И.В. Гёте, "Статьи и Примечания к Лучшему Уразумению Западно-Восточного Дивана", 1817, Часть 2
Продолжение. К Началу: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1695373.html
_____________________________________________________________
ПЕРВОНАЧАЛА ВОСТОЧНОЙ ПОЭЗИИ (стр. 216 - 218)
В арабском языке найдётся не много корневых слов и основ, которые если не прямо, то через посредство несущественного приспособления и преобразования не были бы связаны с верблюдом, овцою и конём. <...> Если же прибавить ... других домашних и диких животных, которые часто попадаются на глаза бедуину в его кочеваниях, то и этих встретишь решительно во всех жизненных связях. Если идти так и дальше и отмечать всё, что вообще видимо, - горы, пустыни, скалы и равнины, деревья, травы, цветы, реки и моря и звёздное небо, то обнаружишь, что человеку Востока, стоит вспомнить ему об одном, сейчас же приходит на ум и всё остальное, так что он, привыкнув сочетать прямой линией вещи наиотдалённейшие, не останавливается перед тем, чтобы, едва заметно переменяя буквы и слоги, выводить одно из другого самые несообразные явления. Тут видишь, что язык уже сам идёт навстречу мысли, то риторически, когда же он уступает воображению, то поэтически.
Поэтому тот, кто начал бы с самых первых, неизбежных, первозданных тропов, потом бы стал отмечать более вольные и смелые, наконец перешёл бы к самым произвольным и рискованным и закончил бе всё даже неловкими, условными и безвкусными, - тот доставил бы себе ясный обзор основных моментов восточного искусства поэзии. Он легко бы убедился в том, что в той литературе вообще не может быть речи о вкусе, в том смысле, как разумеем его мы, о разделении подобающего и неподобающего. Их доблести неотделимы от их пороков, первые сопряжены с последними, одни берут начала в других - всё надо нам принимать как данное, не торгуясь и не бранясь. <... наши критики ...> одних и тех же поэтов то превозносят до до небес, то поступают с ними, как с туповатыми школярами; что может быть противнее?
Притом замечаешь, и это весьма бросается в глаза, что наидревнейшим поэтам, - они ведь жили у природного источника впечатлений, они, поэтически творя, слагали свой язык, - непременно были присущи великие достоинства, те же, что являются в сложившуюся эпоху и вступают в запутанные отношения жизни, - те хранят прежние устремления духа, но только постепенно теряют след истинного, достохвального. Потому что когда они охотятся за тропами далёкими, всё более отдалёнными, получается сплошная бессмыслица; в лучшем случае не остаётся ничего, кроме всеобщего понятия, под которое, быть может, и удастся подвести разные предметы, не остаётся ничего, кроме понятия, которое кладёт конец созерцанию, а, стало быть, и поэзии.
ПЕРЕХОД ОТ ТРОПОВ К ПОЭЗИИ (стр. 218 - 221)
Поскольку всё прежде сказанное верно и о сравнениях, весьма родственным тропам, то утверждение наше следовало бы подкрепить примерами.
Видишь охотника, пробуждающегося в чистом поле, - он восходящее солнце сравнивает с соколом:
Вновь охвачен бодрым чувством дела,
На ноги вскочил я молодцом,
Ибо сокол златокрылым телом
Воспарил над розовым гнездом.
Или - ещё пышнее - со львом:
Облака заметно посветлели,
На сердце слетела радость дня,
Меркнет ночь, тень трепетной газели,
Перед ликом утреннего льва.
Как, верно, поражался этим сравнениям Марко Поло, видевший всё это и многое другое!
Беспрестанно застаём мы поэта за тем, что он играет локонами волос.
Крючков не меньше полусотни
Скрывается в одной лишь пряди, -
эти слова весьма мило обращены к красивым, кудрявым волосам; фантазия не возражает, когда кончики волос представляют себе загнутыми, как крючки. Но когда поэт говорит, что он подвешен за волосы, то это нам не очень по вкусу. А уж когда о самом султане говорится:
Так петлями твоих волос
Удушен враг коварный,
то это для фантазии либо противный образ, либо вообще не образ.
Что нас закалывают ресницами, ещё полбеды, но то что можно быть посаженным на ресницы, как на кол, не слишком нам нравится; когда же ресницы сравниваются с мётлами и этими мётлами смахивают звёзды с небес, - это чересчур. Лоб красавицы - гладильный камень сердец; сердце возлюбленного ручьи слёз уносят словно камешек, выглаживая его со всех сторон; смелость скорее остроумная, нежели прочувствованная, - она вызывает у нас благожелательную усмешку.
Но когда поэт выражает желание, чтобы с врагами шаха поступали как с принадлежностями палатки, то это весьма умно и находчиво.
Пусть их расщепят в щепу
И пусть раздерут их на тряпки.
Пусть как гвозди вобьют,
Кольями в землю вонзят.
Представляешь поэта в ставке главнокомандующего: пред душой его вечная картина - шатры разбивают, потом свёртывают...
По этим немногим примерам, число которых можно было бы множить без конца, ясно становится, что нельзя провести границу между похвальным и порочным, в нашем понимании: их добродетели - это, в самом точном смысле слова, цветы их заблуждений. Если хотим мы принимать участие в творениях великолепнейших умов, так нам надо уподобляться всему восточному, - сам Восток не придёт к нам в гости. И хотя переводы достойны всяческих похвал, способны увлечь нас, послужить началом, но ведь из сказанного явствует, что в этой словесности язык - как язык - играет первейшую роль. Так кому не захочется познакомиться с такими сокровищами у самого истока их!
Поразмыслим теперь над тем, что поэтическая техника оказывает величайшее влияние на любую манеру поэтического творчества; так и здесь мы обнаруживаем, что попарно рифмуемые стихи ориентальных поэтов требуют от них параллелизма, но что такой параллелизм не концентрирует, а рассеивает у них смысл, потому что одна и та же рифма связывается с совершенно чужеродными предметами. Вследствие этого их стихи начинают напоминать кводлибет[1] или стихотворения на заданные рифмы, - такой поэтический вид, где лишь первейшему таланту под силу создать что-либо замечательное. Что во всех таких делах народ судил строго, видно по тому, что за пять столетий только семерых поэтов признал он наилучшими.
______________________________
[1] quodlibet - лат., буквально "что угодно", шуточная художественная форма ХVI - XVIII вв., соединение нескольких песенных мелодий, с ощущением несходного в музыке и словах.
ОСТЕРЕЖЕНИЕ (стр. 221 - 223)
На сказанное до сей поры можем ссылаться как на свидетельство доброй воли, проявленное к поэзии Востока. Поэтому, хотя есть мужи, каким дано лучшее и даже самое непосредственное знание тех местностей, отважимся выступить навстречу им с остережением, цель которого - отвратить ущерб от столь доброго дела - достаточно явна и несомнительна.
Сопоставления облегчают суждение всякому - но только и затрудняют: сравнения хромают, если чрезмерно подробны, так и суждение, построенное на сравнении, обнаруживает свою несообразность, по мере того, как вдумываешься в него. Не будем заходить в дебри, а скажем в данном случае одно: когда превосходный Джонс сравнивает восточных поэтов с римлянами и греками, так у него есть на то причины - он вынуждаем к тому, будучи связан с Англией и с тамошними критиками старого поколения. Сам воспитанный в строгой школе классической филологии, он разглядел суть категорического предрассудка, мешавшего признавать что-либо, кроме унаследованного от древних Афин и Рима. Сам он знал, любил, ценил Восток, ему хотелось познакомить старую Англию с его создателями, хотелось любым способом, хоть контрабандой провести их сюда, а для этого надо было снабдить их штемпелем классической древности. В настоящее время в том нет нужды, сейчас от этого только вред. Мы научились ценить поэтическую манеру Востока, признаём величайшие достоинства его поэтов, но только сравнивай их с ними самими, чти их в положенном кругу, да и забудь пока, что были на свете римляне и греки.
Не станем сердиться, если при чтении Хафиза кому-нибудь придёт на ум Гораций. На эту тему необычайно удачно высказался один знаток, так что параллель такая раз и навсегда выявлена и нечего больше о ней рассуждать. Знаток говорит:
"Бросается в глаза сходство жизненных воззрений Хафиза и Горация, которое можно объяснить единственно сходством эпох, когда жило оба поэта, - прочность гражданского существования была решительно поколеблена, человек ограничен мимолётными наслаждениями, какие должен был как бы ловить на бегу."
Однако просим, настоятельно просим, не сравнивать Фирдоуси с Гомером; в любом отношении он проиграет - в сюжете, форме, изложении. Кто хочет убедиться в этом сам, пусть сравнит чудовщную монотонность семи приключений Исфендиара с XXIII песнью "Илиады", где на тризне по Патроклу столь же несхожие между собой герои добиваются самых разнообразных наград каждый раз в новом состязании. И мы, немцы, не нанесли ли огромного ущерба великолепным "Нибелунгам" тем же самым сопоставлением? "Нибелунги" весьма замечательны, если по-настоящему вжиться в их круг, с доверительной благодарностью принимая всё, что они нам предлагают, но столь же странны они, когда их меряют мерой, к ним неприложимой.
Сказанное верно ведь даже и в применении к творчеству одного автора, если он писал много, долго и в различных жанрах. Пусть сравнивает обыкновенная беспомощная толпа - пусть, сравнивая, выбирает, отвергает, хвалит. Учителя же народа обязаны занять такую позицию, где ясное обозрение целого ид6т на пользу чистому, прямому суждению.
СОПОСТАВЛЕНИЕ (стр. 223 - 227)
Мы только что отвергли возможность каких-либо сопоставлений в случае, когда речь идёт об оценке писателей, а потому может показаться весьма удивительным, если непосредственно после этого заговорим о таком казусе, в котором сопоставление кажется нам допустимым. Мы надеемся, однако, что нам дозволено будет исключение из правила
<...>
наделённый ... дарованиями (западный - Х.Н.) дух бодро и смело осматривается в своём мире в прямом смысле на восточный манер, он завязывает наистраннейшие связи, сочетает несовместимое, однако всегда так, что повсюду незаметно вьётся скрытая этическая нить, благодаря чему целое приводится к известному единству.
Чуть выше мы указали и обозначили природные начала, из каких слагали свои творения самые древние и лучшие поэты Востока, так что теперь мы выразимся ясно, сказав: те поэты творили в сфере нетронутой, простой, наш же коллега, напротив живёт и творит в мире развитом, переразвитом, свитом и перевитом, и именно поэтому вынужден справляться с самыми редкостными, диковинными стихиями. Чтобы наглядно представить, притом немногими чертами, всю противоположность окружения бедуина и окружения нашего автора, возьмём из встречающихся там выражений:
Пограничный трактат. Чрезвычайные выпуски. Кардиналы. Дополнительная статья договора. Бильярд. Пивные кружки. Имперские скамьи. Кресла в заседании. Главный уполномоченный. Энтузиазм. Скипетр-кий. Погрудное изображение. Клетка с белкой. Ажиотёр. Грязнуля. Инкогнито. Коллоквии. Бильярдная луза канонического права. Гипсовый слепок. Служебная карьера. Кочегар. Признание прав гражданства. Статья в школьной программе Троицина Дня. Мавританский. Пантомима, исполненная пальцами. Ампутированный. Сверхштатный. Лавка бижутерии. Субботний путь, и т.д.
Коль скоро все эти выражения либо известны образованному немецкому читателю, либо могут стать ему известны благодаря энциклопедическому словарю, - точно так, как восточному человеку внешний мир известен по странствиям его с караванами купцов и пилигримов, - то мы смело можем считать, что родственный Востоку ум, вправе поступать тем же способом, пусть и на совершенно иной основе.
Итак, признаем же, что сколь ценимый, столь и плодовитый писатель, живущий в эпоху позднейшую, и не может, если только намерен остроумно комбинировать в такую пору, не намекать на бесконечно запутавшиеся, усложнившиеся благодаря искусству, науке, технике, политике, мирному и военному общению, измельчившиеся условия жизни; если всё это так, мы, надо думать, подтвердили приписанную ему ориентальность направления.
Подчеркнём только одно различие - различие метода поэтического и прозаического. Казалось бы, все воздвигает трудности на пути поэта - и такт, и параллелизмы, и рифма, и каданс, но только всё оборачивается пользой для него, сумей он развязать заданный ему - другими или им же самим - таинственный узел; и самую смелую метафору простим мы ему за неожиданную рифму, радуясь присутствию духа, что поддерживает он в столь бедственном положении.
А прозаик, напротив того, ворочает локтями и никто его не удерживает - зато он ответствен за всякую дерзость, какую себе позволит; всё, что может оскорбить вкус, ставится ему в счёт. Поскольку, однако, как мы уже обстоятельно доказывали, при таком способе писания и сочинения невозможно отделить подобающее и неподобающее, то решительно всё зависит от индивида, который берётся показывать такой рискованный номер. Если это ... дарование высокоценное и полный достоинства человек, он сразу увлекает читателя и тот сейчас же сближается с ним; тогда писателю всё дозволено, тогда читателю всё по душе. В обществе благомыслящего человека чувствуешь себя уютно, его настроение передаётся нам всем. Он возбуждает нашу фантазию, льстит нашим слабостям и укрепляет в нас сильные стороны.
<...>
ВОЗРАЖЕНИЕ (стр. 227 - 228)
Если кто слова и выражения рассматривает как священные свидетельства и не просто пускает в ход на скорую руку, словно мелкую монету ..., ради спешной и сиюминутной выплаты, а стремится воспользоваться ими как истинными эквивалентами священного в духовном сношении и общении, тому не следует ставить в укор, когда привлекает он внимание к привычным выражениям, к которым никак уж не придраться, указывая, что и они производят дурное влияние, и застилают ясный взор, и искажают понятия, и дают неверное направление целым научным дисциплинам.
<...>
Поэзия, если рассматривать её в чистоте и подлинности, - не речь и не искусство; не речь, потому что для своей полноты она нуждается в такте, пении, мимике и телодвижениях; не искусство, потому что всё основывается в ней на природном даре, который хотя и необходимо упорядочивать, но нельзя смущать узостью правил; помимо того поэзия навеки остаётся правдивым выражением взволнованного, вознесённого духа, без целей, без задач.
Риторическое же искусство, в собственном смысле слова, - это речь, это искусство; оно основывается на ясной, умеренно возбуждённой речи, оно во всяком значении слова - искусство. Оно преследует свои цели, от начала и до конца оно - поза. Рубрика, какую мы критикуем, лишает поэзию достоинства, ставит поэзию на один уровень с риторикой, если только не подчиняет её последней, заимствуя у неё само название и славу.
Такое наименование и разделение получило, правда, одобрение и укоренилось, поскольку выставлено напоказ в книгах, достойных самой высокой оценки; поэтому едва ли лди скоро отвыкнут от него. Однако так поступают потому, что классифицируя искусства, не испрашивают совета у художника. А в руки знатока литературы поэтические творения приходят в виде печатных букв, они лежат перед ним в виде книг, которые поручено ему расставить в известном порядке, определённым образом расклассифицировать.
ПОЭТИЧЕСКИЕ ВИДЫ (стр. 228 - 229)
Аллегория. Баллада. Басня. Героида. Дидактическая поэма. Драма. Идиллия. Кантата. Ода. Пародия. Послание. Рассказ. Роман. Романс. Сатира. Элегия. Эпиграмма. Эпопея.
Если же представленные выше поэтические виды, расположенные у нас в порядке алфавита, а также и прочие, подобные им, пытаться упорядочить методически, сталкиваешься с трудностями значительными, какие устранить нелегко. Пристальнее вглядевшись в перечисленные рубрики, находишь, что они наименованы по внешним признакам, по содержанию, лишь немногие по существу формы. Вскоре замечаешь, что одни равноправны, другие - соподчинены. Ради удовольствия и наслаждения, конечно, признаёшь всякую по сущности и воздействию её, но если бы, в целях дидактики или истории, потребовалось расположить их более рациональным способом, так, очевидно, стоит оглядеться в поисках такового. Посему представляем на суд нижеследующее.
ПРИРОДНЫЕ ФОРМЫ ПОЭЗИИ (стр. 229 - 231)
Есть только три подлинно природные формы поэтического искусства - форма ясного повествования, форма энтузиастического волнения и форма личного действия - эпос, лирика, драма. Такие три поэтических способа творят либо совместно, либо обособлено. Нередко они совмещаются в самом небольшом стихотворении и именно благодаря такому соединению производят в малом пространстве наивеликолепнейшее создание, что ясно замечаем на примере самых достойных баллад всех народов. В наиболее древней греческой трагедии, как видим, все они три тоже взаимосвязаны и лишь по прошествии времени обособляются. Пока хор играет главную роль, лирика главенствует; когда хор превращается больше в зрителя, вперёд выступают другие формы, и наконец, когда действие стягивается в некий домашний и личный круг, хор начинают считать обременительным и неуместным. Во французской трагедии экспозиция - эпична, средина - драматична, а пятый акт, завершающийся возбуждённо-энтузиастически, можно называть лирическим.
Гомеровская героическая поэма - чистый эпос; рапсод всё устрояет, обо всём, что совершается, рассказывает он, никто не смеет открывать рта, кому не дал он слова, о чьих речах и ответах он прежде того не возвестил. Недопустим обмен отрывочными речами - прекраснейшее украшение драмы.
А теперь давайте послушаем современного импровизатора на публичном торжище; пусть разрабатывает он историческую тему, - так чтобы быть верно понятым, он поначалу расскажет, потом, чтобы возбудить интерес, заговорит как действующее лицо, напоследок, воспылав энтузиамом, увлечёт за собой самим. Элементы можно сплетать между собой самым неожиданным образом, и поэтические виды многообразны до бесконечности; а потому так трудно найти порядок, согласно которому их можно было бы расположить в ряд или соподчинённо. Но до какой-то степени можно выйти из положения, разместив три основных элемента по кругу, друг напротив друга, а затем отыскивая такие образцы, где правит лишь один из элементов. Потом собирай примеры, где преимущество оказывается на стороне того или другого, где, наконец, завершено объединение всех трёх элементов, а тогда, стало быть, весь круг замкнут в себе.
На таком пути открываешь прекрасные перспективы - и на поэтические виды, и на характер наций с вкусом, присущим каждой из них, всё в исторической последовательности. И хотя такой приём скорее пригоден для собственных занятий, в урок и в правило себе самому, чем для преподавания другим, всё же, наверное, возможно составить и схему, которая в легко обозримом порядке представляла бы как внешние, случайные формы, так и внутренние, необходимые первоначала. Но попытка такая будет столь же трудна, как и в естествознании стремление к отысканию связи между внешними признаками минералов, растений и их внутренними составными частями - ради того чтобы явить духу сообразный с природой порядок.
ДОПОЛНЕНИЕ (стр. 231 - 232)
Весьма знаменательно то, что персидская поэзия не знает драмы. Если бы в своё время восстал среди них драматический поэт, то и вся литература обрела бы иной вес. Нация эта склонна к покою, им приятно, когда им что-нибудь рассказывают, - отсюда невероятное множество сказок, бесконечные их поэмы. И сама восточная жизнь не богата разговорами; деспотизм не способствует обмену речами, и, как мы видим, перечить воле и приказу властелина можно лишь цитируя Коран или известные места из поэтов, что, впрочем, конечно же, предполагает высокий уровень умственности, широту, глубину и последовательность культуры. Но и восточный человек, как любой другой, не может обходиться без формы диалога, что видно по тому, как высоко ценятся басни Бидпаи, воспроизведения, подражания, продолжения таковых. "Разговоры птиц" Феридеддина Аттара равным образом прекраснейший тому пример.
ОРАКУЛЫ ИЗ КНИГ (стр. 232 - 233)
Человек, полонённый мрачностью дня, озирающийся вокруг в поисках лучей более светлого будущего, рад ухватиться за любую случайность, дабы уловить прорицающий намёк. Нерешительному спасение та решимость, с которой подчиняется он приговору жребия. Такого свойства повсеместно распространённый обычай обращаться за оракулом к какой-нибудь значительной книге, между листами которой сначала просовывают иголку, а потом благоговейно внимают отмеченному ею месту. Мы в прежние времена близко знавали людей, которые, пользуясь этим способом, испрашивали совета у Библии <...> и других дущеспасительных сочинений, которыми в самую тяжкую минуту жизни суждено было им утешаться и укреплять свою душу.
И на Востоке, оказывается, был в употреблении этот обычай; его именуют фал, и Хафиз удостоился подобной чести непосредственно после смерти. Ибо, когда строго верующие не пожелали хоронить его с обрядами, то вопросили его стихотворения, а поскольку в означенном месте говорилось о могиле поэта, которую будут почитать странники, то заключили - должно похоронить его со всеми почестями. И поэт Запада[1] равно намекает на этот обычай и желает, чтобы и его книжечка была удостоена той же чести.
__________________________________
[1] Сам Гёте, в первом кватрене "Книги Изречений"
ОБМЕН ЦВЕТАМИ И ЗНАКАМИ (стр. 233 - 236)
Нужно поучиться у знатоков, чтобы о так называемом языке цветов не быть слишком хорошего мнения и, например, не ждать от него нежных чувствований. Тут не то чтобы отдельным цветам прилагалось значение, а потом целый букет вручался в качестве тайного послания, да и не одни только цветы служили в такой немой беседе словами и буквами, а вообще все зримые вещи, если их только можно переносить с места на место.
Однако что тут нужно сделать, чтобы получилось сообщение и происходил обмен чувствами и мыслями, - это представить можно лишь наглядно - вообразив себе основные свойства ориентальной поэзии: ей свойствен широкий обзор, охват вещей и предметов мира, тут без труда рифмуют, а к тому же всё это племя весьма любит загадывать загадки, что одновременно воспитывает и способность их разгадывать, - это ясно всем, чей талант склонен к занятиям шарадами, логарифмами и всем тому подобным.
Нужно заметить: когда любящее существо посылает любимому какой-то предмет, так получатель обязан произнести соответствующее слово и затем смотреть, что с ним рифмуется, изыскивая то слово, которое среди множества руфмующихся подойдёт к ситуации настоящего. При этом всецело царит наитие, направляемое страстью, - иного быть не может, это сразу же бросается в глаза. Пример пояснит суть дела, а потому изложим маленький роман, заключающийся в такого рода корреспонденции.
<...>
Лал - Я воспылал [1]
Лазурит - Кто горит?
Ветка лавра - Витязь храбрый
Пух газели - Где б мы сидели?
Клок волос - Средь ранних рос
Мел - Будь смел
Солома - Сегодня дома
Гроздья винограда - Я и сама рада
Кораллы - Меня звала ли?
Миндальные орехи - Совсем не к спеху
Репа - Не будь свирепа
Морковь - Не прекословь
Перо воронье - В твоём быть лоне
Перо попугая - Сама не знаю
Пырей - Так будь смелей
Букет гвоздик - Не будь так дик
Каштаны - В чужие страны
Свинец - Хоть под венец
Горошина - Я огорошена
Шёлк - Я умолк
Майоран - Из дальних стран
Голубой цвет - Радостный привет
Виноградина - О ненаглядная
Золото - Мы оба молоды
Кожа - Будь настороже
Ночные фиалки - Тебя мне жалко
Ветка - Пишешь редко
Букет - Жду много лет
Вьюнок - У твоих ног
Медвежьи ушки - *** на подушке
Кипарис - Со мной простись
Известь - Кого известь?
Кусок торта - Иди ты к ***
<...>
Представленный неслыханный способ взаимообщения вполне может быть в ходу между особами, наделёнными пылким чувством и расположенными друг к другу. Как только дух идёт в подобном направлении, он начинает творить чудеса. В доказательство лишь один из множества таких рассказов.
Две влюблённые пары совершают увеселительную поездку за несколько миль, проводят вместе целый день; на обратном пути они развлекаются игрой в шарады[2]. В конце концов они не только немедленно разгадывают любую, стоит только словам сорваться с уст, но даже отгадывают слово , которое человек только подумал, собираясь загадать, и всё благодаря самому непосредственному, прямому наитию, ясновидению[3].
Подобные вещи рассказывают и в наши дни, клятвенно заверяя нас в их правдивости, и тут не надо бояться, что тебя осмеют, потому что такого рода психические феномены и отдалённо не достигают всего того, что сделалось явью, благодаря органическому магнетизму.[4]
________________________________________
[1] Игра в отгадывание весьма неубедительно выглядит и по немецки и может быть переведена лишь условно; поэтому здесь она даётся в сокращении.
[2] Такие игры тогда составляли обязательную часть светского обихода.
[3] Тема ясновидения развивалась романтической натурфилософией и поэзией того времени. Гёте говорил впоследствии канцлеру фон Мюллеру (1830) в связи с книгой романтика Ю. Кернера "Ясновидящая из Префорста": "Я с юности остерегался подобных вещей и следил, чтобы они шли только рядом со мною. Правда, я не сомневаюсь в том, что подобные чудесные силы заложены в человеческом естестве - иного и быть не может; однако их вызывают наружу ложными, кощунственными приёмами. Где я не мофу видеть ясно, где не могу действовать с определённостью, - это круг, к которому я не призван." Таким образом, гётевское "ясно-видение" реалистического свойства (сущность вещей реальна, является как "открытая тайна") проходит в противоречие с романтически-мистическим "ясновидением".
[4] Гёте многие годы следил за литературой о "животном магнетизме", начало которой положил Месмер в 1779 году. Поскольку весь ЗВД пронизан заметными или чаще почти незаметными ходами натурфилософской мысли, приведём пример того, как восточные представления (возможно навеянные самим же гётевским ЗВД) вплетаются в мысль натурфилософа: "В опочивальне - черепной коробке - пластическая фантазия справляет вечное бракосочетание с массой мозга и, как гурии в Мохаммедовом раю, каждую ночь вновь обретает девственность, а жених её - Фосфор - с каждым разом всё крепче". (Г. Блумредер, в кн. В. Либбранд "Die spekulative Medizin der Romantik. Hamburg, 1956)
ШИФР (стр. 236 - 239)
И другой способ переговариваться друг с другом, изобретательный, сердечный! В прежнем участвовали ухо и острый ум, а теперь участвует нежное, любящее, эстетическое чувство, и оно встаёт на один уровень с великой поэзией.
На Востоке выучивали на память Коран, а потому тем, кто уже поупражнялся в этом, не трудно было добиваться взаимопонимания самыми лёгкими намёками на суру и стих. Это самое знавали мы в Германии: лет пятьдесят тому всё воспитание было направлено на то, чтобы люди вырастали твёрдыми в Библии; не только учили тогда наизусть самые значителоьные изречения, но и во всём прочем приобретали достаточные познания. Бывали люди, ловко применявшие ко всякому пустяку библейские речения, они Священное писание употребляли на болтовню. Нельзя только отрицать, что в результате составились самые остроумные и занятные реплики, так что и до сих пор в разговоре слышишь известные библейские места - те, что приложимы решительно ко всему.
Равным образом пользуемся мы классическими цитатами, которыми отмечаем и выражаем вечно повторяющиеся события и чувства.
Да и мы, пятьдесят лет тому[1], юношами, почитали наших отечественных поэтов, бодрили свою память заучиванием их сочинений и высказывали им свою признательность, самую лестную, тем, что выражали свои мысли их словами, изящными, изысканными, признавая тем самым, что они лучше нас раскрывали глубины наших душ.
А сейчас, чтобы вернуться к прямой нашей цели, вспомним о способе всем известном, но всё равно таинственном, о способе сообщаться посредством шифра[2]: два человека договариваются о том, какую взять книгу, а потом составляют письма из цифр страниц и строк, в уверенности, что получатель такого письма без особого труда восстановит смысл.
Песня, обозначенная у нас рубрикой "Шифр" подразумевает такую договоренность. Любящие сговариваются воспользоваться стихотворениями Хафиза, как средством обмениваться своими чувствами; они отмечают страницу и строку, выражающие их состояние в настоящую минуту, а в итоге возникают выразительнийшие, сложенные из разных мест книги, песни; превосходные, но рассеянные по всей книге стихи бесценного поэта сочленены чувством, страстью; склонность, выбор придают целому особую внутреннюю жизнь, и разделённые расстоянием находят в том утешение, покорствуя судьбе, - свою печаль они украсили жемчугом его слов.
<...>
__________________________________________
[1] Об этом Гёте неоднократно рассказывает в "Поэзии и Правде": "У меня с детства была забавная привычка выучивать на память начала книг и разделов разных произведений, сначала Пятикнижия Моисеева, потом "Энеиды" и "Метаморфоз". Так поступил я даже с 'Золотой Буллой'."
[2] Престарелый Гёте описывает тут способ общения со своей юной возлюбленной Марианной фон Виллемер, о чём не подозревали его современники.
БУДУЩИЙ "ДИВАН" (стр. 236 - 239)
В Германии одно время было принято дарить печатные сочинения, изданные на правах рукописи для друзей. Если и покажется это кому-либо странным, так надо вспомнить, что в конечном счёте всякая книга пишется для друзей автора, для тех, кто его любит и принимает в нём участие. Прежде всего я хотел бы назвать такой книгой свой "Диван", настоящее издание которого можно лишь считать несовершенным. Будь я моложе, я дольше держал бы его в письменном столе, но теперь предпочитаю определить его состав самому, чем по примеру Хафиза, поручать это наследникам.
<...>
Если верно, что люди пользующиеся арабским и другими родственными языками, уже рождаются поэтами, уже воспитываются как поэты, можно себе представить, что среди такой народности выдающиеся умы растут без числа и счёта. Однако за пятьсот лет народ лишь за семью поэтами признал наивысшее достоинство, так что подобный приговор мы хотя и принимаем с благоговением, однако вправе исследовать, на чём основываются особые преимущества этой семерицы.
Такую задачу, если вообще она разрешима, тоже придётся оставить до будущего "Дивана".
<...>
ПЕРЕВОДЫ (стр. 324 - 329)
Поскольку теперь и немец благодаря переводам всё ближе подвигается к Востоку, так в этом для нас повод поместить здесь нечто весьма известное, но только такое, что повторять лишний раз не худо.
Существует три вида переводов.
Первый соединяет нас с заграницей в согласии с нашим собственным разумением; простой прозаический перевод тут - наилучшее. Ибо проза полностью снимает любое поэтическое своеобразие и даже поэтический энтузиазм снижает до обыкновенного уровня моря, а потому поначалу оказывает нам услугу величайшую, ибо чужими красотами поражает нас в самом нашем домашнем кругу, в самой обыденной жизни, так что мы, и сами, не ведая отчего, обретаемся в приподнятом настроении и с возвышенной душой. Такое действие всегда произведёт Лютеров перевод Библии.
Если бы "Нибелунгов" сразу перевели в крепкую прозу, придав им облик народной книги, в итоге выиграли бы немало: странный, суровый, мрачный, жутковатый, рыцарский дух действовал бы на нас всей своею силой.
<...>
Вторая эпоха наступает, - тут, правда, пытаются перенестись за границу, но, впрочем, лишь для того, чтобы, усвоив себе чужое разумение, воссоздать его согласно разумению собственному. Такую эпоху в самом точном смысле слова можно назвать эпохой пародирования.[1] По большей части к такому переводу чувствуют себя призванными люди остроумные. Французы, переводя, всегда прибегают к такому способу; сотни примеров - среди переводов Делиля. Подобно тому, как француз приспособляет к своему выговору чужие слова, когда ему надо их произнести, так поступает он и с чувствами, мыслями, даже с предметами, вместо плодов чужины он требует суррогатов и чтобы те непременно произрастали на его родной ... почве.
К такому виду относятся переводы Виланда; ему был присущ своеобразный рассудок и вкус, так что к древности, к чужеземью он приближался лишь постольку, поскольку мог соблюсти свой тон. Но на этого выдающегося человека следует смотреть как на представителя своей эпохи: воздействие его было чрезвычайно сильно, ибо всё, что приходилось по вкусу ему, <...> это представлялось приятным и его современникам.
Поскольку, однако, не застрянешь надолго ни на совершенном, ни на несовершенном, как не заставит себя долго ждать новое преобразование то пережили мы и трeтью эпоху, - можно назвать её высшей и последней, - тут стремятся к к тому, чтобы перевод был тождествен подлиннику и принимался не как замена оригинала, но значился подлинником же.
Долго противились такому виду перевода, - потому что переводчик, неотступно следуя оригиналу, вынужден в той или иной степени расстаться с оригинальностью своей собственной народности, - возникает нечто третье, до чего вкусам толпы ещё надо подняться. Фосс, которого невозможно переоценить, сначала не мог удовлетворить публику, пока люди потихоньку-полегоньку не вслушались в его новизну и не свыклись с нею. А теперь, когда видишь всё, что совершено с той поры, какая гибкость приобретена немцами, какие риторические, ритмические, метрические выгоды - в распоряжении каждого виртуозно одарённого юноши, когда видишь, что Ариосто и Тассо, Сервантеса и Кальдерона представляют тебе дважды и трижды - онемеченными чужеземцами, так смеешь надеяться, что в истории литературы будет сказано без обиняков, кто первым пошёл по этому пути среди множества препятствий и затруднений.
Работы фон Хаммера по большей части тоже предполагают подобную обработку восточных шедевров, - следует особенно рекомендовать приближаться к внешней форме их. Сколь бесконечно выигрывает Фирдоуси в переводе мест, выполненных названным нашим другом, в сравнении с переделкой, образцы которой можно видеть в "Сокровищницах". Последняя манера перелагать поэта по-своему представляется самой печальной неудачей, какая только может постигнуть переводчика старательного и, кстати говоря, вполне удовлетворяющего всем требованиям дела.
Поскольку, однако, во всякой литературе названые три эпохи повторяются и возвращаются в ином порядке, так что различные способы обращения с подлинником могут существовать одновременно, то и сейчас был бы весьма уместен прозаический перевод "Шах-наме"[2] и творений Низами. Им пользовались бы ради более скорого усвоения основного смысла, наслаждались бы исторической, сюжетной, этической сторонами в целом и всё более проникали бы в умонастроения, способы мышления, так что в конце концов мы и совсем породнились бы с ними.
Вспомните, с каким очевидным одобрением встречен был у нас, немцев, подобный перевод "Сакунталы"[3], - успех этого перевода вполне можно отнести за счёт той общей прозы, в какую были распущены стихи поэмы. Однако теперь самая пора дать нам новый перевод этой вещи - перевод третьего рода, с соблюдением различных диалектов, ритмических, метрических и прозаических манер оригинала, так, чтобы поэма эта, выступая во всём своём своеобразии, вновь доставила нам наслаждение и привилась у нас. В Париже находится ныне рукопись этого бессмертного творения, так что кто-либо из живущих там немцев обрёл бы непреходящие заслуги, выполнив такой труд.
__________________________________________
[1] Пародия (греч.) буквально - "рядом-песнь". Здесь в старом смысле, не предполагающем непременно комического эффекта.; это замена структуры произведения в ином материале или с заменой некоторых параметров (например, в музыкальном произведении замена текста духовного - светским, как это часто в творчестве Баха.
[2] Был осуществлён в 1820 г. Й. Герресом. Хорошо известен в России.
[3] Георга Форстера (1791) по английскому тексту В. Джонса.
=======================================================================
Из кн. И.В. Гёте, "Западно-Восточный Диван", АН СССР, сер. "Литературные Памятники", - М.: "Наука", 1988, стр. 137 - 345. Пер. А. Михайлова.
К Продолжению: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1698693.html
_____________________________________________________________
ПЕРВОНАЧАЛА ВОСТОЧНОЙ ПОЭЗИИ (стр. 216 - 218)
В арабском языке найдётся не много корневых слов и основ, которые если не прямо, то через посредство несущественного приспособления и преобразования не были бы связаны с верблюдом, овцою и конём. <...> Если же прибавить ... других домашних и диких животных, которые часто попадаются на глаза бедуину в его кочеваниях, то и этих встретишь решительно во всех жизненных связях. Если идти так и дальше и отмечать всё, что вообще видимо, - горы, пустыни, скалы и равнины, деревья, травы, цветы, реки и моря и звёздное небо, то обнаружишь, что человеку Востока, стоит вспомнить ему об одном, сейчас же приходит на ум и всё остальное, так что он, привыкнув сочетать прямой линией вещи наиотдалённейшие, не останавливается перед тем, чтобы, едва заметно переменяя буквы и слоги, выводить одно из другого самые несообразные явления. Тут видишь, что язык уже сам идёт навстречу мысли, то риторически, когда же он уступает воображению, то поэтически.
Поэтому тот, кто начал бы с самых первых, неизбежных, первозданных тропов, потом бы стал отмечать более вольные и смелые, наконец перешёл бы к самым произвольным и рискованным и закончил бе всё даже неловкими, условными и безвкусными, - тот доставил бы себе ясный обзор основных моментов восточного искусства поэзии. Он легко бы убедился в том, что в той литературе вообще не может быть речи о вкусе, в том смысле, как разумеем его мы, о разделении подобающего и неподобающего. Их доблести неотделимы от их пороков, первые сопряжены с последними, одни берут начала в других - всё надо нам принимать как данное, не торгуясь и не бранясь. <... наши критики ...> одних и тех же поэтов то превозносят до до небес, то поступают с ними, как с туповатыми школярами; что может быть противнее?
Притом замечаешь, и это весьма бросается в глаза, что наидревнейшим поэтам, - они ведь жили у природного источника впечатлений, они, поэтически творя, слагали свой язык, - непременно были присущи великие достоинства, те же, что являются в сложившуюся эпоху и вступают в запутанные отношения жизни, - те хранят прежние устремления духа, но только постепенно теряют след истинного, достохвального. Потому что когда они охотятся за тропами далёкими, всё более отдалёнными, получается сплошная бессмыслица; в лучшем случае не остаётся ничего, кроме всеобщего понятия, под которое, быть может, и удастся подвести разные предметы, не остаётся ничего, кроме понятия, которое кладёт конец созерцанию, а, стало быть, и поэзии.
ПЕРЕХОД ОТ ТРОПОВ К ПОЭЗИИ (стр. 218 - 221)
Поскольку всё прежде сказанное верно и о сравнениях, весьма родственным тропам, то утверждение наше следовало бы подкрепить примерами.
Видишь охотника, пробуждающегося в чистом поле, - он восходящее солнце сравнивает с соколом:
Вновь охвачен бодрым чувством дела,
На ноги вскочил я молодцом,
Ибо сокол златокрылым телом
Воспарил над розовым гнездом.
Или - ещё пышнее - со львом:
Облака заметно посветлели,
На сердце слетела радость дня,
Меркнет ночь, тень трепетной газели,
Перед ликом утреннего льва.
Как, верно, поражался этим сравнениям Марко Поло, видевший всё это и многое другое!
Беспрестанно застаём мы поэта за тем, что он играет локонами волос.
Крючков не меньше полусотни
Скрывается в одной лишь пряди, -
эти слова весьма мило обращены к красивым, кудрявым волосам; фантазия не возражает, когда кончики волос представляют себе загнутыми, как крючки. Но когда поэт говорит, что он подвешен за волосы, то это нам не очень по вкусу. А уж когда о самом султане говорится:
Так петлями твоих волос
Удушен враг коварный,
то это для фантазии либо противный образ, либо вообще не образ.
Что нас закалывают ресницами, ещё полбеды, но то что можно быть посаженным на ресницы, как на кол, не слишком нам нравится; когда же ресницы сравниваются с мётлами и этими мётлами смахивают звёзды с небес, - это чересчур. Лоб красавицы - гладильный камень сердец; сердце возлюбленного ручьи слёз уносят словно камешек, выглаживая его со всех сторон; смелость скорее остроумная, нежели прочувствованная, - она вызывает у нас благожелательную усмешку.
Но когда поэт выражает желание, чтобы с врагами шаха поступали как с принадлежностями палатки, то это весьма умно и находчиво.
Пусть их расщепят в щепу
И пусть раздерут их на тряпки.
Пусть как гвозди вобьют,
Кольями в землю вонзят.
Представляешь поэта в ставке главнокомандующего: пред душой его вечная картина - шатры разбивают, потом свёртывают...
По этим немногим примерам, число которых можно было бы множить без конца, ясно становится, что нельзя провести границу между похвальным и порочным, в нашем понимании: их добродетели - это, в самом точном смысле слова, цветы их заблуждений. Если хотим мы принимать участие в творениях великолепнейших умов, так нам надо уподобляться всему восточному, - сам Восток не придёт к нам в гости. И хотя переводы достойны всяческих похвал, способны увлечь нас, послужить началом, но ведь из сказанного явствует, что в этой словесности язык - как язык - играет первейшую роль. Так кому не захочется познакомиться с такими сокровищами у самого истока их!
Поразмыслим теперь над тем, что поэтическая техника оказывает величайшее влияние на любую манеру поэтического творчества; так и здесь мы обнаруживаем, что попарно рифмуемые стихи ориентальных поэтов требуют от них параллелизма, но что такой параллелизм не концентрирует, а рассеивает у них смысл, потому что одна и та же рифма связывается с совершенно чужеродными предметами. Вследствие этого их стихи начинают напоминать кводлибет[1] или стихотворения на заданные рифмы, - такой поэтический вид, где лишь первейшему таланту под силу создать что-либо замечательное. Что во всех таких делах народ судил строго, видно по тому, что за пять столетий только семерых поэтов признал он наилучшими.
______________________________
[1] quodlibet - лат., буквально "что угодно", шуточная художественная форма ХVI - XVIII вв., соединение нескольких песенных мелодий, с ощущением несходного в музыке и словах.
ОСТЕРЕЖЕНИЕ (стр. 221 - 223)
На сказанное до сей поры можем ссылаться как на свидетельство доброй воли, проявленное к поэзии Востока. Поэтому, хотя есть мужи, каким дано лучшее и даже самое непосредственное знание тех местностей, отважимся выступить навстречу им с остережением, цель которого - отвратить ущерб от столь доброго дела - достаточно явна и несомнительна.
Сопоставления облегчают суждение всякому - но только и затрудняют: сравнения хромают, если чрезмерно подробны, так и суждение, построенное на сравнении, обнаруживает свою несообразность, по мере того, как вдумываешься в него. Не будем заходить в дебри, а скажем в данном случае одно: когда превосходный Джонс сравнивает восточных поэтов с римлянами и греками, так у него есть на то причины - он вынуждаем к тому, будучи связан с Англией и с тамошними критиками старого поколения. Сам воспитанный в строгой школе классической филологии, он разглядел суть категорического предрассудка, мешавшего признавать что-либо, кроме унаследованного от древних Афин и Рима. Сам он знал, любил, ценил Восток, ему хотелось познакомить старую Англию с его создателями, хотелось любым способом, хоть контрабандой провести их сюда, а для этого надо было снабдить их штемпелем классической древности. В настоящее время в том нет нужды, сейчас от этого только вред. Мы научились ценить поэтическую манеру Востока, признаём величайшие достоинства его поэтов, но только сравнивай их с ними самими, чти их в положенном кругу, да и забудь пока, что были на свете римляне и греки.
Не станем сердиться, если при чтении Хафиза кому-нибудь придёт на ум Гораций. На эту тему необычайно удачно высказался один знаток, так что параллель такая раз и навсегда выявлена и нечего больше о ней рассуждать. Знаток говорит:
"Бросается в глаза сходство жизненных воззрений Хафиза и Горация, которое можно объяснить единственно сходством эпох, когда жило оба поэта, - прочность гражданского существования была решительно поколеблена, человек ограничен мимолётными наслаждениями, какие должен был как бы ловить на бегу."
Однако просим, настоятельно просим, не сравнивать Фирдоуси с Гомером; в любом отношении он проиграет - в сюжете, форме, изложении. Кто хочет убедиться в этом сам, пусть сравнит чудовщную монотонность семи приключений Исфендиара с XXIII песнью "Илиады", где на тризне по Патроклу столь же несхожие между собой герои добиваются самых разнообразных наград каждый раз в новом состязании. И мы, немцы, не нанесли ли огромного ущерба великолепным "Нибелунгам" тем же самым сопоставлением? "Нибелунги" весьма замечательны, если по-настоящему вжиться в их круг, с доверительной благодарностью принимая всё, что они нам предлагают, но столь же странны они, когда их меряют мерой, к ним неприложимой.
Сказанное верно ведь даже и в применении к творчеству одного автора, если он писал много, долго и в различных жанрах. Пусть сравнивает обыкновенная беспомощная толпа - пусть, сравнивая, выбирает, отвергает, хвалит. Учителя же народа обязаны занять такую позицию, где ясное обозрение целого ид6т на пользу чистому, прямому суждению.
СОПОСТАВЛЕНИЕ (стр. 223 - 227)
Мы только что отвергли возможность каких-либо сопоставлений в случае, когда речь идёт об оценке писателей, а потому может показаться весьма удивительным, если непосредственно после этого заговорим о таком казусе, в котором сопоставление кажется нам допустимым. Мы надеемся, однако, что нам дозволено будет исключение из правила
<...>
наделённый ... дарованиями (западный - Х.Н.) дух бодро и смело осматривается в своём мире в прямом смысле на восточный манер, он завязывает наистраннейшие связи, сочетает несовместимое, однако всегда так, что повсюду незаметно вьётся скрытая этическая нить, благодаря чему целое приводится к известному единству.
Чуть выше мы указали и обозначили природные начала, из каких слагали свои творения самые древние и лучшие поэты Востока, так что теперь мы выразимся ясно, сказав: те поэты творили в сфере нетронутой, простой, наш же коллега, напротив живёт и творит в мире развитом, переразвитом, свитом и перевитом, и именно поэтому вынужден справляться с самыми редкостными, диковинными стихиями. Чтобы наглядно представить, притом немногими чертами, всю противоположность окружения бедуина и окружения нашего автора, возьмём из встречающихся там выражений:
Пограничный трактат. Чрезвычайные выпуски. Кардиналы. Дополнительная статья договора. Бильярд. Пивные кружки. Имперские скамьи. Кресла в заседании. Главный уполномоченный. Энтузиазм. Скипетр-кий. Погрудное изображение. Клетка с белкой. Ажиотёр. Грязнуля. Инкогнито. Коллоквии. Бильярдная луза канонического права. Гипсовый слепок. Служебная карьера. Кочегар. Признание прав гражданства. Статья в школьной программе Троицина Дня. Мавританский. Пантомима, исполненная пальцами. Ампутированный. Сверхштатный. Лавка бижутерии. Субботний путь, и т.д.
Коль скоро все эти выражения либо известны образованному немецкому читателю, либо могут стать ему известны благодаря энциклопедическому словарю, - точно так, как восточному человеку внешний мир известен по странствиям его с караванами купцов и пилигримов, - то мы смело можем считать, что родственный Востоку ум, вправе поступать тем же способом, пусть и на совершенно иной основе.
Итак, признаем же, что сколь ценимый, столь и плодовитый писатель, живущий в эпоху позднейшую, и не может, если только намерен остроумно комбинировать в такую пору, не намекать на бесконечно запутавшиеся, усложнившиеся благодаря искусству, науке, технике, политике, мирному и военному общению, измельчившиеся условия жизни; если всё это так, мы, надо думать, подтвердили приписанную ему ориентальность направления.
Подчеркнём только одно различие - различие метода поэтического и прозаического. Казалось бы, все воздвигает трудности на пути поэта - и такт, и параллелизмы, и рифма, и каданс, но только всё оборачивается пользой для него, сумей он развязать заданный ему - другими или им же самим - таинственный узел; и самую смелую метафору простим мы ему за неожиданную рифму, радуясь присутствию духа, что поддерживает он в столь бедственном положении.
А прозаик, напротив того, ворочает локтями и никто его не удерживает - зато он ответствен за всякую дерзость, какую себе позволит; всё, что может оскорбить вкус, ставится ему в счёт. Поскольку, однако, как мы уже обстоятельно доказывали, при таком способе писания и сочинения невозможно отделить подобающее и неподобающее, то решительно всё зависит от индивида, который берётся показывать такой рискованный номер. Если это ... дарование высокоценное и полный достоинства человек, он сразу увлекает читателя и тот сейчас же сближается с ним; тогда писателю всё дозволено, тогда читателю всё по душе. В обществе благомыслящего человека чувствуешь себя уютно, его настроение передаётся нам всем. Он возбуждает нашу фантазию, льстит нашим слабостям и укрепляет в нас сильные стороны.
<...>
ВОЗРАЖЕНИЕ (стр. 227 - 228)
Если кто слова и выражения рассматривает как священные свидетельства и не просто пускает в ход на скорую руку, словно мелкую монету ..., ради спешной и сиюминутной выплаты, а стремится воспользоваться ими как истинными эквивалентами священного в духовном сношении и общении, тому не следует ставить в укор, когда привлекает он внимание к привычным выражениям, к которым никак уж не придраться, указывая, что и они производят дурное влияние, и застилают ясный взор, и искажают понятия, и дают неверное направление целым научным дисциплинам.
<...>
Поэзия, если рассматривать её в чистоте и подлинности, - не речь и не искусство; не речь, потому что для своей полноты она нуждается в такте, пении, мимике и телодвижениях; не искусство, потому что всё основывается в ней на природном даре, который хотя и необходимо упорядочивать, но нельзя смущать узостью правил; помимо того поэзия навеки остаётся правдивым выражением взволнованного, вознесённого духа, без целей, без задач.
Риторическое же искусство, в собственном смысле слова, - это речь, это искусство; оно основывается на ясной, умеренно возбуждённой речи, оно во всяком значении слова - искусство. Оно преследует свои цели, от начала и до конца оно - поза. Рубрика, какую мы критикуем, лишает поэзию достоинства, ставит поэзию на один уровень с риторикой, если только не подчиняет её последней, заимствуя у неё само название и славу.
Такое наименование и разделение получило, правда, одобрение и укоренилось, поскольку выставлено напоказ в книгах, достойных самой высокой оценки; поэтому едва ли лди скоро отвыкнут от него. Однако так поступают потому, что классифицируя искусства, не испрашивают совета у художника. А в руки знатока литературы поэтические творения приходят в виде печатных букв, они лежат перед ним в виде книг, которые поручено ему расставить в известном порядке, определённым образом расклассифицировать.
ПОЭТИЧЕСКИЕ ВИДЫ (стр. 228 - 229)
Аллегория. Баллада. Басня. Героида. Дидактическая поэма. Драма. Идиллия. Кантата. Ода. Пародия. Послание. Рассказ. Роман. Романс. Сатира. Элегия. Эпиграмма. Эпопея.
Если же представленные выше поэтические виды, расположенные у нас в порядке алфавита, а также и прочие, подобные им, пытаться упорядочить методически, сталкиваешься с трудностями значительными, какие устранить нелегко. Пристальнее вглядевшись в перечисленные рубрики, находишь, что они наименованы по внешним признакам, по содержанию, лишь немногие по существу формы. Вскоре замечаешь, что одни равноправны, другие - соподчинены. Ради удовольствия и наслаждения, конечно, признаёшь всякую по сущности и воздействию её, но если бы, в целях дидактики или истории, потребовалось расположить их более рациональным способом, так, очевидно, стоит оглядеться в поисках такового. Посему представляем на суд нижеследующее.
ПРИРОДНЫЕ ФОРМЫ ПОЭЗИИ (стр. 229 - 231)
Есть только три подлинно природные формы поэтического искусства - форма ясного повествования, форма энтузиастического волнения и форма личного действия - эпос, лирика, драма. Такие три поэтических способа творят либо совместно, либо обособлено. Нередко они совмещаются в самом небольшом стихотворении и именно благодаря такому соединению производят в малом пространстве наивеликолепнейшее создание, что ясно замечаем на примере самых достойных баллад всех народов. В наиболее древней греческой трагедии, как видим, все они три тоже взаимосвязаны и лишь по прошествии времени обособляются. Пока хор играет главную роль, лирика главенствует; когда хор превращается больше в зрителя, вперёд выступают другие формы, и наконец, когда действие стягивается в некий домашний и личный круг, хор начинают считать обременительным и неуместным. Во французской трагедии экспозиция - эпична, средина - драматична, а пятый акт, завершающийся возбуждённо-энтузиастически, можно называть лирическим.
Гомеровская героическая поэма - чистый эпос; рапсод всё устрояет, обо всём, что совершается, рассказывает он, никто не смеет открывать рта, кому не дал он слова, о чьих речах и ответах он прежде того не возвестил. Недопустим обмен отрывочными речами - прекраснейшее украшение драмы.
А теперь давайте послушаем современного импровизатора на публичном торжище; пусть разрабатывает он историческую тему, - так чтобы быть верно понятым, он поначалу расскажет, потом, чтобы возбудить интерес, заговорит как действующее лицо, напоследок, воспылав энтузиамом, увлечёт за собой самим. Элементы можно сплетать между собой самым неожиданным образом, и поэтические виды многообразны до бесконечности; а потому так трудно найти порядок, согласно которому их можно было бы расположить в ряд или соподчинённо. Но до какой-то степени можно выйти из положения, разместив три основных элемента по кругу, друг напротив друга, а затем отыскивая такие образцы, где правит лишь один из элементов. Потом собирай примеры, где преимущество оказывается на стороне того или другого, где, наконец, завершено объединение всех трёх элементов, а тогда, стало быть, весь круг замкнут в себе.
На таком пути открываешь прекрасные перспективы - и на поэтические виды, и на характер наций с вкусом, присущим каждой из них, всё в исторической последовательности. И хотя такой приём скорее пригоден для собственных занятий, в урок и в правило себе самому, чем для преподавания другим, всё же, наверное, возможно составить и схему, которая в легко обозримом порядке представляла бы как внешние, случайные формы, так и внутренние, необходимые первоначала. Но попытка такая будет столь же трудна, как и в естествознании стремление к отысканию связи между внешними признаками минералов, растений и их внутренними составными частями - ради того чтобы явить духу сообразный с природой порядок.
ДОПОЛНЕНИЕ (стр. 231 - 232)
Весьма знаменательно то, что персидская поэзия не знает драмы. Если бы в своё время восстал среди них драматический поэт, то и вся литература обрела бы иной вес. Нация эта склонна к покою, им приятно, когда им что-нибудь рассказывают, - отсюда невероятное множество сказок, бесконечные их поэмы. И сама восточная жизнь не богата разговорами; деспотизм не способствует обмену речами, и, как мы видим, перечить воле и приказу властелина можно лишь цитируя Коран или известные места из поэтов, что, впрочем, конечно же, предполагает высокий уровень умственности, широту, глубину и последовательность культуры. Но и восточный человек, как любой другой, не может обходиться без формы диалога, что видно по тому, как высоко ценятся басни Бидпаи, воспроизведения, подражания, продолжения таковых. "Разговоры птиц" Феридеддина Аттара равным образом прекраснейший тому пример.
ОРАКУЛЫ ИЗ КНИГ (стр. 232 - 233)
Человек, полонённый мрачностью дня, озирающийся вокруг в поисках лучей более светлого будущего, рад ухватиться за любую случайность, дабы уловить прорицающий намёк. Нерешительному спасение та решимость, с которой подчиняется он приговору жребия. Такого свойства повсеместно распространённый обычай обращаться за оракулом к какой-нибудь значительной книге, между листами которой сначала просовывают иголку, а потом благоговейно внимают отмеченному ею месту. Мы в прежние времена близко знавали людей, которые, пользуясь этим способом, испрашивали совета у Библии <...> и других дущеспасительных сочинений, которыми в самую тяжкую минуту жизни суждено было им утешаться и укреплять свою душу.
И на Востоке, оказывается, был в употреблении этот обычай; его именуют фал, и Хафиз удостоился подобной чести непосредственно после смерти. Ибо, когда строго верующие не пожелали хоронить его с обрядами, то вопросили его стихотворения, а поскольку в означенном месте говорилось о могиле поэта, которую будут почитать странники, то заключили - должно похоронить его со всеми почестями. И поэт Запада[1] равно намекает на этот обычай и желает, чтобы и его книжечка была удостоена той же чести.
__________________________________
[1] Сам Гёте, в первом кватрене "Книги Изречений"
ОБМЕН ЦВЕТАМИ И ЗНАКАМИ (стр. 233 - 236)
Нужно поучиться у знатоков, чтобы о так называемом языке цветов не быть слишком хорошего мнения и, например, не ждать от него нежных чувствований. Тут не то чтобы отдельным цветам прилагалось значение, а потом целый букет вручался в качестве тайного послания, да и не одни только цветы служили в такой немой беседе словами и буквами, а вообще все зримые вещи, если их только можно переносить с места на место.
Однако что тут нужно сделать, чтобы получилось сообщение и происходил обмен чувствами и мыслями, - это представить можно лишь наглядно - вообразив себе основные свойства ориентальной поэзии: ей свойствен широкий обзор, охват вещей и предметов мира, тут без труда рифмуют, а к тому же всё это племя весьма любит загадывать загадки, что одновременно воспитывает и способность их разгадывать, - это ясно всем, чей талант склонен к занятиям шарадами, логарифмами и всем тому подобным.
Нужно заметить: когда любящее существо посылает любимому какой-то предмет, так получатель обязан произнести соответствующее слово и затем смотреть, что с ним рифмуется, изыскивая то слово, которое среди множества руфмующихся подойдёт к ситуации настоящего. При этом всецело царит наитие, направляемое страстью, - иного быть не может, это сразу же бросается в глаза. Пример пояснит суть дела, а потому изложим маленький роман, заключающийся в такого рода корреспонденции.
<...>
Лал - Я воспылал [1]
Лазурит - Кто горит?
Ветка лавра - Витязь храбрый
Пух газели - Где б мы сидели?
Клок волос - Средь ранних рос
Мел - Будь смел
Солома - Сегодня дома
Гроздья винограда - Я и сама рада
Кораллы - Меня звала ли?
Миндальные орехи - Совсем не к спеху
Репа - Не будь свирепа
Морковь - Не прекословь
Перо воронье - В твоём быть лоне
Перо попугая - Сама не знаю
Пырей - Так будь смелей
Букет гвоздик - Не будь так дик
Каштаны - В чужие страны
Свинец - Хоть под венец
Горошина - Я огорошена
Шёлк - Я умолк
Майоран - Из дальних стран
Голубой цвет - Радостный привет
Виноградина - О ненаглядная
Золото - Мы оба молоды
Кожа - Будь настороже
Ночные фиалки - Тебя мне жалко
Ветка - Пишешь редко
Букет - Жду много лет
Вьюнок - У твоих ног
Медвежьи ушки - *** на подушке
Кипарис - Со мной простись
Известь - Кого известь?
Кусок торта - Иди ты к ***
<...>
Представленный неслыханный способ взаимообщения вполне может быть в ходу между особами, наделёнными пылким чувством и расположенными друг к другу. Как только дух идёт в подобном направлении, он начинает творить чудеса. В доказательство лишь один из множества таких рассказов.
Две влюблённые пары совершают увеселительную поездку за несколько миль, проводят вместе целый день; на обратном пути они развлекаются игрой в шарады[2]. В конце концов они не только немедленно разгадывают любую, стоит только словам сорваться с уст, но даже отгадывают слово , которое человек только подумал, собираясь загадать, и всё благодаря самому непосредственному, прямому наитию, ясновидению[3].
Подобные вещи рассказывают и в наши дни, клятвенно заверяя нас в их правдивости, и тут не надо бояться, что тебя осмеют, потому что такого рода психические феномены и отдалённо не достигают всего того, что сделалось явью, благодаря органическому магнетизму.[4]
________________________________________
[1] Игра в отгадывание весьма неубедительно выглядит и по немецки и может быть переведена лишь условно; поэтому здесь она даётся в сокращении.
[2] Такие игры тогда составляли обязательную часть светского обихода.
[3] Тема ясновидения развивалась романтической натурфилософией и поэзией того времени. Гёте говорил впоследствии канцлеру фон Мюллеру (1830) в связи с книгой романтика Ю. Кернера "Ясновидящая из Префорста": "Я с юности остерегался подобных вещей и следил, чтобы они шли только рядом со мною. Правда, я не сомневаюсь в том, что подобные чудесные силы заложены в человеческом естестве - иного и быть не может; однако их вызывают наружу ложными, кощунственными приёмами. Где я не мофу видеть ясно, где не могу действовать с определённостью, - это круг, к которому я не призван." Таким образом, гётевское "ясно-видение" реалистического свойства (сущность вещей реальна, является как "открытая тайна") проходит в противоречие с романтически-мистическим "ясновидением".
[4] Гёте многие годы следил за литературой о "животном магнетизме", начало которой положил Месмер в 1779 году. Поскольку весь ЗВД пронизан заметными или чаще почти незаметными ходами натурфилософской мысли, приведём пример того, как восточные представления (возможно навеянные самим же гётевским ЗВД) вплетаются в мысль натурфилософа: "В опочивальне - черепной коробке - пластическая фантазия справляет вечное бракосочетание с массой мозга и, как гурии в Мохаммедовом раю, каждую ночь вновь обретает девственность, а жених её - Фосфор - с каждым разом всё крепче". (Г. Блумредер, в кн. В. Либбранд "Die spekulative Medizin der Romantik. Hamburg, 1956)
ШИФР (стр. 236 - 239)
И другой способ переговариваться друг с другом, изобретательный, сердечный! В прежнем участвовали ухо и острый ум, а теперь участвует нежное, любящее, эстетическое чувство, и оно встаёт на один уровень с великой поэзией.
На Востоке выучивали на память Коран, а потому тем, кто уже поупражнялся в этом, не трудно было добиваться взаимопонимания самыми лёгкими намёками на суру и стих. Это самое знавали мы в Германии: лет пятьдесят тому всё воспитание было направлено на то, чтобы люди вырастали твёрдыми в Библии; не только учили тогда наизусть самые значителоьные изречения, но и во всём прочем приобретали достаточные познания. Бывали люди, ловко применявшие ко всякому пустяку библейские речения, они Священное писание употребляли на болтовню. Нельзя только отрицать, что в результате составились самые остроумные и занятные реплики, так что и до сих пор в разговоре слышишь известные библейские места - те, что приложимы решительно ко всему.
Равным образом пользуемся мы классическими цитатами, которыми отмечаем и выражаем вечно повторяющиеся события и чувства.
Да и мы, пятьдесят лет тому[1], юношами, почитали наших отечественных поэтов, бодрили свою память заучиванием их сочинений и высказывали им свою признательность, самую лестную, тем, что выражали свои мысли их словами, изящными, изысканными, признавая тем самым, что они лучше нас раскрывали глубины наших душ.
А сейчас, чтобы вернуться к прямой нашей цели, вспомним о способе всем известном, но всё равно таинственном, о способе сообщаться посредством шифра[2]: два человека договариваются о том, какую взять книгу, а потом составляют письма из цифр страниц и строк, в уверенности, что получатель такого письма без особого труда восстановит смысл.
Песня, обозначенная у нас рубрикой "Шифр" подразумевает такую договоренность. Любящие сговариваются воспользоваться стихотворениями Хафиза, как средством обмениваться своими чувствами; они отмечают страницу и строку, выражающие их состояние в настоящую минуту, а в итоге возникают выразительнийшие, сложенные из разных мест книги, песни; превосходные, но рассеянные по всей книге стихи бесценного поэта сочленены чувством, страстью; склонность, выбор придают целому особую внутреннюю жизнь, и разделённые расстоянием находят в том утешение, покорствуя судьбе, - свою печаль они украсили жемчугом его слов.
<...>
__________________________________________
[1] Об этом Гёте неоднократно рассказывает в "Поэзии и Правде": "У меня с детства была забавная привычка выучивать на память начала книг и разделов разных произведений, сначала Пятикнижия Моисеева, потом "Энеиды" и "Метаморфоз". Так поступил я даже с 'Золотой Буллой'."
[2] Престарелый Гёте описывает тут способ общения со своей юной возлюбленной Марианной фон Виллемер, о чём не подозревали его современники.
БУДУЩИЙ "ДИВАН" (стр. 236 - 239)
В Германии одно время было принято дарить печатные сочинения, изданные на правах рукописи для друзей. Если и покажется это кому-либо странным, так надо вспомнить, что в конечном счёте всякая книга пишется для друзей автора, для тех, кто его любит и принимает в нём участие. Прежде всего я хотел бы назвать такой книгой свой "Диван", настоящее издание которого можно лишь считать несовершенным. Будь я моложе, я дольше держал бы его в письменном столе, но теперь предпочитаю определить его состав самому, чем по примеру Хафиза, поручать это наследникам.
<...>
Если верно, что люди пользующиеся арабским и другими родственными языками, уже рождаются поэтами, уже воспитываются как поэты, можно себе представить, что среди такой народности выдающиеся умы растут без числа и счёта. Однако за пятьсот лет народ лишь за семью поэтами признал наивысшее достоинство, так что подобный приговор мы хотя и принимаем с благоговением, однако вправе исследовать, на чём основываются особые преимущества этой семерицы.
Такую задачу, если вообще она разрешима, тоже придётся оставить до будущего "Дивана".
<...>
ПЕРЕВОДЫ (стр. 324 - 329)
Поскольку теперь и немец благодаря переводам всё ближе подвигается к Востоку, так в этом для нас повод поместить здесь нечто весьма известное, но только такое, что повторять лишний раз не худо.
Существует три вида переводов.
Первый соединяет нас с заграницей в согласии с нашим собственным разумением; простой прозаический перевод тут - наилучшее. Ибо проза полностью снимает любое поэтическое своеобразие и даже поэтический энтузиазм снижает до обыкновенного уровня моря, а потому поначалу оказывает нам услугу величайшую, ибо чужими красотами поражает нас в самом нашем домашнем кругу, в самой обыденной жизни, так что мы, и сами, не ведая отчего, обретаемся в приподнятом настроении и с возвышенной душой. Такое действие всегда произведёт Лютеров перевод Библии.
Если бы "Нибелунгов" сразу перевели в крепкую прозу, придав им облик народной книги, в итоге выиграли бы немало: странный, суровый, мрачный, жутковатый, рыцарский дух действовал бы на нас всей своею силой.
<...>
Вторая эпоха наступает, - тут, правда, пытаются перенестись за границу, но, впрочем, лишь для того, чтобы, усвоив себе чужое разумение, воссоздать его согласно разумению собственному. Такую эпоху в самом точном смысле слова можно назвать эпохой пародирования.[1] По большей части к такому переводу чувствуют себя призванными люди остроумные. Французы, переводя, всегда прибегают к такому способу; сотни примеров - среди переводов Делиля. Подобно тому, как француз приспособляет к своему выговору чужие слова, когда ему надо их произнести, так поступает он и с чувствами, мыслями, даже с предметами, вместо плодов чужины он требует суррогатов и чтобы те непременно произрастали на его родной ... почве.
К такому виду относятся переводы Виланда; ему был присущ своеобразный рассудок и вкус, так что к древности, к чужеземью он приближался лишь постольку, поскольку мог соблюсти свой тон. Но на этого выдающегося человека следует смотреть как на представителя своей эпохи: воздействие его было чрезвычайно сильно, ибо всё, что приходилось по вкусу ему, <...> это представлялось приятным и его современникам.
Поскольку, однако, не застрянешь надолго ни на совершенном, ни на несовершенном, как не заставит себя долго ждать новое преобразование то пережили мы и трeтью эпоху, - можно назвать её высшей и последней, - тут стремятся к к тому, чтобы перевод был тождествен подлиннику и принимался не как замена оригинала, но значился подлинником же.
Долго противились такому виду перевода, - потому что переводчик, неотступно следуя оригиналу, вынужден в той или иной степени расстаться с оригинальностью своей собственной народности, - возникает нечто третье, до чего вкусам толпы ещё надо подняться. Фосс, которого невозможно переоценить, сначала не мог удовлетворить публику, пока люди потихоньку-полегоньку не вслушались в его новизну и не свыклись с нею. А теперь, когда видишь всё, что совершено с той поры, какая гибкость приобретена немцами, какие риторические, ритмические, метрические выгоды - в распоряжении каждого виртуозно одарённого юноши, когда видишь, что Ариосто и Тассо, Сервантеса и Кальдерона представляют тебе дважды и трижды - онемеченными чужеземцами, так смеешь надеяться, что в истории литературы будет сказано без обиняков, кто первым пошёл по этому пути среди множества препятствий и затруднений.
Работы фон Хаммера по большей части тоже предполагают подобную обработку восточных шедевров, - следует особенно рекомендовать приближаться к внешней форме их. Сколь бесконечно выигрывает Фирдоуси в переводе мест, выполненных названным нашим другом, в сравнении с переделкой, образцы которой можно видеть в "Сокровищницах". Последняя манера перелагать поэта по-своему представляется самой печальной неудачей, какая только может постигнуть переводчика старательного и, кстати говоря, вполне удовлетворяющего всем требованиям дела.
Поскольку, однако, во всякой литературе названые три эпохи повторяются и возвращаются в ином порядке, так что различные способы обращения с подлинником могут существовать одновременно, то и сейчас был бы весьма уместен прозаический перевод "Шах-наме"[2] и творений Низами. Им пользовались бы ради более скорого усвоения основного смысла, наслаждались бы исторической, сюжетной, этической сторонами в целом и всё более проникали бы в умонастроения, способы мышления, так что в конце концов мы и совсем породнились бы с ними.
Вспомните, с каким очевидным одобрением встречен был у нас, немцев, подобный перевод "Сакунталы"[3], - успех этого перевода вполне можно отнести за счёт той общей прозы, в какую были распущены стихи поэмы. Однако теперь самая пора дать нам новый перевод этой вещи - перевод третьего рода, с соблюдением различных диалектов, ритмических, метрических и прозаических манер оригинала, так, чтобы поэма эта, выступая во всём своём своеобразии, вновь доставила нам наслаждение и привилась у нас. В Париже находится ныне рукопись этого бессмертного творения, так что кто-либо из живущих там немцев обрёл бы непреходящие заслуги, выполнив такой труд.
__________________________________________
[1] Пародия (греч.) буквально - "рядом-песнь". Здесь в старом смысле, не предполагающем непременно комического эффекта.; это замена структуры произведения в ином материале или с заменой некоторых параметров (например, в музыкальном произведении замена текста духовного - светским, как это часто в творчестве Баха.
[2] Был осуществлён в 1820 г. Й. Герресом. Хорошо известен в России.
[3] Георга Форстера (1791) по английскому тексту В. Джонса.
=======================================================================
Из кн. И.В. Гёте, "Западно-Восточный Диван", АН СССР, сер. "Литературные Памятники", - М.: "Наука", 1988, стр. 137 - 345. Пер. А. Михайлова.
К Продолжению: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1698693.html