа возвышенностей. Однако, стоило нашему автобусу миновать поворот на Пакистан, как вокруг, будто по щелчку, начали разрастаться горы и вот мы уже любовались последними бликами солнца на их рубленых спинах. Сам МакЛод, деревушка в предгорьях Гималаев и резиденция Далай Ламы, плавал островком среди этого гигантского амфитеатра.
Каждое утро, раскатывая свой йога-мат, я видела их покатые бока с крыши гестхауса, а во время обеда - с террасы тибетского кафе, где монахи за обе щеки уплетали мясные момо. Горы были фоном для буддистского монастыря, где я слушала лекции по основам махаяны и обсуждала индийскую кухню с вьетнамскими монашками дзен. Выглядывали они и во дворик реабилитационного центра, где я брала интервью у беженцев и бывших тибетских заключенных. Горы возвышались передо мной до и после медитации. И как-то вечером, когда по приглашению моего коллеги-журналиста, тоже тибетца, мы дружной узкоглазой компанией, в двадцать-две руки, лепили момо, взгляд мой то и дело возвращался к бело-голубым репродукциям на стенах. И если для меня эти присыпанные снегом пирамиды были везде и повсюду, то для тибетцев, как я поняла только через пол года, побывав в непальских Гималаях, их горы остались безвозвратно позади.
Беженцы стекались сюда из Непала, перевалив через Гималаи с тибетских территорий нынешнего Китая, получали аудиенцию у Далай Ламы, учили английский, хинди, базовые науки, устраивались на работу - редко кто возвращался в монахи. Редко кто оставался и в местной тибетской коммуне - многие растекались по крупным городам в поисках более высокого заработка или эмигрировали в Штаты, Австралию, куда-нибудь. Некоторые, будучи детьми еще тех семей, которые ушли вместе с Далай Ламой в 1959-м и расселились по всей Индии, возвращались в МакЛод чтобы выучить язык, совершить кору, помочь, просто жить. Иностранцы приезжали по тем же причинам. Здесь, среди гор выростала совсем другая Индия. В ней было легко расслабиться, потеряться во времени и высокодуховной рутине, от чего возникало приторное ощущение прорастающих крыльев. На этих-то крыльях я и возвращалась обратно, в муссонные низины.
Честно протряслась в ночном автобусе, спасаясь от жестокого кондиционера, куталась с головой под одеяло и, позавтракав парой переспелых бананов, ждала Аашиму в МакДональдсе на окраине Дели. Она, как и следовало ожидать, проспала, и я коротала время, листая вчерашние захватанные газеты со стойки кассы. Через каких-нибудь пол часа из накатившей полуденной жары появилась знакомая фигура в джинсах, футболке, с платком на плечах - Аашима Тъяги. Она деловито затащила мой рюкзак на сиденье моторикши и мы понеслись к ней домой. Я уже не цеплялась от страха за поручни, как делала это в свои первые индийские дни, а улыбалась во весь рот и слушала во все уши. Аашима повествовала о вернувшемся возлюбленном (и даже двух, так что она опять была в отчаянии), о том, что ее сестра Аарти собирается замуж и на днях они идут к астрологу, говорила о том, что поступает на инструктора йоги и берет курс экономики, а также о том, что не прочь поехать вместе со мной в Китай, так что все еще в подвешенном состоянии. Пока же мы неслись по автостраде и пробивались к нашей цели сквозь сгустки транспортных средств, из окон авто, придорожных кафе и магазинов все чаще и чаще выглядывали ухоженные густые бороды в тюрбанах и орлиные носы - мы направлялись в сикхский квартал, где эти хозяйственный пенджабцы создавали некоторое ощущение уюта.
Аарти и матаджи были дома и сразу же бросились отдраивать и отстирывать меня, кормить обжигающими паротхами, которые Аашима виртуозно пекла тут же на кухне и еще дымящимися, по мере поступления, раскладывала в наши тарелки. После завтрака потекли расспросы обо всем на свете, начиная от "Не замужем ли я" и заканчивая украинской народной одеждой. Я говорила до боли в горле, а когда приходила моя очередь слушать, то получала истинное удовольствие, наблюдая за этими тремя индусками, которые двигались с благородной вальяжностью без единого следа, по-западному стыдливого, отрицания своего тела. Они были реальны реальностью гималайских вершин и, точно так же, никуда не торопились. Они поглощали своим присутствием каждую секунду и каждой же секундой наслаждались как махараджини. Я не могла оторваться от матаджи, которая, полулежа на ротанговом диване из Раджастана, шелестя браслетами, мерцая кольцами, покачивая головой и ненавязчиво жестикулируя округлыми запястьями, рассказывала мне о школе, где она раньше преподавала, а теперь работает директором, о том как еще студенткой писала диссертацию по западной философии, говорила о Вивекананде, о йоге. Между ее бровей алело пятнышко бинди, ее смоляные, смазанные маслом волосы блестели на узорчатой курте бордового хлопка и время от времени она скармливала сочные ломтики манго Тимбе, белому стриженому померину, который гарцевал вокруг нее. В это время Аашима все еще курсировала между кухней и гостиной, смешивая для нас лимонады и вставляя по ходу фразы, Аарти же сонно покрикивала на Тимбу и демонстративно обижалась на своего жениха, обрывая его звонки на мобильный.
Жизнь Тъяги мало напоминала образ того индийского консерватизма, о котором я читала в детских энциклопедиях. Матаджи давно развелась со своим супругом и переселилась в маленькие комнатки в сикхском квартале. Отцу это не мешало захаживать к ним в гости время от времени и денежно участвовать в воспитании своих дочерей. Аашима и Аарти навещали отца в пригороде Дели, называя его новую супругу не "жена моего отца," а, по-восточному просто: "мама."
Пусть Тъяги представляли новое поколение индусов среднего класса, которые уже не стремились уехать в Канаду, а полнились надеждами на светлое демократическое будущее, пусть во время дружеских бесед они восхищались Рамакришной и М. Ганди, пусть Аашима не возвращалась из центра до поздней ночи, а Аарти игнорировала мнение отца и астролога в выборе супруга, их либерализм отказывался переходить кастовую черту и они оставались при своем мнении относительно уборщиц, деревенских жителей и "грязных мусульман."
В эти дни, несмотря на то, что Дели задыхался в убийственной жаре, а от дождя становилось только хуже, Аашима с радушным упорством выгуливала меня в центр, водила в храмы, возила к достопримечательностям, торговалась в антикварных лавках за жемчужные серьги или серебряный браслет и, подозреваю, сама получала от этого удовольствие. Торговалась она со страстью и долго возмущалась, когда я преждевременно соглашалась с заявленной ценой. В их квартире мое появление стало дополнительной приманкой для толпы родственников и знакомых, которые заглядывали посмотреть на gori, то есть меня, а прийдя, смущенно отводили взгляд, и потом передавали мне через Аашиму комплименты. Таким же маршрутом я отвечала им взаимностью и утверждала, что индийские формы - настоящий эталон женственности и что костлявые идеалы бледных моделей похожи на недоедающие жерди из бедных кварталов. Не уверена, что они воспринимали мои слова всерьез, так как исходил он от той, которая подозрительно мало ела и отказывалась загорать.
Каждый день моего пребывания в Дели был расписан по часам, но не смотря на это, в моей голове все еще находилось место для сомнений относительно собеседования. Матаджи молчала, не желая спугнуть удачу, но Аашима, хоть и была заочно уверена, что меня возьмут, решила внести некоторую уверенность в мой психоз и повела к своему семейному астрологу. Вернее, Аашима пыталась получить отрицательный ответ астролога и таким образом отвадить одного из женихов, Аарти узнавала подходит ли ей выбранная кандидатура, а меня они прихватили из всеобщего любопытства. Когда мы прибыли в храм, хлипкий сморщенный пандит все еще делал обход мурти, чему мы были не помехой - нас он просто игнорировал и только покончив со своей религиозной рутиной, он уселся в лотос на маленькой деревянной трибуне, развернул затертый фолиант со схемами, таблицами и созвездьями, долго чертил диаграммы, выводил символы и в конце-концов выдал свой вердикт, который Аашима перевела как: "Он считает, что у тебя все хорошо." Я попыталась выдавить более конкретную информацию, на что получила благоприятную дату свадьбы и примерные годы смерти. Утомившись от настойчивых вопросов, пандит предложил совершить пуджу, "Чтобы," как перевела Аашима - "было еще лучше." Пуджа подразумевала значительное вливание в храмовую казну, поэтому от пуджи я отказалась и продолжила уповать и волноваться по поводу китайцев и дальше.
Мистер Guo, рисоварочный магнат, он же владелец и директор школы, прилетел вместе со своей дочерью Бекки всего на несколько дней и рассматривал наши заявки, сидя в кожаных креслах Шангрилы в центре Дели. К нашему приходу двое из четырех претендентов уже мяли свои резюме и крутили в голове заранее подготовленные и отрепетированные ответы - нервный молодой сикх в белой рубашечке и индуска в узорчатой курте, та самая Манпрет. Маленькая, хрупкая Бекки, образец китайского бизнес-стиля нового поколения - неотличимая от шестнадцатилетней школьницы в обтягивающих джинсах и розовой футболке, сидела рядом, задавала вопросы, тасовала анкеты, договора, в общем - всячески занималась "общественными отношениями." Ануджа присутствовала в качестве переводчицы и параллельно, с присущей всем индусам искусностью, продавала нам свою должность. Мистер Guo пока что сливался с фоном, источал значительность и время от времени постреливал вопросами касательно народных песен и количества пятизвездочных отелей в Украине. А когда Бекки истощила свой разговорник и пришла его очередь брать подиум, его было уже не остановить. Не понимая и десятой части того, что он вещал (естественно на китайском, с отточенной дикцией и революцинным напором), я уже была готова броситься за своих будущих учеников в огонь и в воду, запереть себя с учебниками в нинхайской глуши на два года и бодро шагать вместе с моими узкоглазыми братьями в прогресс, открытый новый мир или, по крайней мере, к успешной сдаче экзаменов. Уже дважды мне было наплевать на то где я буду жить, как я буду жить и на что я буду жить. Я пала жертвой красной агитации. Стены моих сомнений были разрушены, еще не успев сформироваться. Я была готова биться за свое место под китайским солнцем не на жизнь, а на смерть.
Индусы обладали беспроигрышным приоритетом национального колорита, во всяком случае они всегда могли надеть национальный костюм. Украинских народных я ни пела, ни плясала и даже не могла похвастать традиционным костюмом. Зато мои глаза лучились адреналином, я неслась на крыльях восхищения всем китайским от колоколов эпохи Джоу до исторических экшенов в зарослях бамбука и даже вспомнила кое-какие фразы из учебника. В общем, выжала всю свою харизму, чтобы очаровать этот семейный дуэт. Украинку они видели первый раз в жизни, а их ученики об этой стране даже не имели понятия - интрига. Звучание моего английского отличалось от хинглиша - разнообразие. Поэтому, не долго думая, они согласились с моей кандидатурой. К тому же, им явно импонировала моя тогдашняя непритязательность костюма: штаны-аладдины и красная рубаха - первый раз в Индии, как-никак, поэтому они сделали вывод, что этого человека Китай сумеет облагодетельствовать. Они еще не догадывались, что через каких-нибудь три месяца мы станем посещать друг друга в ночных кошмарах.
Но - мосты были сожжены, предварительный договор на два года подписан, прощания совершены и я летела в Киев получать рабочую визу. Аашима в последний момент решила в пользу экономического факультета, поэтому моей единственной коллегой должна была стать Манпрет. В Украине я, как и положено, волновалась, проходила сотни медпроверок, сдавала дюжины анализов и щедро получала уколы - будто в Китай ехала не преподавать, а участвовать в программе национальной репродукции. Еще в Индии был куплен увесистый Lonely Planet и я просиживала вечера, изучая матчасть, гуглила фото Нинхая, вспоминала китайский, подбирала учебники и чуть ли не составляла программу первых уроков. Встречаясь с друзьями, я не могла сконцентрироваться и вписать себя в привычный круг общения, светила безумной улыбкой, на что знакомые только потерянно качали головой и шли дальше. Я была все еще здесь и уже далеко. Так что, когда Бекки спросила "Когда?" я ответила "Хоть сейчас" и через пол часа уже мчалась домой, а через шесть - в Борисполь и без сожалений. С собой я увозила гору одежды и обуви на все сезоны, стопы литературы и словарей, меня не хотели пускать с перевесом, потом плюнули, китайцам же было все равно, единственное что их заботило - это не везу ли я кокаин в своем ноутбуке. За окном, как всегда в такие моменты, лил дождь, капли сользили по стеклу иллюминатора и по сценарию я должна была пустить легкую ностальгическую слезу, но она в тот день так и не появилась. Доморощенные пророчицы обещали мне китайского супруга и я была готова, если не к большой китайской семье, то, по меньшей мере, к целой Новой Жизни. Вместе со мной летели очкастые студентки, серьезные люди за тридцать и в костюмах, седовласые туристы с отелем и экскурсией в одном пакете, но меня это не пугало и даже не настораживало.
Я не могла поверить, что мой знакомый по прозвищу sasha-india, ветеран и следопыт всея Азий с шестилетним стажем, оказался прав, когда сказал в напутсвие перед поездкой, что Индия сравнима с Деревом Исполнения Желаний и главное знать чего ты от нее хочешь. Все это слишком напоминало прелюдию в стиле "А сейчас я расскажу вам историю, которая заставит вас поверить в Бога," только в моем случае история эта произошла не две тысячи лет тому назад в отдаленном уголке Римской Империи, а обретала форму здесь и сейчас.
Всего месяц назад, глядя из окна своей комнаты на розовеющий закатом Беличанский лес, я хотела всего-навсего уехать подальше от Украины, где меня не держало уже ничего: ни должность, с которой меня уволили, ни учеба на режиссерском, ни любовь, ни вера, ни надежда, ни перспективы. И теперь, когда долгожданый ответ сам падал мне в руки, я боялась себя, боялась реакции родителей, боялась строить какие-либо планы, но минимум раз в десять минут уносилась далеко за китайскую границу, а вернувшись к реальности слышала все тот же усыпляющий голос учителя медитации и лающих в саду собак. Я устраивала штормы и бури на поверхности своего воображения, что никоим образом не отражалось на привычном ходе окружающей реальности: вечерний чай оставался таким же сладким, приезжие японки все также молчали, и новые лица не переставали появляться в залах нашего ашрама: кто-то искал прозрения, кто-то спасался от личных проблем, кто-то учился йоге, кто-то сбрасывал стресс больших городов.
Собеседование было назначено на июль, в запасе у меня был целый месяц и я отправилась на север, в МакЛод, где меня ждали горы, Бастиан подробнее и Далай Лама. Бесконечно тянулись пыльные дороги и среди выжженых солнцем равнин то тут, то там мелькали покосившиеся хижины и сгорбленные крестьяне на спичках ног. Ни следа возвышенностей. Однако, стоило нашему автобусу миновать поворот на Пакистан, как вокруг, будто по щелчку, начали разрастаться горы и вот мы уже любовались последними бликами солнца на их рубленых спинах. Сам МакЛод, деревушка в предгорьях Гималаев и резиденция Далай Ламы, плавал островком среди этого гигантского амфитеатра.
Каждое утро, раскатывая свой йога-мат, я видела их покатые бока с крыши гестхауса, а во время обеда - с террасы тибетского кафе, где монахи за обе щеки уплетали мясные момо. Горы были фоном для буддистского монастыря, где я слушала лекции по основам махаяны и обсуждала индийскую кухню с вьетнамскими монашками дзен. Выглядывали они и во дворик реабилитационного центра, где я брала интервью у беженцев и бывших тибетских заключенных. Горы возвышались передо мной до и после медитации. И как-то вечером, когда по приглашению моего коллеги-журналиста, тоже тибетца, мы дружной узкоглазой компанией, в двадцать-две руки, лепили момо, взгляд мой то и дело возвращался к бело-голубым репродукциям на стенах. И если для меня эти присыпанные снегом пирамиды были везде и повсюду, то для тибетцев, как я поняла только через пол года, побывав в непальских Гималаях, их горы остались безвозвратно позади.
Беженцы стекались сюда из Непала, перевалив через Гималаи с тибетских территорий нынешнего Китая, получали аудиенцию у Далай Ламы, учили английский, хинди, базовые науки, устраивались на работу - редко кто возвращался в монахи. Редко кто оставался и в местной тибетской коммуне - многие растекались по крупным городам в поисках более высокого заработка или эмигрировали в Штаты, Австралию, куда-нибудь. Некоторые, будучи детьми еще тех семей, которые ушли вместе с Далай Ламой в 1959-м и расселились по всей Индии, возвращались в МакЛод чтобы выучить язык, совершить кору, помочь, просто жить. Иностранцы приезжали по тем же причинам. Здесь, среди гор выростала совсем другая Индия. В ней было легко расслабиться, потеряться во времени и высокодуховной рутине, от чего возникало приторное ощущение прорастающих крыльев. На этих-то крыльях я и возвращалась обратно, в муссонные низины.
Честно протряслась в ночном автобусе, спасаясь от жестокого кондиционера, куталась с головой под одеяло и, позавтракав парой переспелых бананов, ждала Аашиму в МакДональдсе на окраине Дели. Она, как и следовало ожидать, проспала, и я коротала время, листая вчерашние захватанные газеты со стойки кассы. Через каких-нибудь пол часа из накатившей полуденной жары появилась знакомая фигура в джинсах, футболке, с платком на плечах - Аашима Тъяги. Она деловито затащила мой рюкзак на сиденье моторикши и мы понеслись к ней домой. Я уже не цеплялась от страха за поручни, как делала это в свои первые индийские дни, а улыбалась во весь рот и слушала во все уши. Аашима повествовала о вернувшемся возлюбленном (и даже двух, так что она опять была в отчаянии), о том, что ее сестра Аарти собирается замуж и на днях они идут к астрологу, говорила о том, что поступает на инструктора йоги и берет курс экономики, а также о том, что не прочь поехать вместе со мной в Китай, так что все еще в подвешенном состоянии. Пока же мы неслись по автостраде и пробивались к нашей цели сквозь сгустки транспортных средств, из окон авто, придорожных кафе и магазинов все чаще и чаще выглядывали ухоженные густые бороды в тюрбанах и орлиные носы - мы направлялись в сикхский квартал, где эти хозяйственный пенджабцы создавали некоторое ощущение уюта.
Аарти и матаджи были дома и сразу же бросились отдраивать и отстирывать меня, кормить обжигающими паротхами, которые Аашима виртуозно пекла тут же на кухне и еще дымящимися, по мере поступления, раскладывала в наши тарелки. После завтрака потекли расспросы обо всем на свете, начиная от "Не замужем ли я" и заканчивая украинской народной одеждой. Я говорила до боли в горле, а когда приходила моя очередь слушать, то получала истинное удовольствие, наблюдая за этими тремя индусками, которые двигались с благородной вальяжностью без единого следа, по-западному стыдливого, отрицания своего тела. Они были реальны реальностью гималайских вершин и, точно так же, никуда не торопились. Они поглощали своим присутствием каждую секунду и каждой же секундой наслаждались как махараджини. Я не могла оторваться от матаджи, которая, полулежа на ротанговом диване из Раджастана, шелестя браслетами, мерцая кольцами, покачивая головой и ненавязчиво жестикулируя округлыми запястьями, рассказывала мне о школе, где она раньше преподавала, а теперь работает директором, о том как еще студенткой писала диссертацию по западной философии, говорила о Вивекананде, о йоге. Между ее бровей алело пятнышко бинди, ее смоляные, смазанные маслом волосы блестели на узорчатой курте бордового хлопка и время от времени она скармливала сочные ломтики манго Тимбе, белому стриженому померину, который гарцевал вокруг нее. В это время Аашима все еще курсировала между кухней и гостиной, смешивая для нас лимонады и вставляя по ходу фразы, Аарти же сонно покрикивала на Тимбу и демонстративно обижалась на своего жениха, обрывая его звонки на мобильный.
Жизнь Тъяги мало напоминала образ того индийского консерватизма, о котором я читала в детских энциклопедиях. Матаджи давно развелась со своим супругом и переселилась в маленькие комнатки в сикхском квартале. Отцу это не мешало захаживать к ним в гости время от времени и денежно участвовать в воспитании своих дочерей. Аашима и Аарти навещали отца в пригороде Дели, называя его новую супругу не "жена моего отца," а, по-восточному просто: "мама."
Пусть Тъяги представляли новое поколение индусов среднего класса, которые уже не стремились уехать в Канаду, а полнились надеждами на светлое демократическое будущее, пусть во время дружеских бесед они восхищались Рамакришной и М. Ганди, пусть Аашима не возвращалась из центра до поздней ночи, а Аарти игнорировала мнение отца и астролога в выборе супруга, их либерализм отказывался переходить кастовую черту и они оставались при своем мнении относительно уборщиц, деревенских жителей и "грязных мусульман."
В эти дни, несмотря на то, что Дели задыхался в убийственной жаре, а от дождя становилось только хуже, Аашима с радушным упорством выгуливала меня в центр, водила в храмы, возила к достопримечательностям, торговалась в антикварных лавках за жемчужные серьги или серебряный браслет и, подозреваю, сама получала от этого удовольствие. Торговалась она со страстью и долго возмущалась, когда я преждевременно соглашалась с заявленной ценой. В их квартире мое появление стало дополнительной приманкой для толпы родственников и знакомых, которые заглядывали посмотреть на gori, то есть меня, а прийдя, смущенно отводили взгляд, и потом передавали мне через Аашиму комплименты. Таким же маршрутом я отвечала им взаимностью и утверждала, что индийские формы - настоящий эталон женственности и что костлявые идеалы бледных моделей похожи на недоедающие жерди из бедных кварталов. Не уверена, что они воспринимали мои слова всерьез, так как исходил он от той, которая подозрительно мало ела и отказывалась загорать.
Каждый день моего пребывания в Дели был расписан по часам, но не смотря на это, в моей голове все еще находилось место для сомнений относительно собеседования. Матаджи молчала, не желая спугнуть удачу, но Аашима, хоть и была заочно уверена, что меня возьмут, решила внести некоторую уверенность в мой психоз и повела к своему семейному астрологу. Вернее, Аашима пыталась получить отрицательный ответ астролога и таким образом отвадить одного из женихов, Аарти узнавала подходит ли ей выбранная кандидатура, а меня они прихватили из всеобщего любопытства. Когда мы прибыли в храм, хлипкий сморщенный пандит все еще делал обход мурти, чему мы были не помехой - нас он просто игнорировал и только покончив со своей религиозной рутиной, он уселся в лотос на маленькой деревянной трибуне, развернул затертый фолиант со схемами, таблицами и созвездьями, долго чертил диаграммы, выводил символы и в конце-концов выдал свой вердикт, который Аашима перевела как: "Он считает, что у тебя все хорошо." Я попыталась выдавить более конкретную информацию, на что получила благоприятную дату свадьбы и примерные годы смерти. Утомившись от настойчивых вопросов, пандит предложил совершить пуджу, "Чтобы," как перевела Аашима - "было еще лучше." Пуджа подразумевала значительное вливание в храмовую казну, поэтому от пуджи я отказалась и продолжила уповать и волноваться по поводу китайцев и дальше.
Мистер Guo, рисоварочный магнат, он же владелец и директор школы, прилетел вместе со своей дочерью Бекки всего на несколько дней и рассматривал наши заявки, сидя в кожаных креслах Шангрилы в центре Дели. К нашему приходу двое из четырех претендентов уже мяли свои резюме и крутили в голове заранее подготовленные и отрепетированные ответы - нервный молодой сикх в белой рубашечке и индуска в узорчатой курте, та самая Манпрет. Маленькая, хрупкая Бекки, образец китайского бизнес-стиля нового поколения - неотличимая от шестнадцатилетней школьницы в обтягивающих джинсах и розовой футболке, сидела рядом, задавала вопросы, тасовала анкеты, договора, в общем - всячески занималась "общественными отношениями." Ануджа присутствовала в качестве переводчицы и параллельно, с присущей всем индусам искусностью, продавала нам свою должность. Мистер Guo пока что сливался с фоном, источал значительность и время от времени постреливал вопросами касательно народных песен и количества пятизвездочных отелей в Украине. А когда Бекки истощила свой разговорник и пришла его очередь брать подиум, его было уже не остановить. Не понимая и десятой части того, что он вещал (естественно на китайском, с отточенной дикцией и революцинным напором), я уже была готова броситься за своих будущих учеников в огонь и в воду, запереть себя с учебниками в нинхайской глуши на два года и бодро шагать вместе с моими узкоглазыми братьями в прогресс, открытый новый мир или, по крайней мере, к успешной сдаче экзаменов. Уже дважды мне было наплевать на то где я буду жить, как я буду жить и на что я буду жить. Я пала жертвой красной агитации. Стены моих сомнений были разрушены, еще не успев сформироваться. Я была готова биться за свое место под китайским солнцем не на жизнь, а на смерть.
Индусы обладали беспроигрышным приоритетом национального колорита, во всяком случае они всегда могли надеть национальный костюм. Украинских народных я ни пела, ни плясала и даже не могла похвастать традиционным костюмом. Зато мои глаза лучились адреналином, я неслась на крыльях восхищения всем китайским от колоколов эпохи Джоу до исторических экшенов в зарослях бамбука и даже вспомнила кое-какие фразы из учебника. В общем, выжала всю свою харизму, чтобы очаровать этот семейный дуэт. Украинку они видели первый раз в жизни, а их ученики об этой стране даже не имели понятия - интрига. Звучание моего английского отличалось от хинглиша - разнообразие. Поэтому, не долго думая, они согласились с моей кандидатурой. К тому же, им явно импонировала моя тогдашняя непритязательность костюма: штаны-аладдины и красная рубаха - первый раз в Индии, как-никак, поэтому они сделали вывод, что этого человека Китай сумеет облагодетельствовать. Они еще не догадывались, что через каких-нибудь три месяца мы станем посещать друг друга в ночных кошмарах.
Но - мосты были сожжены, предварительный договор на два года подписан, прощания совершены и я летела в Киев получать рабочую визу. Аашима в последний момент решила в пользу экономического факультета, поэтому моей единственной коллегой должна была стать Манпрет. В Украине я, как и положено, волновалась, проходила сотни медпроверок, сдавала дюжины анализов и щедро получала уколы - будто в Китай ехала не преподавать, а участвовать в программе национальной репродукции. Еще в Индии был куплен увесистый Lonely Planet и я просиживала вечера, изучая матчасть, гуглила фото Нинхая, вспоминала китайский, подбирала учебники и чуть ли не составляла программу первых уроков. Встречаясь с друзьями, я не могла сконцентрироваться и вписать себя в привычный круг общения, светила безумной улыбкой, на что знакомые только потерянно качали головой и шли дальше. Я была все еще здесь и уже далеко. Так что, когда Бекки спросила "Когда?" я ответила "Хоть сейчас" и через пол часа уже мчалась домой, а через шесть - в Борисполь и без сожалений. С собой я увозила гору одежды и обуви на все сезоны, стопы литературы и словарей, меня не хотели пускать с перевесом, потом плюнули, китайцам же было все равно, единственное что их заботило - это не везу ли я кокаин в своем ноутбуке. За окном, как всегда в такие моменты, лил дождь, капли сользили по стеклу иллюминатора и по сценарию я должна была пустить легкую ностальгическую слезу, но она в тот день так и не появилась. Доморощенные пророчицы обещали мне китайского супруга и я была готова, если не к большой китайской семье, то, по меньшей мере, к целой Новой Жизни. Вместе со мной летели очкастые студентки, серьезные люди за тридцать и в костюмах, седовласые туристы с отелем и экскурсией в одном пакете, но меня это не пугало и даже не настораживало.