Жемчуг в природе и в культуре - Часть 1
Источники:
- Плиний Старший, фрагмент из "Naturalis historia", гл. XXXVII (I в. РХ)
- Мирча Элиаде, из книги "Очерки сравнительного религиоведения"
- Л.С. Ковтун, "Рождение жемчуга (Знак и образ в приточном символе)"
- "Физиолог", "Об агате и о жемчуге" (II - IV вв.)
- C.С. Аверинцев, из книги "От берегов Босфора до берегов Евфрата"
- "Песнь о жемчужине", "Гимн из Деяний апостола Фомы" (III в.)
- Приложение
__________________________________________
"Драгоценный камень, который в древности по ценности стоял на 2-ом месте после бриллиантов.
Особая прелесть жемчуга и трудность добывания объясняют его высокую стоимость на рынке.
Особенно известны две ценные жемчужины Клеопатры. Одну из них она на пари с Антонием выпила растворенной в уксусе.
Имитация жемчуга издавна была доходнейшим предприятием ремесленников.
Кроме настоящего жемчуга, для украшений производили искусственный, в том числе, цветной,
например, голубой стеклянный жемчуг, который часто встречается уже в Микенах.
Искусственный жемчуг изготовляли также из янтаря."
ПЛИНИЙ СТАРШИЙ, фрагмент из "Naturalis historia", гл. XXXVII (I вв. РХ)
V. Собрание гемм - что иноземным словом называют дактилиотекой - самым первым в Риме имел пасынок Суллы - Скавр, и долго еще не было ни одной другой, до тех пор, пока Помпей Великий не посвятил в Капитолии среди даров ту, которая принадлежала царю Митридату, как утверждают Варрон и другие авторы его времени, ее намного превосходит дактилиотека Скавра.
По этому примеру диктатор Цезарь посвятил в храме Венеры Прародительницы шесть дактилиотек, Марцелл, сын Октавии - одну, в храме Аполлона Палатинского.
VI. Впервые, однако, увлечение жемчугами и геммами вызвала та победа Помпея, подобно тому как победы Луция Сципиона и Гнея Манлия - чеканным серебром, атталийскими тканями и медными триклиниями, подобно тому как победа Луция Муммия - изделиями из коринфской меди и картинами.
Для того чтобы это было яснее, я приведу слова из самих актов триумфов Помпея. Так вот, во время третьего триумфа, который он справил в консульство Марка Писона и Марка Мессалы, накануне октябрьских календ, в день своего рождения, за победу над пиратами, Азией, Понтом, над народами и царями, указанными в 7-й книге этого произведения, были пронесены игральная доска с игральными костями, из двух гемм шириной в три фута, длиной в четыре фута (пусть никто не сомневается в том, что такие уже выродились, поскольку никакая из гемм по величине сейчас не приближается к такому размеру), с золотой луной на ней весом в 30 фунтов, три триклиниевых ложа, сосуды из золота и гемм на девять 14 поставцов, три золотых статуи - Минервы, Марса, Аполлона, 33 жемчужных венца, квадратная золотая гора с оленями, львами, всякого рода плодами и вьющейся вокруг виноградной лозой, жемчужный грот с солнечными часами на его верху. Был и жемчужный портрет Гнея Помпея, изображение того лица, приятного красой открытого чела с непокорными прядями волос, того честного лица, внушающего почтительность у всех народов, тот жемчужный портрет, тот портрет поражения строгости, а вернее - триумфа роскоши! Никоим образом, конечно, среди людей того времени не закрепилось бы за ним прозвание Великого, если бы он так справил триумф за свою первую победу. Из жемчугов, Великий, из такой драгоценности, да еще найденной для женщин, которые тебе носить недозволительно, изображается твое лицо? Так ты кажешься ценным? И разве то не более сходное твое изображение, которое ты установил на вершине Пиренеев? Это было, конечно, тяжким, отвратительным позором, если бы в этом не следовало скорее видеть страшное знамение гнева богов, и если бы не было совершенно понятно, что уже тогда эта голова была выставлена в богатствах Востока без остального тела. Но как все прочее в его триумфе было по-мужски! 200 000 000 сестерциев было дано республике; легатам и квесторам, которые защищали морские берега,- 100 000 000 сестерциев, каждому воину - по шести тысяч сестерциев. Однако он сделал более терпимым то, что принцепс Гай, помимо всего прочего женского, носил сокки с жемчугами, а принцепс Нерон усыпал скатным жемчугом скипетры, маски и дорожные спальни. Мало того, мы даже, по-видимому, уже не имеем права порицать за усыпанные геммами чаши для питья и всякого рода утварь, за просвечивающие кольца. Да и какое только роскошество не может считаться менее вредным, чем это?
МИРЧА ЭЛИАДЕ, "Очерки сравнительного религиоведения", М, 1999, с. 398-400
Что касается жемчуга, то историю его первобытного символизма мы можем проследить далеко вглубь времен, - этому я посвятил одно из своих исследований. Жемчужины и раковины находили в доисторических захоронениях, их применяли в магии и медицине, приносили в дар речным и другим божествам; женщины носили их в надежде на удачу в любви и плодовитость.
В трактате «Тао Хунцзин» (V в.) говорится: «Если при открытии старой могилы труп выглядит как живой, значит, внутри тела или снаружи есть много золота и нефрита. По законам времен династии Хань особ царской крови и знать хоронили в одежде, украшенной жемчугом и коробочками из нефрита, чтобы предотвратить гниение тела».
Одно время жемчужины и раковины повсюду считались магико-религиозными предметами; постепенно сфера их применения сужалась до колдовства и медицины, а затем жемчуг стал иметь лишь эстетическую и экономическую ценность у представителей некоторых социальных слоев. Это снижение метафизической значимости от «космологической» до «эстетической» - само по себе любопытный феномен, к которому мы еще будем иметь случай обратиться.
Сначала мы должны попытаться ответить на вопрос: почему жемчуг вообще имел какое-либо магическое, медицинское или погребальное применение? Ответ ясен: потому что он был «рожден от воды», потому что он был «рожден от Луны», потому что он представлял начало инь, потому что он был найден в раковине, символизирующей животворящую женственность. Все служит превращению жемчужины в «космологический Центр», соединяющий в себе могущество Луны, женщины, плодовитости и рождения. Жемчужины полны порождающей силы воды, в которой они образовались; «рожденные от Луны», они обладают долей ее магической силы и поэтому любимы женщинами; сексуальный символизм раковин передает им мощь соответствующих сил; наконец, сходство по форме с зародышем наделяет жемчужины способностью к родовспоможению (мидия раng, «беременная жемчужиной, подобна женщине с зародышем в утробе», гласит один китайский текст). Все качества жемчуга, которым находят применение магия, целительство, гинекология и погребальная обрядность, обусловлены тройственным символизмом этого минерала - символизмом воды, Луны и женщины.
В Индии жемчуг - панацея от всех болезней: им лечат кровотечения, желтуху, безумие, отравления, глазные болезни, туберкулез и другие недуги. В европейской медицине он применялся в основном против меланхолии, эпилепсии и сумасшествия; как видим, большая часть этих болезней - «лунные» (меланхолия, эпилепсия, кровотечения и т. д.). Антитоксические свойства жемчуга не имеют иного объяснения; Луна излечивала любые отравления. Но ценность, которую жемчугу придавали на Востоке, исходит главным образом от его способности возбуждать любовь, поднимать плодовитость и оберегать, как талисман.
Положенный в могилы рядом с покойниками, он объединял их с космологическими силами, содержащимися в нем самом, - Луной, водой, женщиной. Другими словами, он возвращал мертвых к жизни помещением их в сферу космического ритма, в высшей степени циклического, включающего (наподобие фаз луны) рождение, жизнь, смерть, новое рождение. Когда мертвеца покрывают жемчугом, он вступает на «лунную» стезю; у него есть надежда вернуться в космический круговорот, потому что он наделен всем могуществом Луны, рождающей живые формы.
Нетрудно видеть, что то, что делает жемчуг столь многозначным, есть в первую очередь структура связанного с ним символизма.
Далее. Если иерофания предполагает некий разрыв в религиозном опыте (ибо всегда так или иначе есть брешь между сакральным и профанным и переход от одного к другому, и именно существование разрыва и перехода лежит в основе религиозной жизни), то символизм поддерживает постоянное единство человека со священным (хотя это не всегда очевидно и осознается человеком лишь в отдельные моменты). Талисман, нефрит, жемчуг обеспечивают постоянство связи того, кто носит их, с зоной священного, представленной (т. е. символизируемой) соответствующим украшением; это постоянство поддерживается благодаря магико-религиозному опыту, предполагающему преодоление разрыва между профанным и сакральным.
Л. С. КОВТУН, из книги "Рождение жемчуга (Знак и образ в приточном символе)"
"Исследования по древней и новой литературе", Л., 1987, с. 260-266 (сокр.)
В древнерусских азбуковниках (XVI-XVII вв.) среди других статей, посвященных средневековой символике, находим миф о зарождении жемчуга. Взятый из византийской толковой литературы, он рассказан с энциклопедической бесстрастностью. Обстоятельства возникновения в раковине драгоценного зерна описаны как нечто хотя и необычное, но вполне достоверное, - такое, что происходит в жизни и может быть наблюдаемо. На самом деле рассказ этот далек от реальности, а внесенные в него элементы фантазии зависят не только от отсутствия полноты знаний.
Современные справочники сообщают нам о жемчуге, что это отложения перламутрового вещества, образуемые в раковинах различных морских и пресноводных моллюсков, а также, что наросты подобного рода возникают вокруг посторонних тел, чем-то раздражающих тело моллюска. В мифе о жемчужной раковине говорится иное: некие морские животные (моллюски) раскрывают «чрепины» своей раковины, чтобы в нее с водой попадала еда. В грозу в распахнутые створки может влететь молния, и тогда внутри раковины зарождается жемчуг. Рассказ приведен истолкователем не сам по себе, а в качестве параллели к символической картине непорочного зачатия: молния - святой дух, сошедший в чрево девы Марии, раковина с моллюском - символ Богородицы, жемчуг (бисер) - символ Христа.
"Азбуковник", XVI в.
Шивада, есть в чермном мори чашуля, сииречь шивады, иже и пины наричются; сия убо пины стоят на приморий, воскраи чермнаго моря, каяждо их имущи уста своя отверсты, еже внити что снедно в пищу ей; и бывающим тамо молниям частым великим, и вмещается молниина сила во внутренних шивад тех, и та убоявшися затворяет чрепины своя, и молния входит в зеницы очес ея и содевается бисер.
Рассказ о жемчужной раковине закончен. После него дано истолкование соотнесенной с ним символики, которое и завершается фразой: «... сея ради вины Писание шивадою наричет пречистую Богородицю». Как видим, азбуковники уловили и отметили факт присутствия в их литературных источниках разных наименований символизированной раковины. В Азбуковнике, с первых же строк толкования их указано три: шивада, пина и славянское соответствие этих слов - чашуля (т. е. чашечка). [Слово шивада пришло с азиатского Востока, слово пина - греческое]
В рассказе о зарождении жемчуга, при всей его условности и фантастичности, есть и черты из реальной жизни. Именно из этих подробностей становится особенно ясно, насколько обдуманным: было само избрание символа, а вместе с тем, как тесно соприкасались в символике «внешнее» и «духовное». Взаимодействию этих. противоречивых тенденций способствовала специфика древнего образа - охват художественным сознанием некоего целого в совокупности его черт, а не выделение в отображаемом классе явлений или предметов лишь тех или иных черт как наиболее ярких или значительных. Своеобразен в связи с этим также и подход к обоснованию символов их истолкователями.
Обратимся, например, к рассуждению, приведенному в
Палее XIV в.
где раковины-моллюски названы скальвами. Из него следует, что существа эти символизированы не только потому, что драгоценные зерна образуются в раковине сами собой, независимо от обитающего в ней животного (непроизвольность акта отвечала скрытой в символе теме непорочного зачатия). Оказались значимыми, помимо этого, и их примитивная простота и образ жизни. «Морьскыи животи и многоразличния плоти, яже в скалвах живуть» не питаются, как другие животные, нет у них даже и органов чувств («ни усты, ни слуха имуще и всякого вкушения непричастно»); они, по словам истолкователя, лишь «валяются» в прибрежном песке и «вливаемую влагу си приемлють», однако не погибают и сыты. Разгадка этого «необъяснимого» явления в том, считает он, что существа эти «кормьную животную силу от бога приемлють». Естественное объяснено сверхъестественным, но свойства и поведение моллюсков. охарактеризованы близко к реальным.
В «словах» на рождество Богородицы, в немалом числе собранных в Великих Минеях Четьих митрополита Макария, символ «бисер» (жемчуг) встречается не раз, но сюжет о рождении жемчуга - лишь однажды, в Слове Иоанна Дамаскина: «... да подвижится миръское море, в нем же омиди съсуд ражается, яже с небеси от молниа божества прииметь во чреве и родить многоценъный бисер Христа»
"ФИЗИОЛОГ", "Об агате и о жемчуге (пер. с греч.)
Когда умельцы ищут жемчуг, то с помощью агата находят его. Привязывают агат крепкой веревкой и опускают его в море. И приходит агат к жемчугу, останавливается там и не движется. И сразу отмечают ныряльщики место агата и, следуя по веревке, находят жемчуг.
Послушай же, как рождается жемчуг. Есть раковина в море, называемая остроес. Она поднимается из моря в утренние часы на рассвете. И раскрывает раковина свои уста, и поглощает утреннюю росу, солнечные, лунные и звездные лучи. И рождает жемчуг от небесных светил. Рождающая же жемчуг раковина имеет два крыла, где находится жемчуг.
Толкование.
Под агатом понимается Иоанн, ибо он указал нам мысленный жемчуг, говоря: «Вот Агнец Божий, взявший грех мира». Море истолковывается как мир, а ныряльщики - как лик апостолов и пророков. Два крыла раковины - как Ветхий и Новый Заветы. Подобным образом солнце, луна, звезды и роса - как Святой Дух, являющийся в обоих Заветах; жемчуг же - как Спаситель наш Иисус Христос, ибо он - драгоценный жемчуг.
И ты, человек, продай все имеющееся у тебя и раздай нищим, и приобрети многоценный жемчуг, который есть Христос Бог, чтобы ты имел сокровище в сердце своем и спасен был.
С. С. АВЕРИНЦЕВ, из книги "От берегов Босфора до берегов Евфрата"
Антология ближневосточной литературы I тысячелетия н.э., М., 1994, с. 35-40
Есть несколько простейших символов, без которых тогда не могла обойтись ни одна вера и ни одна литература. Назовем два из них: это пещера и жемчужина. Пещера - это мир, весь дольний мир мрака и несвободы. Он потому и пещера, что в нем темно и тесно душе, что он замкнут и застит от ума свет, разлитый за его пределами. Конечно, эпоха, о которой мы говорим, не впервые изобрела уподобление материального космоса - пещере; когда-то, как известно, к нему прибег еще Платон, представивший (в начале VII книги своего «Государства») чувственное сознание как сознание узника в подземелье, который видит лишь тени предметов, падающие из зоны света, но не может увидеть ни самих предметов, ни источников света. Под конец античности этот образ приобрел большую популярность, задевая очень чувствительные струны в душах людей; неоплатоник Порфирий, написавший трактат «О пещере нимф», соединил платоновскую метафору с эмблематикой мистерии иранского бога Митры, которые вошли в моду на самом закате средиземноморского язычества, подготавливая воображение к образности манихейства.
Из Ветхого Завета выплывало древнее ближневосточное представление о «небесной тверди», накрывающей землю, как шатер или сводчатое перекрытие, и через него символ пещеры обретал конкретную, пластическую наглядность: внутреннее пространство пещеры - это «поднебесный» мир, свод пещеры - «твердь», вольное пространство вне пещеры - «занебесный» мир.
Эмоциональные тона образа описать не так легко. Прежде всего, как это было и у Платона, пещера - место заточения, «темница» в самом буквальном смысле этого русского слова, то есть темная тюрьма. Мандейская поэзия, называющая дольний мир «тибил», вопрошает:
Кто вверг меня в тибил?
В тибил кто вверг меня?
Кто заточил меня в стенах его?
Кто заковал меня в железа сии?
Здесь, как и в цитированном выше отрывке с упоминанием "узлов" и "печатей, завязывающих и запечатывающих дольний (мир, звучат эмоции, которые похожи на какую-то космическую клаустрофобию: перед нами мрак, как в самом обычном узилище тех времен, и во мраке, вздыхая и плача, сидят или лежат узники, скованные цепями и колодками своей житейской несвободы. Но это не все. «Желаю разрешиться и быть со Христом», - сказано в одном новозаветном тексте. Узник дожидается своего часа, чтобы с него сняли узы и вывели на волю: как некогда с ним уже было нечто подобное, когда из тьмы и тесноты материнской утробы он явился на свет и простор, так и теперь ему предстоит второй раз родиться - в «занебесный» мир. Это сразу вносит иной эмоциональный тон: значит, пещера - не только ненавистная темница, но и родимая утроба. Недаром в вифлеемской пещере родился Христос. Нелишне вспомнить, как часто выплывает в восточнохристианских легендах мотив потаенного укрома, тихой безопасности в святом мраке чрева матери-земли (семь отроков Эфесских, мирно уснувших в пещере; святая Елисавета, мать Иоанна Предтечи, уходящая от преследователей в недра скалы; то же со святой Феклой; слухи о подземном женском монастыре в Иерусалиме). Сидячая и согбенная поза, которая рекомендована православному аскету для «умного делания», едва ли случайно так напоминает позу младенца в чреве матери. Пещерой или подобием пещеры может быть сакральное пространство: в пещерах и подземельях совершался культ Митры, катакомбы были прибежищем раннехристианского культа, горные местности Сирии, Армении и Малой Азии знали пещерные монастыри (обычные также для традиции буддизма) и пещерные церкви, но и помимо этого церковные здания ближневосточного ареала имеют «пещерный» облик. Георгий Писида, византийский поэт VII в., характерным образом уподобляет церковный интерьер вифлеемской пещере.
И здесь образ пещеры поворачивается еще одной стороной: это место реального присутствия божества. Вифлеемская пещера таит в себе клад - младенца Христа; другой пещере, склепу подле Иерусалима, дан другой клад - Гроб Господень. Пещера есть поэтому «пещера сокровищ», по-сирийски «мэарат газзэ». Это сочетание слов - заглавие одного апокрифа VI в., где повествуется о драгоценных и священных предметах, вынесенных Адамом из Рая и лежащих в пещере вместе с телом Адама. Горний свет не только сияет вне пещеры, он сходит в глубину ее мрака, он всегда здесь, как тихое, неуловимое мерцание. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», - как сказано в прологе к Евангелию от Иоанна. Это снова образ, который подлежал различному истолкованию в различных религиях. Христиане верили, что свет, который есть Христос, по человеколюбию добровольно сошел к узникам пещеры; манихеи верили, что частицы света похищены насилием тьмы и должны быть вызволены из ее плена. Но сам по себе образ видели все. О нем говорится, между прочим, и в Коране, XXIV сура которого носит название «Айат ан-нур» («Стих о свете»):
«Аллах есть свет небес и земли, - читаем мы в ней.
Свет Его - точно ниша; в ней светильник в стекле,
и стекло точно жемчужная звезда.
Зажигается он от благословенного дерева маслины,
- ни с востока, ни с запада, - масло ее готово воспламениться,
хотя бы его и не коснулся огонь - свет на свете»
(пер. И. Ю. Крачковского).
Любопытны слова «свет на свете»; они звучат как отголосок христианской формулы «свет от света», имеющей смысл в контексте доктрины о порождении Сына Отцом, но как будто бы лишенной смысла в контексте ислама. Такие образы улавливались сыном эпохи прямо из воздуха эпохи, насыщенного ими.
Итак, пещера предстает как ниша - или, в христианском образном ряду, алтарная апсида, - и мрак ее освещен неугасимой лампадой. В одном новозаветном тексте сказано, что божество «обитает во свете неприступном»; но для верующих той эпохи «неприступный» свет вовсе близок, он здесь - рукой подать. Вообще говоря, средневековой культуре свойственно было уравновешивать свои порывы в потустороннее удивительно конкретным ощущением присутствия потустороннего в посюстороннем; но, может быть, для сирийцев присутствие это было таким осязаемым, плотным, почти грубым, как ни для кого другого. Кем они не были, так это спиритуалистами.
Скажем, Рай воспевается в целом цикле гимнов Ефрема Сирина не как Эмпиреи, запредельные подлунному миру, но как Земной Рай, первозданный Эдем, продолжающий цвести где-то в сокровенном, но реальном месте у истоков Евфрата и Тигра, т.е. совсем по соседству с родиной Ефрема. С этим сирийцы не шутили: в начале IX в. католикос Селевкийский Тимофей I обосновал особые права своей кафедры, между прочим, тем, что ее местоположение - страна Эдема, «Восток», о котором говорит Библия («... и насадил Господь Бог Рай в Эдеме, на Востоке...»). Ефрем так описывает ветерки, повевающие в Земном Раю, что кажется, будто он знает Эдем, как зверь, - обонянием.
Что до рек, вытекающих из непорочной райской земли, то оказывается, что их целительные воды подмешиваются к водам падшего мира, таинственно подслащивая их горечь и оздоровляя их зачумленность. Где еще, спрашивается, найдешь такой бодрый «мистический материализм», такое острое, чуть ли не физическое ощущение, что праведная, не оскверненная нашей порчей природа Эдема - в двух шагах? Уж на что, кажется, горячо доказывал на Руси XIV в. новгородский архиепископ Василий в послании к тверскому епископу Федору осязаемую вещественность Земного Рая; но даже мореходов Новгорода, на которых он ссылался, вынесло к райским горам лишь после долгих скитаний, в краях незнаемых
У сирийцев такой проблемы не было. Но дело, конечно, не только в топографии ветхозаветного сада, сколь бы ни была важна эта топография для сирийского патриотизма. Ведь и отшельника Герасима, о котором пишет в «Луге духовном» Иоанн Мосх и который жил в палестинской пустыне, все равно окружает Рай, раз дикий лев являл ему такое же послушание, как Адаму, еще не впавшему в грех и не расторгшему союза с природой. Достаточно, чтобы человек был праведен - и вокруг него будет веять тот эдемский ветерок, мысль о котором вдохновляет Ефрема. Лев, наверное, чуял это своими ноздрями.
Не просто духовность была центральной темой культуры, о которой мы говорим. Тема ее - одухотворение материи, ее преображение, претворение в чистый свет. Символом такого претворения, если угодно, наивным, но убедительным, были те вещества, в которых есть «световидность» и «светоносность», т. е. прозрачность, или блеск, или и то, и другое: золото, стекло, драгоценные камни. Вещества эти играют центральную роль в описании небесного Града из Апокалипсиса:
«Город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье - халцедон, четвертое - изумруд, пятое - сардоникс, шестое - сердолик, седьмое - хризолит, восьмое - берилл, девятое - топаз, десятое - хризопраз, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист. А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин ...» (Откр. 21, 18-21).
Вот мы и подошли к символу жемчужины, который выступает как противовес символу пещеры.
Это - тот клад, который утаен во мраке пещеры. Клад, за который надо отдать все.
Этический смысл символов неотделим от своеобразной эстетики эпохи. Люди тех времен обожали вымыслы о драгоценных камнях, которые не отражают и не преломляют света, но светятся собственным светом, идущим из глубины, наполняя лучами темное подземелье, «пещеру сокровищ».
1. И это дает нам самое первое значение жемчужины, непосредственно вытекающее из чувственного образа: жемчужина - вещественность того самого невещественного света, который мерцает во мраке мировой пещеры. В ней свет как бы воплощен, материализован, принял плотную и твердую природу камня, оставаясь при этом светом.
2. Это первое значение поддержано вторым, для понимания которого уже необходимо знать фантастическую «биологию» эпохи. Тогда верили, что жемчужина - зарождается в недрах раковины от удара молнии - небесного огня, сошедшего на море и на плоть раковины. Таким было, поучает тот же Ефрем Сирии, и чудесное зачатие Иисуса Христа в чреве Девы Марии. В некоторых версиях раковина плодотворится действием лунной росы, т. е. как бы лунного света, ставшего текучей влагой перед тем, как застыть в твердой жемчужине.
3. Третье значение было задано евангельской притчей, где жемчужина - абсолютную ценность. То, что наше слово «ценность» связано с меркантильным кругом представлений, отнюдь не плохо; притча тоже апеллирует к образам алчного, сосредоточенного стяжания. «Подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Матф. 13, 45). Образы этой притчи для ближневосточной городской среды весьма конкретны, а значение их тождественно именно понятию безусловного ценностного предела. Прав только приобретатель, без остатка устремивший всю силу своей жадности на абсолютное; напротив, всякая иная жадность, хотя бы краешком глаза косящая на что-либо, кроме абсолютного, не права - абсолютно. Еще раз: за «многоценную жемчужину» отдают все, решительно все - таков урок притчи, примерами, наглядными пособиями к которому могут служить многие повествования, с которыми читатель встретится в этой книге.
4. Наконец, к этим трем значениям «Песнь о Жемчужине» добавляет четвертое, может быть, и противоречащее тем логически, но не образно: жемчужина - свет заброшенной на чужбину человеческой души, которую необходимо вызволить из «пасти Змия». Душа ведь тоже дороже всего мира. «Ибо что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»
У той литературы, антологию которой мы предлагаем, был смысл, который был больше не только ее ветхих условностей, не только вероисповедных распрей эпохи, но и ее самой, больше эпохи в целом, потому что смысл этот был общечеловеческим. Чувствовать, насколько жив этот смысл для нас, нас научили Толстой, Достоевский, Лесков. Формы литературы были формами воплощения смысла и также - порой - формами умерщвления смысла. Однако это позволительно сказать не об одной эпохе в истории человечества.
_________________________________
http://ec-dejavu.ru/z/Zhemchug.html
К Окончанию: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1972116.html
- Плиний Старший, фрагмент из "Naturalis historia", гл. XXXVII (I в. РХ)
- Мирча Элиаде, из книги "Очерки сравнительного религиоведения"
- Л.С. Ковтун, "Рождение жемчуга (Знак и образ в приточном символе)"
- "Физиолог", "Об агате и о жемчуге" (II - IV вв.)
- C.С. Аверинцев, из книги "От берегов Босфора до берегов Евфрата"
- "Песнь о жемчужине", "Гимн из Деяний апостола Фомы" (III в.)
- Приложение
__________________________________________
"Драгоценный камень, который в древности по ценности стоял на 2-ом месте после бриллиантов.
Особая прелесть жемчуга и трудность добывания объясняют его высокую стоимость на рынке.
Особенно известны две ценные жемчужины Клеопатры. Одну из них она на пари с Антонием выпила растворенной в уксусе.
Имитация жемчуга издавна была доходнейшим предприятием ремесленников.
Кроме настоящего жемчуга, для украшений производили искусственный, в том числе, цветной,
например, голубой стеклянный жемчуг, который часто встречается уже в Микенах.
Искусственный жемчуг изготовляли также из янтаря."
ПЛИНИЙ СТАРШИЙ, фрагмент из "Naturalis historia", гл. XXXVII (I вв. РХ)
V. Собрание гемм - что иноземным словом называют дактилиотекой - самым первым в Риме имел пасынок Суллы - Скавр, и долго еще не было ни одной другой, до тех пор, пока Помпей Великий не посвятил в Капитолии среди даров ту, которая принадлежала царю Митридату, как утверждают Варрон и другие авторы его времени, ее намного превосходит дактилиотека Скавра.
По этому примеру диктатор Цезарь посвятил в храме Венеры Прародительницы шесть дактилиотек, Марцелл, сын Октавии - одну, в храме Аполлона Палатинского.
VI. Впервые, однако, увлечение жемчугами и геммами вызвала та победа Помпея, подобно тому как победы Луция Сципиона и Гнея Манлия - чеканным серебром, атталийскими тканями и медными триклиниями, подобно тому как победа Луция Муммия - изделиями из коринфской меди и картинами.
Для того чтобы это было яснее, я приведу слова из самих актов триумфов Помпея. Так вот, во время третьего триумфа, который он справил в консульство Марка Писона и Марка Мессалы, накануне октябрьских календ, в день своего рождения, за победу над пиратами, Азией, Понтом, над народами и царями, указанными в 7-й книге этого произведения, были пронесены игральная доска с игральными костями, из двух гемм шириной в три фута, длиной в четыре фута (пусть никто не сомневается в том, что такие уже выродились, поскольку никакая из гемм по величине сейчас не приближается к такому размеру), с золотой луной на ней весом в 30 фунтов, три триклиниевых ложа, сосуды из золота и гемм на девять 14 поставцов, три золотых статуи - Минервы, Марса, Аполлона, 33 жемчужных венца, квадратная золотая гора с оленями, львами, всякого рода плодами и вьющейся вокруг виноградной лозой, жемчужный грот с солнечными часами на его верху. Был и жемчужный портрет Гнея Помпея, изображение того лица, приятного красой открытого чела с непокорными прядями волос, того честного лица, внушающего почтительность у всех народов, тот жемчужный портрет, тот портрет поражения строгости, а вернее - триумфа роскоши! Никоим образом, конечно, среди людей того времени не закрепилось бы за ним прозвание Великого, если бы он так справил триумф за свою первую победу. Из жемчугов, Великий, из такой драгоценности, да еще найденной для женщин, которые тебе носить недозволительно, изображается твое лицо? Так ты кажешься ценным? И разве то не более сходное твое изображение, которое ты установил на вершине Пиренеев? Это было, конечно, тяжким, отвратительным позором, если бы в этом не следовало скорее видеть страшное знамение гнева богов, и если бы не было совершенно понятно, что уже тогда эта голова была выставлена в богатствах Востока без остального тела. Но как все прочее в его триумфе было по-мужски! 200 000 000 сестерциев было дано республике; легатам и квесторам, которые защищали морские берега,- 100 000 000 сестерциев, каждому воину - по шести тысяч сестерциев. Однако он сделал более терпимым то, что принцепс Гай, помимо всего прочего женского, носил сокки с жемчугами, а принцепс Нерон усыпал скатным жемчугом скипетры, маски и дорожные спальни. Мало того, мы даже, по-видимому, уже не имеем права порицать за усыпанные геммами чаши для питья и всякого рода утварь, за просвечивающие кольца. Да и какое только роскошество не может считаться менее вредным, чем это?
МИРЧА ЭЛИАДЕ, "Очерки сравнительного религиоведения", М, 1999, с. 398-400
Что касается жемчуга, то историю его первобытного символизма мы можем проследить далеко вглубь времен, - этому я посвятил одно из своих исследований. Жемчужины и раковины находили в доисторических захоронениях, их применяли в магии и медицине, приносили в дар речным и другим божествам; женщины носили их в надежде на удачу в любви и плодовитость.
В трактате «Тао Хунцзин» (V в.) говорится: «Если при открытии старой могилы труп выглядит как живой, значит, внутри тела или снаружи есть много золота и нефрита. По законам времен династии Хань особ царской крови и знать хоронили в одежде, украшенной жемчугом и коробочками из нефрита, чтобы предотвратить гниение тела».
Одно время жемчужины и раковины повсюду считались магико-религиозными предметами; постепенно сфера их применения сужалась до колдовства и медицины, а затем жемчуг стал иметь лишь эстетическую и экономическую ценность у представителей некоторых социальных слоев. Это снижение метафизической значимости от «космологической» до «эстетической» - само по себе любопытный феномен, к которому мы еще будем иметь случай обратиться.
Сначала мы должны попытаться ответить на вопрос: почему жемчуг вообще имел какое-либо магическое, медицинское или погребальное применение? Ответ ясен: потому что он был «рожден от воды», потому что он был «рожден от Луны», потому что он представлял начало инь, потому что он был найден в раковине, символизирующей животворящую женственность. Все служит превращению жемчужины в «космологический Центр», соединяющий в себе могущество Луны, женщины, плодовитости и рождения. Жемчужины полны порождающей силы воды, в которой они образовались; «рожденные от Луны», они обладают долей ее магической силы и поэтому любимы женщинами; сексуальный символизм раковин передает им мощь соответствующих сил; наконец, сходство по форме с зародышем наделяет жемчужины способностью к родовспоможению (мидия раng, «беременная жемчужиной, подобна женщине с зародышем в утробе», гласит один китайский текст). Все качества жемчуга, которым находят применение магия, целительство, гинекология и погребальная обрядность, обусловлены тройственным символизмом этого минерала - символизмом воды, Луны и женщины.
В Индии жемчуг - панацея от всех болезней: им лечат кровотечения, желтуху, безумие, отравления, глазные болезни, туберкулез и другие недуги. В европейской медицине он применялся в основном против меланхолии, эпилепсии и сумасшествия; как видим, большая часть этих болезней - «лунные» (меланхолия, эпилепсия, кровотечения и т. д.). Антитоксические свойства жемчуга не имеют иного объяснения; Луна излечивала любые отравления. Но ценность, которую жемчугу придавали на Востоке, исходит главным образом от его способности возбуждать любовь, поднимать плодовитость и оберегать, как талисман.
Положенный в могилы рядом с покойниками, он объединял их с космологическими силами, содержащимися в нем самом, - Луной, водой, женщиной. Другими словами, он возвращал мертвых к жизни помещением их в сферу космического ритма, в высшей степени циклического, включающего (наподобие фаз луны) рождение, жизнь, смерть, новое рождение. Когда мертвеца покрывают жемчугом, он вступает на «лунную» стезю; у него есть надежда вернуться в космический круговорот, потому что он наделен всем могуществом Луны, рождающей живые формы.
Нетрудно видеть, что то, что делает жемчуг столь многозначным, есть в первую очередь структура связанного с ним символизма.
Далее. Если иерофания предполагает некий разрыв в религиозном опыте (ибо всегда так или иначе есть брешь между сакральным и профанным и переход от одного к другому, и именно существование разрыва и перехода лежит в основе религиозной жизни), то символизм поддерживает постоянное единство человека со священным (хотя это не всегда очевидно и осознается человеком лишь в отдельные моменты). Талисман, нефрит, жемчуг обеспечивают постоянство связи того, кто носит их, с зоной священного, представленной (т. е. символизируемой) соответствующим украшением; это постоянство поддерживается благодаря магико-религиозному опыту, предполагающему преодоление разрыва между профанным и сакральным.
Л. С. КОВТУН, из книги "Рождение жемчуга (Знак и образ в приточном символе)"
"Исследования по древней и новой литературе", Л., 1987, с. 260-266 (сокр.)
В древнерусских азбуковниках (XVI-XVII вв.) среди других статей, посвященных средневековой символике, находим миф о зарождении жемчуга. Взятый из византийской толковой литературы, он рассказан с энциклопедической бесстрастностью. Обстоятельства возникновения в раковине драгоценного зерна описаны как нечто хотя и необычное, но вполне достоверное, - такое, что происходит в жизни и может быть наблюдаемо. На самом деле рассказ этот далек от реальности, а внесенные в него элементы фантазии зависят не только от отсутствия полноты знаний.
Современные справочники сообщают нам о жемчуге, что это отложения перламутрового вещества, образуемые в раковинах различных морских и пресноводных моллюсков, а также, что наросты подобного рода возникают вокруг посторонних тел, чем-то раздражающих тело моллюска. В мифе о жемчужной раковине говорится иное: некие морские животные (моллюски) раскрывают «чрепины» своей раковины, чтобы в нее с водой попадала еда. В грозу в распахнутые створки может влететь молния, и тогда внутри раковины зарождается жемчуг. Рассказ приведен истолкователем не сам по себе, а в качестве параллели к символической картине непорочного зачатия: молния - святой дух, сошедший в чрево девы Марии, раковина с моллюском - символ Богородицы, жемчуг (бисер) - символ Христа.
"Азбуковник", XVI в.
Шивада, есть в чермном мори чашуля, сииречь шивады, иже и пины наричются; сия убо пины стоят на приморий, воскраи чермнаго моря, каяждо их имущи уста своя отверсты, еже внити что снедно в пищу ей; и бывающим тамо молниям частым великим, и вмещается молниина сила во внутренних шивад тех, и та убоявшися затворяет чрепины своя, и молния входит в зеницы очес ея и содевается бисер.
Рассказ о жемчужной раковине закончен. После него дано истолкование соотнесенной с ним символики, которое и завершается фразой: «... сея ради вины Писание шивадою наричет пречистую Богородицю». Как видим, азбуковники уловили и отметили факт присутствия в их литературных источниках разных наименований символизированной раковины. В Азбуковнике, с первых же строк толкования их указано три: шивада, пина и славянское соответствие этих слов - чашуля (т. е. чашечка). [Слово шивада пришло с азиатского Востока, слово пина - греческое]
В рассказе о зарождении жемчуга, при всей его условности и фантастичности, есть и черты из реальной жизни. Именно из этих подробностей становится особенно ясно, насколько обдуманным: было само избрание символа, а вместе с тем, как тесно соприкасались в символике «внешнее» и «духовное». Взаимодействию этих. противоречивых тенденций способствовала специфика древнего образа - охват художественным сознанием некоего целого в совокупности его черт, а не выделение в отображаемом классе явлений или предметов лишь тех или иных черт как наиболее ярких или значительных. Своеобразен в связи с этим также и подход к обоснованию символов их истолкователями.
Обратимся, например, к рассуждению, приведенному в
Палее XIV в.
где раковины-моллюски названы скальвами. Из него следует, что существа эти символизированы не только потому, что драгоценные зерна образуются в раковине сами собой, независимо от обитающего в ней животного (непроизвольность акта отвечала скрытой в символе теме непорочного зачатия). Оказались значимыми, помимо этого, и их примитивная простота и образ жизни. «Морьскыи животи и многоразличния плоти, яже в скалвах живуть» не питаются, как другие животные, нет у них даже и органов чувств («ни усты, ни слуха имуще и всякого вкушения непричастно»); они, по словам истолкователя, лишь «валяются» в прибрежном песке и «вливаемую влагу си приемлють», однако не погибают и сыты. Разгадка этого «необъяснимого» явления в том, считает он, что существа эти «кормьную животную силу от бога приемлють». Естественное объяснено сверхъестественным, но свойства и поведение моллюсков. охарактеризованы близко к реальным.
В «словах» на рождество Богородицы, в немалом числе собранных в Великих Минеях Четьих митрополита Макария, символ «бисер» (жемчуг) встречается не раз, но сюжет о рождении жемчуга - лишь однажды, в Слове Иоанна Дамаскина: «... да подвижится миръское море, в нем же омиди съсуд ражается, яже с небеси от молниа божества прииметь во чреве и родить многоценъный бисер Христа»
"ФИЗИОЛОГ", "Об агате и о жемчуге (пер. с греч.)
Когда умельцы ищут жемчуг, то с помощью агата находят его. Привязывают агат крепкой веревкой и опускают его в море. И приходит агат к жемчугу, останавливается там и не движется. И сразу отмечают ныряльщики место агата и, следуя по веревке, находят жемчуг.
Послушай же, как рождается жемчуг. Есть раковина в море, называемая остроес. Она поднимается из моря в утренние часы на рассвете. И раскрывает раковина свои уста, и поглощает утреннюю росу, солнечные, лунные и звездные лучи. И рождает жемчуг от небесных светил. Рождающая же жемчуг раковина имеет два крыла, где находится жемчуг.
Толкование.
Под агатом понимается Иоанн, ибо он указал нам мысленный жемчуг, говоря: «Вот Агнец Божий, взявший грех мира». Море истолковывается как мир, а ныряльщики - как лик апостолов и пророков. Два крыла раковины - как Ветхий и Новый Заветы. Подобным образом солнце, луна, звезды и роса - как Святой Дух, являющийся в обоих Заветах; жемчуг же - как Спаситель наш Иисус Христос, ибо он - драгоценный жемчуг.
И ты, человек, продай все имеющееся у тебя и раздай нищим, и приобрети многоценный жемчуг, который есть Христос Бог, чтобы ты имел сокровище в сердце своем и спасен был.
С. С. АВЕРИНЦЕВ, из книги "От берегов Босфора до берегов Евфрата"
Антология ближневосточной литературы I тысячелетия н.э., М., 1994, с. 35-40
Есть несколько простейших символов, без которых тогда не могла обойтись ни одна вера и ни одна литература. Назовем два из них: это пещера и жемчужина. Пещера - это мир, весь дольний мир мрака и несвободы. Он потому и пещера, что в нем темно и тесно душе, что он замкнут и застит от ума свет, разлитый за его пределами. Конечно, эпоха, о которой мы говорим, не впервые изобрела уподобление материального космоса - пещере; когда-то, как известно, к нему прибег еще Платон, представивший (в начале VII книги своего «Государства») чувственное сознание как сознание узника в подземелье, который видит лишь тени предметов, падающие из зоны света, но не может увидеть ни самих предметов, ни источников света. Под конец античности этот образ приобрел большую популярность, задевая очень чувствительные струны в душах людей; неоплатоник Порфирий, написавший трактат «О пещере нимф», соединил платоновскую метафору с эмблематикой мистерии иранского бога Митры, которые вошли в моду на самом закате средиземноморского язычества, подготавливая воображение к образности манихейства.
Из Ветхого Завета выплывало древнее ближневосточное представление о «небесной тверди», накрывающей землю, как шатер или сводчатое перекрытие, и через него символ пещеры обретал конкретную, пластическую наглядность: внутреннее пространство пещеры - это «поднебесный» мир, свод пещеры - «твердь», вольное пространство вне пещеры - «занебесный» мир.
Эмоциональные тона образа описать не так легко. Прежде всего, как это было и у Платона, пещера - место заточения, «темница» в самом буквальном смысле этого русского слова, то есть темная тюрьма. Мандейская поэзия, называющая дольний мир «тибил», вопрошает:
Кто вверг меня в тибил?
В тибил кто вверг меня?
Кто заточил меня в стенах его?
Кто заковал меня в железа сии?
Здесь, как и в цитированном выше отрывке с упоминанием "узлов" и "печатей, завязывающих и запечатывающих дольний (мир, звучат эмоции, которые похожи на какую-то космическую клаустрофобию: перед нами мрак, как в самом обычном узилище тех времен, и во мраке, вздыхая и плача, сидят или лежат узники, скованные цепями и колодками своей житейской несвободы. Но это не все. «Желаю разрешиться и быть со Христом», - сказано в одном новозаветном тексте. Узник дожидается своего часа, чтобы с него сняли узы и вывели на волю: как некогда с ним уже было нечто подобное, когда из тьмы и тесноты материнской утробы он явился на свет и простор, так и теперь ему предстоит второй раз родиться - в «занебесный» мир. Это сразу вносит иной эмоциональный тон: значит, пещера - не только ненавистная темница, но и родимая утроба. Недаром в вифлеемской пещере родился Христос. Нелишне вспомнить, как часто выплывает в восточнохристианских легендах мотив потаенного укрома, тихой безопасности в святом мраке чрева матери-земли (семь отроков Эфесских, мирно уснувших в пещере; святая Елисавета, мать Иоанна Предтечи, уходящая от преследователей в недра скалы; то же со святой Феклой; слухи о подземном женском монастыре в Иерусалиме). Сидячая и согбенная поза, которая рекомендована православному аскету для «умного делания», едва ли случайно так напоминает позу младенца в чреве матери. Пещерой или подобием пещеры может быть сакральное пространство: в пещерах и подземельях совершался культ Митры, катакомбы были прибежищем раннехристианского культа, горные местности Сирии, Армении и Малой Азии знали пещерные монастыри (обычные также для традиции буддизма) и пещерные церкви, но и помимо этого церковные здания ближневосточного ареала имеют «пещерный» облик. Георгий Писида, византийский поэт VII в., характерным образом уподобляет церковный интерьер вифлеемской пещере.
И здесь образ пещеры поворачивается еще одной стороной: это место реального присутствия божества. Вифлеемская пещера таит в себе клад - младенца Христа; другой пещере, склепу подле Иерусалима, дан другой клад - Гроб Господень. Пещера есть поэтому «пещера сокровищ», по-сирийски «мэарат газзэ». Это сочетание слов - заглавие одного апокрифа VI в., где повествуется о драгоценных и священных предметах, вынесенных Адамом из Рая и лежащих в пещере вместе с телом Адама. Горний свет не только сияет вне пещеры, он сходит в глубину ее мрака, он всегда здесь, как тихое, неуловимое мерцание. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», - как сказано в прологе к Евангелию от Иоанна. Это снова образ, который подлежал различному истолкованию в различных религиях. Христиане верили, что свет, который есть Христос, по человеколюбию добровольно сошел к узникам пещеры; манихеи верили, что частицы света похищены насилием тьмы и должны быть вызволены из ее плена. Но сам по себе образ видели все. О нем говорится, между прочим, и в Коране, XXIV сура которого носит название «Айат ан-нур» («Стих о свете»):
«Аллах есть свет небес и земли, - читаем мы в ней.
Свет Его - точно ниша; в ней светильник в стекле,
и стекло точно жемчужная звезда.
Зажигается он от благословенного дерева маслины,
- ни с востока, ни с запада, - масло ее готово воспламениться,
хотя бы его и не коснулся огонь - свет на свете»
(пер. И. Ю. Крачковского).
Любопытны слова «свет на свете»; они звучат как отголосок христианской формулы «свет от света», имеющей смысл в контексте доктрины о порождении Сына Отцом, но как будто бы лишенной смысла в контексте ислама. Такие образы улавливались сыном эпохи прямо из воздуха эпохи, насыщенного ими.
Итак, пещера предстает как ниша - или, в христианском образном ряду, алтарная апсида, - и мрак ее освещен неугасимой лампадой. В одном новозаветном тексте сказано, что божество «обитает во свете неприступном»; но для верующих той эпохи «неприступный» свет вовсе близок, он здесь - рукой подать. Вообще говоря, средневековой культуре свойственно было уравновешивать свои порывы в потустороннее удивительно конкретным ощущением присутствия потустороннего в посюстороннем; но, может быть, для сирийцев присутствие это было таким осязаемым, плотным, почти грубым, как ни для кого другого. Кем они не были, так это спиритуалистами.
Скажем, Рай воспевается в целом цикле гимнов Ефрема Сирина не как Эмпиреи, запредельные подлунному миру, но как Земной Рай, первозданный Эдем, продолжающий цвести где-то в сокровенном, но реальном месте у истоков Евфрата и Тигра, т.е. совсем по соседству с родиной Ефрема. С этим сирийцы не шутили: в начале IX в. католикос Селевкийский Тимофей I обосновал особые права своей кафедры, между прочим, тем, что ее местоположение - страна Эдема, «Восток», о котором говорит Библия («... и насадил Господь Бог Рай в Эдеме, на Востоке...»). Ефрем так описывает ветерки, повевающие в Земном Раю, что кажется, будто он знает Эдем, как зверь, - обонянием.
Что до рек, вытекающих из непорочной райской земли, то оказывается, что их целительные воды подмешиваются к водам падшего мира, таинственно подслащивая их горечь и оздоровляя их зачумленность. Где еще, спрашивается, найдешь такой бодрый «мистический материализм», такое острое, чуть ли не физическое ощущение, что праведная, не оскверненная нашей порчей природа Эдема - в двух шагах? Уж на что, кажется, горячо доказывал на Руси XIV в. новгородский архиепископ Василий в послании к тверскому епископу Федору осязаемую вещественность Земного Рая; но даже мореходов Новгорода, на которых он ссылался, вынесло к райским горам лишь после долгих скитаний, в краях незнаемых
У сирийцев такой проблемы не было. Но дело, конечно, не только в топографии ветхозаветного сада, сколь бы ни была важна эта топография для сирийского патриотизма. Ведь и отшельника Герасима, о котором пишет в «Луге духовном» Иоанн Мосх и который жил в палестинской пустыне, все равно окружает Рай, раз дикий лев являл ему такое же послушание, как Адаму, еще не впавшему в грех и не расторгшему союза с природой. Достаточно, чтобы человек был праведен - и вокруг него будет веять тот эдемский ветерок, мысль о котором вдохновляет Ефрема. Лев, наверное, чуял это своими ноздрями.
Не просто духовность была центральной темой культуры, о которой мы говорим. Тема ее - одухотворение материи, ее преображение, претворение в чистый свет. Символом такого претворения, если угодно, наивным, но убедительным, были те вещества, в которых есть «световидность» и «светоносность», т. е. прозрачность, или блеск, или и то, и другое: золото, стекло, драгоценные камни. Вещества эти играют центральную роль в описании небесного Града из Апокалипсиса:
«Город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье - халцедон, четвертое - изумруд, пятое - сардоникс, шестое - сердолик, седьмое - хризолит, восьмое - берилл, девятое - топаз, десятое - хризопраз, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист. А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин ...» (Откр. 21, 18-21).
Вот мы и подошли к символу жемчужины, который выступает как противовес символу пещеры.
Это - тот клад, который утаен во мраке пещеры. Клад, за который надо отдать все.
Этический смысл символов неотделим от своеобразной эстетики эпохи. Люди тех времен обожали вымыслы о драгоценных камнях, которые не отражают и не преломляют света, но светятся собственным светом, идущим из глубины, наполняя лучами темное подземелье, «пещеру сокровищ».
1. И это дает нам самое первое значение жемчужины, непосредственно вытекающее из чувственного образа: жемчужина - вещественность того самого невещественного света, который мерцает во мраке мировой пещеры. В ней свет как бы воплощен, материализован, принял плотную и твердую природу камня, оставаясь при этом светом.
2. Это первое значение поддержано вторым, для понимания которого уже необходимо знать фантастическую «биологию» эпохи. Тогда верили, что жемчужина - зарождается в недрах раковины от удара молнии - небесного огня, сошедшего на море и на плоть раковины. Таким было, поучает тот же Ефрем Сирии, и чудесное зачатие Иисуса Христа в чреве Девы Марии. В некоторых версиях раковина плодотворится действием лунной росы, т. е. как бы лунного света, ставшего текучей влагой перед тем, как застыть в твердой жемчужине.
3. Третье значение было задано евангельской притчей, где жемчужина - абсолютную ценность. То, что наше слово «ценность» связано с меркантильным кругом представлений, отнюдь не плохо; притча тоже апеллирует к образам алчного, сосредоточенного стяжания. «Подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Матф. 13, 45). Образы этой притчи для ближневосточной городской среды весьма конкретны, а значение их тождественно именно понятию безусловного ценностного предела. Прав только приобретатель, без остатка устремивший всю силу своей жадности на абсолютное; напротив, всякая иная жадность, хотя бы краешком глаза косящая на что-либо, кроме абсолютного, не права - абсолютно. Еще раз: за «многоценную жемчужину» отдают все, решительно все - таков урок притчи, примерами, наглядными пособиями к которому могут служить многие повествования, с которыми читатель встретится в этой книге.
4. Наконец, к этим трем значениям «Песнь о Жемчужине» добавляет четвертое, может быть, и противоречащее тем логически, но не образно: жемчужина - свет заброшенной на чужбину человеческой души, которую необходимо вызволить из «пасти Змия». Душа ведь тоже дороже всего мира. «Ибо что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»
У той литературы, антологию которой мы предлагаем, был смысл, который был больше не только ее ветхих условностей, не только вероисповедных распрей эпохи, но и ее самой, больше эпохи в целом, потому что смысл этот был общечеловеческим. Чувствовать, насколько жив этот смысл для нас, нас научили Толстой, Достоевский, Лесков. Формы литературы были формами воплощения смысла и также - порой - формами умерщвления смысла. Однако это позволительно сказать не об одной эпохе в истории человечества.
_________________________________
http://ec-dejavu.ru/z/Zhemchug.html
К Окончанию: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1972116.html