Игра в войну
И. И. Железнов. Картины казацкой жизни / Железнов И. Уральцы. Очерки быта уральских казаков. Часть I. - М., 1858.
А. О. Орловский. Битва казаков с киргизами. 1826
Вернемся, читатель, лет за тридцать назад, перенесемся на Урал, в одну из наших казачьих станиц, например, в Красноярский форпост; там я вам покажу, и сами вы, конечно, увидите, житье-бытье казацкое. Вообразите, что мы с вами сидим на крыльце есаульского (начальнического) дома, под тенью навеса, сделанного из тальниковых прутьев, - пьем чай с каймаком [Род сливок. Разница между сливками и каймаком та, что сливки, как известно всем и каждому, снимаются с сырого, а каймак с вареного, или вскипяченного, но уже остывшего молока. Из каймаку пахтают масло.] и курим сигары - вы гаванскую, а я - российского произведения. Сидим мы не в креслах, а, извините, по азиатскому обычаю, на полу. Вместо роскошного ковра, под нами простой белый войлок или узорчатая текеметь [род ковра, сшитого из разноцветных, узорами расположенных войлочных кусков]. Перед крыльцом, где мы с вами восседаем, небольшая площадь, окаймленная незатейливыми, но опрятными казачьими домиками, или белыми глиняными, с плоскими кровлями, или деревянными, с кровлями высокими, тесовыми, украшенными или репейками, или петушками, или рогами оленей и разных неведомых допотопных животных, находимыми в окаменелом виде в р. Урале.
Весна. День теплый, ясный и праздничный. Весь форпост, т. е. все обыватели, пообедав и принарядившись, кто во что мог, вышли на открытый воздух и, пестрыми живописными группами, расселись или на завалинах домов, или около заборов, или под навесами ворот, где была тень.
Из всех народных групп привлекают к себе наше внимание две: группа мальчишек и группа людей взрослых, пожилых, солидных. К последним, т. е. к людям пожилым, мы обратимся после, а теперь займемся казачатами.
Смотрите: они давно уже играют в альчи (род бабок); скоро игру эту прекратят и примутся за иную забаву, так называемую войну. Полюбуемся на эту детскую забаву, полную жизни, энергии, смысла и - позволим себе так выразиться - поэзии; опишем ее, как сумеем, и потом передадим всей читающей публике. Итак, без дальних слов, к делу.
Наскучив игрой в «альчи», вдруг один из казачат, возвысив голос, кричит:
- Воевать давайте, братцы!
- Что же? Давайте! - откликнется другой казачонок.
- Согласны? - спрашивает первый.
- Согласны, согласны! воевать, воевать! - кричит в один голос встрепенувшаяся и склубившаяся в кучу ватага мальчишек.
Начинается выбор предводителей, а потом играющие делятся на две партии: русскую и киргизскую.
- Кому атаманом быть? - начнет один голос.
- Я ваш атаман! - отвечает другой голос.
- Нет, брат, рылом не вышел! - замечают со стороны.
- Отчего бы так? - говорит самозванец-кандидат.
- А оттого, что не выкунел еще, ты мелко плаваешь: спина, брат, наружи. Есть и почище тебя…
- Кто же? не ты ли? Дрянь такая…
- Хоть бы и я. Ну, чем я хуже тебя? Сам ты дрянь…
Завязывается маленький спор, но вскоре прекращается.
Кто-то кричит:
- Терешку Каплина!..
- Не надо Терёшку Каплина! - замечают со стороны. - Он понаровщик, потатчик; он родне своей потакает, товарищам потворствует. Намедни Васька Ларшин провинился, а он не наказал его… He надо Терёшку!..
- Ну, так Гришку Малоземова!..
- И Гришку не надо! он дрянь, он плакса! Куда ему в атаманы! будет с него и в денщики атаманские.
- Сидорку Корнаухова!..
Никто не возражает. Сидорка сделал шаг-другой вперед, но вдруг раздается хохот.
- Ха-ха-ха-ха! Сидорку в атаманы! Что выдумали, одрало бы вас… ха-ха-ха-ха! Куда ему, косому! Ведь у него один глаз на нас, а другой в Арзамас. Ну как он, с косых-то глаз, удерет в талы, словно «тушкан» (заяц) гонный? Поди да ищи его там с собаками.
Снова раздается хохот. Все хохочут; хохочет и тот, кто предложил Сидорку в атаманы, хохочет, скрепя сердце, и сам Сидорка, строя гримасы в утешение себя и высовывая язык товарищам.
В это время проходит мимо ребятишек какой-то старик и, узнав в чем дело, шутки ради, конечно, предлагает им себя в атаманы.
- Спасибо, дедушка: не надо нам тебя, - ответит один из казачат.
- Отваливай, седая борода, не годишься! стара стала… глупа стала… - пропищит вслед старику из толпы другой тоненький голосок, но так, однако же, тихо, чтобы старик не все слышал.
И вся толпа заливается громким хохотом.
Старик догадывается, что смеются на его счет, обернется, погрозит шалунам посохом, проговорит притворно обиженным тоном: «Вот я вас, озорников!» - вздохнет да и поплетется своей дорогой, думая про себя: «Творец небесный! куда все девалось? и я ведь когда-то был такой».
Атамана еще нет, поднимается шум, спор. Одни желают того, другие - этого. Заметно, однако ж, что выбор падет на Сидорку Корнаухова, который хоть и косой, но парнишка бойкий, а главное - справедливый: однажды он «отпорол» розгами родного своего братишку за нарушение правил игры, а это в глазах казачат много значит.
Но вот из-за углового дома показалась быстро бегущая, с припрыжкой, фигура казачонка, лет двенадцати, в красно-пестрой с широкими разводами рубахе, только что в первый раз надетой, отчего она, раздуваясь на ветре, шумит как лист бумаги. В одной руке казачонок держал два печеных яйца, а в другой ком блинов. Светло-русые, от природы, волосы на голове этого казачонка, от беспрестанного купанья в Урале, посоловели и походили на пучок пожелтевшего льна. Лицо казачонка от этой же причины, т. е. от частого купанья, похоже было на куличиное яйцо [He видавшие куличиных яиц могут справиться в «Зап. руж. охотника» г. Аксакова. Там, кажется, об них упоминается.]. Но все это не мешало Мишке Хандохину - это был Мишка Хандохин - стоять во главе своих товарищей. Мишка Хандохин - первый выдумщик, первый зачинщик разных детских проказ. Кто, бывало, первый вскарабкается на высокое дерево, чтобы разорить коршуниное или пюстальжиное гнездо? Мишка Хандохин. Кто, бывало, проворнее всех облазит кровли домов и амбаров и повытаскает из гнезд воробьят для разных анатомических наблюдений? Мишка Хандохин. Кто, бывало, искуснее других, не оставив никаких следов, проберется, хоть через трубу, в запертую кухню какой-нибудь старушки-соседки или даже родной своей бабушки, чтобы стащить оттуда кувшин каймаку или молока на общую потребу своих товарищей? Мишка Хандохин. Кто, бывало, успеет, не быв замечен, набросать всяких неудобоваримых и неудобосъедаемых веществ в котел или чугун девушкам, когда они, на вечеринках, готовят для себя кушанья? Мишка Хандохин. Словом, Мишка Хандохин всем проказам голова. Его и не называли иначе, как или удочка, или скопа (род хищной птицы), или маташник, или лыцарь, или отрок, - чаще всего, однако же, честили его отроком, и недаром. Это слово, в понятии казаков, хотя и равносильно слову сорви-голова, но имеет от последнего некоторое, и немалое даже, отличие.
«Сорви-голова» означает забияку взбалмошного, делающего все очертя голову, без рассуждения - пройдет ли ему проказа его даром, или взъедет на шею, - без соображения, какое она произведет впечатление на других, без страха, наконец, потерять свою репутацию.
Но «отрок» - человек тонкий. Он ничего не делает наобум, не размыслив предварительно, что и как выйдет. Он знает, какую именно и над кем именно сшутить шутку. У него на первом плане не одно желание насолить кому или потешить себя. Нет, он также умно и тонко рассчитывает и на то, чтобы проказа его была вполне достойна казака, чтобы она одному кому показалась горькой и соленой, а другим доставила бы смех и некоторого рода удовольствие, чтобы, наконец, проказничая, не пропасть самому в общем мнении. Таков был Мишка Хандохин.
Для образчика приведем один из бесчисленных его подвигов на поприще отроческих проказ.
Жила-была старуха, по фамилии Кушумова, или, как называли ее обыватели, Кушумиха, строптивая, брюзгливая и скряга отъявленная, каких свет не видывал. Единственного сына, женатого и имевшего кучу маленьких детей, она, из ненависти к снохе, согнала со двора, дав ему только для службы две лошади да на прокорм детей яловую тёлку. Жила Кушумиха одна-одинехонька, и все копила, а для чего - один дьявол знал.
Однажды, накануне какого-то большого праздника, кажется, накануне Пасхи, пришли к ней маленькие внучата и попросили чем разговеться. У старухи всего было вдоволь: и говядины, и масла, и яиц, a о молоке и каймаке и говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Но старуха-скряга дала внучатам для разговенья только кислого молока, и то не свежего или мешочного, а кадочного, прогорьклого, такого, которого добрые люди и победнее ее сами не едят, а употребляют на выделку овчин да даром раздают киргизам-байгушам (нищим). Узнал об этом весь форпост и вознегодовал на скрягу-бабушку.
Старуха Кушумиха и без того была во всеобщем презрении как бессмысленная и отвратительная скряга. Мишка Хандохин, несмотря на то, что ему было от роду только 10 или 11 лет, понимает уже, что хорошо, что худо. Он и прежде ненавидел Кушумиху за скряжничество, но когда узнал, как она скотски обошлась с своими родными кровными, он озлобился на нее, как на ведьму какую, или как на киргизского разбойника Сююнкару, который часто делывал набеги на казачьи станицы и тревожил казаков.
- Удружу ж я тебе, ведьма киевская!.. - сказал сам себе Мишка и отправился в поле. Там он наловил несколько полевых мышей, сусликов и карбышей, задушил их, склал в мешок и возвратился домой. Он выждал, когда Кушумиха уехала к заутрене, в соседственную станицу, где была церковь, и отправился к ней в дом. Караульщицей и вместе прислугой в доме Кушумихи была старуха из киргизских байгушей, но и та, пользуясь отсутствием ворчливой хозяйки, ушла в соседственный киргизский аул. Следовательно, Мишке-отроку представился полный простор проказничать или, так сказать, «отрочествовать». Сначала, сквозь широкую трубу горнa [род камина, где варят молоко], он забрался в кухню, и там во все кадки, горшки, миски, чашки, словом, во всю домашнюю посуду, с чем бы она ни была, со щами ли, с молоком ли, или пустая, набросал дохлых мышей, сусликов и карбышей. Из кухни Мишка перебрался на ледник, разломав для того в одном месте камышовую крышу, спустился в самый погреб, отыскал там кадки и кубышки с коровьим маслом, скопленным, в течение целого поста, для продажи, и везде, т. е. во все кадки и кубышки, рассовал мертвечину…
Таким образом Мишка-отрок сделал старухе-скряге троякое зло: во-первых, он испоганил у нее все масло, которое она должна была или бросить, или задешево сбыть киргизам, потому что из русских никто бы не купил у нее масло как поганое. Во-вторых, напоганил у ней всю домашнюю посуду, которую нельзя было употребить в дело до тех пор, пока священник «не даст посуде молитву», т. е. не освятит ее св. водой, а для этого нужно было ехать и везти посуду в соседственную станицу, да сверх того заплатить за труды. В-третьих, история эта до такой степени озадачила старуху-скрягу, что в первые минуты горя она чуть-чуть не взбесилась и не сошла с ума; насилу, говорят, работница-киргизка отлила ее водой.
Кроме того, отрок Мишка выходкой этой, довольно, однако ж, между нами будь сказано, резкой, доставил всему форпосту немалое удовольствие; ибо все были рады случаю посмеяться над скрягой, которая мерзкою жизнью своею вселяла во всех к себе одно только омерзение. Стало быть, понятно будет, ежели мы скажем, что никто не подал старухе руку помощи, никто не пожалел о ее горе, а, напротив, все гласно говорили: «У скупого больше черт берет», или: «Копила, копила, да черта купила». Даже киргизка-работница, жившая в ее доме и так ли, сяк ли питавшаяся ее крохами, и та украдкой улыбалась, радуясь в душе, что ей приведется хоть раз в жизни поесть досыта молока на счет своей милой и доброй хозяюшки.
Кушумиха предчувствовала, что все это дело рук Мишки Хандохина, и потому, лишь только прошло первое тяжелое впечатление, она, с воем и плачем, побежала жаловаться есаулу. Чтобы не показаться несправедливым и избавить старушонку от конечного отчаяния, ибо она близка была к петле, есаул позвал Мишку к допросу. Но Мишка оказался правым, по крайней мере, никаких улик против него не было. Мало того, он, словно башкирец, сам стал обвинять старуху.
- Ты, саул, самоё-то её приструнь хорошенько, - говорил Мишка есаулу. - Зачем она держит у себя испорченное масло? Кто знает, какое у нее было масло-то, може, навороженое, с порчей. Вон они, голубчики, суслики-та, - продолжал унылым и плачевным голосом Мишка, показывая тем жалость к мышам, сусликам и карбышам, - вон они, бедненькие, наелись ее масла-та, да и померли… Этак, пожалуй, и люди от ее масла перемрут…
Есаул засмеялся, старуха плюнула и хотела было вцепиться отроку в соловые волоса, но отрок не дался, он не из таковских, чтобы поддатъся старухе, ускользнул, и с честию вышел из начальнического дома. На улице, у самого крыльца, его ожидала ватага друзей и товарищей. Те, видя своего друга здравым и невредимым, приветствовали его единодушным восклицанием: «Ай да Михук! ай да молодец! настоящий отрок!» и чуть было не задушили своими обниманьями да цалованьями.
Мишка Хандохин был идолом своих товарищей. Теперь ясно, что появление его в кругу своей «храброй братьи» должно тотчас решить споры по выбору атамана.
Как шар, Мишка вкатился в толпу ребятишек, прокричав еще издали:
- Шире, дале с пирогами, дай дорогу с табаком!
- Меня ли вам надо? - сказал Мишка, повернувшись несколько раз на одной ноге и состроив преуморительную гримасу, от которой вся толпа захохотала.
- А то кого же, коль не тебя? не беса же лысого, - сказали казачата, и в ту же минуту общим голосом нарекли Мишку Давыдом Мартемьяновичем, в честь войскового атамана Бородина.
Теперь, мы видим, Мишка Хандохин уже не Мишка Хандохин, а Давыд Мартемьянович Бородин.
Покончив дело о выборе атамана, как о предмете большей важности, казачата приступают к выбору другого предводителя, киргизского батыря, какого-нибудь Чинебека или Кайбалу, долженствующего противодействовать атаману. На этот раз дело устраивается скоро. Первый голос, поданный в пользу Сидорки Корнаухова, он же косой, принимается беспрекословно, одобряется и утверждается общим согласием и приговором. Спора тут не могло быть, во-первых, потому, что Мишка Хандохин не противоречит, во-вторых, потому, что охотников в предводители киргизской партии вообще мало, ибо киргизской партии обычаем узаконено, волей-неволей, терпеть поражение от русской, а предводителю ее неминуемо быть в плену и, как пленнику, сносить некоторого рода унижение.
За выбором предводителей начинается разделение на партии. Атаман кричит:
- Метаться! метаться!
И все повторяют эти слова, в том числе и Сидорка Корнаухов, представляющий собой лицо киргизского батыря.
Принаравливаясь к акценту киргизов, когда те, объясняясь по-русски, коверкают русские слова, Сидорка кричит:
- Метасса! метасса!
Начинают «метаться». Все мальчишки разбиваются на пары, наблюдая притом правило, чтобы каждая пара состояла непременно из однолетков или, по крайней мере, из мальчиков, возрасты которых хотя приблизительно были бы равны между собой. И это делается не спроста, а с целью. Так как один мальчик из пары переходит, как увидим ниже, на сторону атамана, а другой на сторону киргизского батыря, - то таким образом силы обеих партий уравновешиваются.
Разбившись на пары, казачата отходят в сторону и шепчутся между себя; потом, обнявшись или взявшись за руки, возвращаются к предводителям, а те встречают их с подобающею важностию и гордою осанкою.
Подходит одна пара и обращается к атаману с следующим вопросом:
- Тебе кого надо: царя или князя?
- Царя! - говорит атаман.
И мальчик, взявший на себя имя царя, переходит на сторону атамана, а другой, князь, на сторону киргизского батыря.
Подходит другая пара и обращается к представителю киргизов:
- Тебе, вилок [насмешливый намек на бритую голову] проклятый, кого надо: старика или старуху?
- Старик дабай! - говорит киргиз.
И старик переходит на сторону киргиза, а старуха на сторону атамана.
Подходит третья пара и обращается, по очереди, снова к атаману:
- Тебе кого надо: инерала или губернатора?
- Все равно, - говорит атаман. - Давай инерала!
Подходит четвертая пара и спрашивает киргиза:
- Тебе, неумыта харя, кого надо: свинью или борова?
- Пся равна, - говорит киргиз, принаравливаясь к ответам атамана. - Дабай свинья!.. мала-мала пинать ево станем…
Таким образом, все пары расходятся, или «разметываются» на партии: атаманскую и киргизскую. Ежели один казачонок останется лишний, без пары, то он пристраивается к которой-либо партии по жеребью, или так, куда случайно попадет. Уговорясь в общем плане, как, где и чем действовать, противники расходятся.
Мишка Хандохин - он же Давыд Мартемьянович Бородин - отводит свою партию в сторону, а Сидорка Корнаухов - он же и старшина Кайбала - в другую. Тут уже начинаются и оканчиваются частные совещания. Все садятся на палочки верхом, будто на коней; все вооружаются длинными и короткими прутьями, будто пиками и саблями; каждый, на погоне из пряжи, имеет за плечами ружье, но не настоящее, конечно, а тростниковое или сделанное из других каких коленчатых растений, с пустотой в средине. Ружья заряжаются песком, т. е. просто-напросто импровизированный воин схватит, во время боя, из-под ног у себя горсть песку или пыли, всыплет ее в пустоту тростинки, да взмахом руки выпустит заряд в противника. Иной забавник заранее наскребет из трубы или печки сажи, завернет в бумажку и спрячет за пазухой, а потом, во время боя, набьет сажей свое ружье, да и влепит кому-нибудь в лицо. От таких выходок, кроме смеха с обеих сторон, никаких худых последствий не бывает, и шалун остается без наказания. Разве только противник его в следующую игру сам изловчится и отплатит ему той же монетой.
Но есть другого рода шалости, которые не проходят иногда даром. Вместе с песком, иной шалун запустит в ружье маленький камушек или несколько камушков, да и угостит кого-нибудь из мнимых недругов своих. Хорошо, ежели камушек попадет в бок или в спину неприятеля: он, т. е. камушек, только обожжет, оконтуженный только встрепенется да поежится, и игра этим не нарушится. Но ежели камушек попадет в другое, более чувствительное место, и оставит по себе хоть незначительный след, тогда, по известному условному знаку, сражение тотчас прекращается и делается расследование. С обеих сторон жарко принимаются за дело открытия виновного. Уличенный в подлоге, или, по выражению казачат, в подвохе, мальчишка наказывается розгами, с общего приговора партии, или атаманом, или киргизским предводителем, смотря по тому, к какой партии принадлежит виновный; наказывается иногда довольно преизрядно. Оштрафованный не только не посмеет пожаловаться отцу или матери, но не посмеет и плакать. Ежели кто сделает это, - пропал тот навеки! Осмеют его товарищи, расславят на весь мальчишеский мир, не только в своей станице, но и в соседственных; оборвут несчастного, опозорят, девкой назовут, и уж, что всего горше, - никогда не примут в свое общество.
Равным образом и раненый или оконтуженный не решится жаловаться отцу, не станет и плакать, и также из боязни, чтобы не прозвали его плаксой, неженкой, недотрогой. «Терпи! - говорят ему товарищи, - ты не девка. Охоту тешить - не беду платить». И терпит бедный воин, хотя немного и морщится.
Мишка Хандохин выстраивает свой отряд, перекликает, разумеется, не по списку, а наизусть; назначает есаулов и урядников, - дает наставление, как действовать, - увещевает: не робеть, друг друга не выдавать, камушков в дело не пускать, а главное - не спать, не дремать. Один из воинов его отряда сбегает в дом, выпросит у матери или у сестры, а ежели не выпросит, то и украдет, или, по выражению казачат, сбондит, красный или другой какой цветной платок. Нацепят этот платок на палку, и знамя, или «харунка», готова.
Партия, предводительствуемая Давыдом Мартемьяновичем, он же Мишка Хандохин, выступает в поход с песнями. Поют какую-нибудь военную песнию, из числа завозимых на Урал казаками с внешних служб, из армии, а чаще всего какую-нибудь из своих, сложенных доморощенными поэтами. Например:
Кайбала*) салтан разбойник,
Уж такой-то беспокойник,
В саму зимнюю пору
Объявил салтан войну -
Объявлял батырь войну
Хану-Джангиру своему.
Казаки из Гор**) в поход ходили,
По дикой степи гуляли,
Старшину Кайбалу искали,
Но ордынцев не видали.
Подъезжали ко мару,
Увидали Кайбалу.
Увидамши Кайбалу,
Заманили старшину.
Генерал наш Бородин
Отъезжал в сторону один.
Подъзжал он ко мару,
Замаячил Кайбалу.
- Ты салтан ли Кайбала,
Укажи нам: где вода?
Салтан с лошади слезал,
Таку речь, злодей, держал:
- Ни воды нет, ни травы,
Лишь желты одни пески.
*) Каип-Галий Ишимов, султан Внутренней Киргизской орды, кочующей между низовьями Волги и Урала. Этот султан, известный, однако ж, как между русскими казаками, так и между киргизами под сокращенным, уменьшительным именем: Кайбала, в начале 1829 г. взволновал часть киргизов против хана Джангира, обвиняя последнего в небрежении к пользам народа, и хотел перейти за Урал. Но уральские казаки, под командой войскового атамана, генерал-майора Давыда Мартемьяновича Бородина, не допустили киргизов к переходу за Урал. В Великий пост, в первых числах марта, казачий отряд вышел из Горской крепости против киргизов и встретился с ними в степи, недалеко от Урала. Тут генерал Бородин и султан Каип-Галий, он же Кайбала, лично знавшие друг друга, выехали один к другому на переговоры, - и Давыд Мартемьянович успел склонить Каип-Галия оставить все эти затеи как ни к чему доброму не ведущие, кроме как к напрасному кровопролитию и разорению. Султан оставил киргизское сборище, которое вел было за Урал, велел ему разойтись по своим кочевкам, а сам сел с Бородиным в коляску и уехал в Уральск, а потом в Оренбург… Волнение в орде прекратилось. Вот по случаю этого события и явилась у казаков вышеприведенная песенка, где поделом, конечно, честят Кайбалу и разбойником, и злодеем.
**) Горская крепость, или, иначе: крепость Индерских гор.
Тем временем и старшина Кайбала, он же Сидорка Корнаухов, устраивает и приготовляет к бою свою партию, в другой улице или за околицей, вне форпоста, где-нибудь в огородах или около огородов.
Обе партии начинают сходиться. Но киргизская партия не прямо наступает, а уклоняется от боя, прячется, таится, хоронится где-нибудь за плетнями да за строениями, ежели дело происходит в жилом месте, или в кустах, в оврагах, за деревьями, ежели дело происходит вне форпоста. Казачья же партия, напротив, действует открыто, самонадеянно, в уверенности, что киргизская партия - прах. Казачья партия скачет, рыщет из улицы в улицу, иди от куста к кусту, от оврага к оврагу, отыскивая разбойническую партию; по временам останавливается, прислушивается, рассылает по сторонам и вперед себя патрули, расставляет «секреты», словом, делает все то, что делают действительные казачьи партии против действительных киргизских партий.
Наконец на задах форпоста, за соляными складами или за банями, казачья партия открывает киргизскую. Сражение начинается перестрелкой с обеих сторон: вместе с клубом или, правильнее, с струей пыли, вылетающей из дула тростникового ружья, стрелок кричит: «Бу!» - знак, что пищаль его била. От чего в течение нескольких минут беспрестанно раздаются звуки: «Бу! бу! бу!», сливающиеся наконец в один протяжный звук: «Бу-у-у-у!» По временам выскакивают с той и другой стороны единоборцы; наскачут друг на дружку, пустят в буквальном смысле один другому пыль в глаза - и разъедутся при одобрительных кликах своих товарищей.
Затем казачья партия, с криком «ура!», идет на удар, или на слом (в атаку). В то же мгновение по всей киргизской партии проносится заунывный гул, похожий на слившиеся в одно звуки: «О-о-о-о! У-у-у-у! Ий-ий-ий-ий!» - знак или предвестник грозящей опасности или конечной гибели; потом раздается одобрительный военный возглас: «Аблай! Aблай! Aблай!» [Это лозунг. У киргизов в обычае, перед сражением и во время сражения, призывать на помощь какого-нибудь однородца, старинного батыря, прославившегося при жизни военными подвигами, a пo смерти чудесами, что служит, разумеется, признаком святости батыря.]. Начинается общая свалка. Русские кричат: «Бей! коли!» Киргизы кричат: «Ур! чанч!» (то же, что «бей, коли»). Казачья партия выбивает из засады киргизскую, гонит под гору, в луга. Вот тут уж начинается пир горой: неприятель бежит, рассыпается по кустам, перескакивает рвы, канавы, кидается в ручьи, в озера; русские преследуют по пятам. Отстающих, падающих от усталости, спотыкающихся от неосторожности неприятелей берут в плен или делают вид, что прокалывают пикой. Взятый в плен, хотя и не связан, в силу обычая, не смеет бежать, а тот, кого ловко по затылку или по спине коснется прут, заменяющий пику или саблю, падает на пол и, как убитый, обязан лежать на месте до окончания драки. Вся эта суматоха длится до той поры, пока и та, и другая сторона натешится вдоволь, набегается и напрыгается до упаду, до последнего почти истощения сил. Бой прекращается. Казачья партия провозглашает победу, - она торжествует и кричит: «Наша взяла! наша взяла!» Киргизская партия смолкает, бросает оружие и преклоняется пред победителями. Предводителя неприятельской партии берут в плен, накидывают ему на шею какую-нибудь бичевку или просто-напросто тесьмяный пояс, который с него же снимут, и вместе с другими пленниками ведут с триумфом на форпост. Те же, которым рок судил валяться на поле битвы мертвыми, оживают, когда военная или церемониальная процессия пройдет мимо них, и присоединяются к победителям. Пленные, как быть делу, идут повесив голову, вздыхают и ударяют себя в грудь, в знак глубокого отчаяния. Победители же, напротив, выражают свой восторг прыжками и отчаянными скачками, которым, кажется, позавидовал бы любой козел сайгак.
Вступая в форпост или подходя к месту, назначенному сборным, после сражения, пунктом, казачья партия, по слову Мишки Хандохина: «Песенники, вперед!», начинает снова петь какую-нибудь песню, ежели не доморощенного произведения, то общую армейскую, переделанную или, так сказать, прилаженную на случай торжественного события. Например:
Ночи темны, тучи грозны
По поднебесью идут.
Идут, идут казаченьки,
Идут они тихим маршем,
И меж собою говорят:
- Хоша трудно нам, ребята,
Под хивинцами стоять, -
Трудней того нам казакам
Под пушечки подбежать.
Мы под пушки подбежали,
Закричали враз: ура!
Ура-ура! город взяли,
Затряслися стены - вал.
Вы злые, лютые хивинцы!
Покоритеся вы нам.
Если ж вы нам не коритесь, -
Пропадете как трава!
Идет с нами Мать-Расея,
Всем сударствам голова!
- Спасибо, атаманы-молодцы! - говорит Мишка Хандохин своим сподвижникам.
- Рады стараться! - отвечают те.
И война кончается, войско распускается. Все бегут купаться в Урал, чтобы смыть с себя пыль и грязь. Еще на дороге к реке, иные нетерпеливые и задорные любители купанья скидают с себя чуть не всю одежду, к реке подбегают почти совсем уже готовые, и с криком: «Купа-вода! жара взяла!» стремглав бросаются в воду, вниз головой, иногда с 4- или 6-саженного яра, - только брызги летят.
Затем казачата могут начать и другую какую игру, ежели не похожую на вышеописанную по действиям и приемам, то во всяком случае не уступающую ей в живости и ловкости, которой должны обладать или которую должны приобретать играющие. Но на этот раз всех детских игр нам не пересмотреть и не описать. Довольно, кажется, и одной, уже описанной, чтобы дать читателям понятие о том, как казачий мальчик проводит детство. Вообще, про игры и забавы казачат можно сказать одно, что они служат играющим такого рода гимнастикой, какую ввек не выдумать ни одному фокуснику во фраке с светлыми пуговицами.
А. О. Орловский. Битва казаков с киргизами. 1826
Вернемся, читатель, лет за тридцать назад, перенесемся на Урал, в одну из наших казачьих станиц, например, в Красноярский форпост; там я вам покажу, и сами вы, конечно, увидите, житье-бытье казацкое. Вообразите, что мы с вами сидим на крыльце есаульского (начальнического) дома, под тенью навеса, сделанного из тальниковых прутьев, - пьем чай с каймаком [Род сливок. Разница между сливками и каймаком та, что сливки, как известно всем и каждому, снимаются с сырого, а каймак с вареного, или вскипяченного, но уже остывшего молока. Из каймаку пахтают масло.] и курим сигары - вы гаванскую, а я - российского произведения. Сидим мы не в креслах, а, извините, по азиатскому обычаю, на полу. Вместо роскошного ковра, под нами простой белый войлок или узорчатая текеметь [род ковра, сшитого из разноцветных, узорами расположенных войлочных кусков]. Перед крыльцом, где мы с вами восседаем, небольшая площадь, окаймленная незатейливыми, но опрятными казачьими домиками, или белыми глиняными, с плоскими кровлями, или деревянными, с кровлями высокими, тесовыми, украшенными или репейками, или петушками, или рогами оленей и разных неведомых допотопных животных, находимыми в окаменелом виде в р. Урале.
Весна. День теплый, ясный и праздничный. Весь форпост, т. е. все обыватели, пообедав и принарядившись, кто во что мог, вышли на открытый воздух и, пестрыми живописными группами, расселись или на завалинах домов, или около заборов, или под навесами ворот, где была тень.
Из всех народных групп привлекают к себе наше внимание две: группа мальчишек и группа людей взрослых, пожилых, солидных. К последним, т. е. к людям пожилым, мы обратимся после, а теперь займемся казачатами.
Смотрите: они давно уже играют в альчи (род бабок); скоро игру эту прекратят и примутся за иную забаву, так называемую войну. Полюбуемся на эту детскую забаву, полную жизни, энергии, смысла и - позволим себе так выразиться - поэзии; опишем ее, как сумеем, и потом передадим всей читающей публике. Итак, без дальних слов, к делу.
Наскучив игрой в «альчи», вдруг один из казачат, возвысив голос, кричит:
- Воевать давайте, братцы!
- Что же? Давайте! - откликнется другой казачонок.
- Согласны? - спрашивает первый.
- Согласны, согласны! воевать, воевать! - кричит в один голос встрепенувшаяся и склубившаяся в кучу ватага мальчишек.
Начинается выбор предводителей, а потом играющие делятся на две партии: русскую и киргизскую.
- Кому атаманом быть? - начнет один голос.
- Я ваш атаман! - отвечает другой голос.
- Нет, брат, рылом не вышел! - замечают со стороны.
- Отчего бы так? - говорит самозванец-кандидат.
- А оттого, что не выкунел еще, ты мелко плаваешь: спина, брат, наружи. Есть и почище тебя…
- Кто же? не ты ли? Дрянь такая…
- Хоть бы и я. Ну, чем я хуже тебя? Сам ты дрянь…
Завязывается маленький спор, но вскоре прекращается.
Кто-то кричит:
- Терешку Каплина!..
- Не надо Терёшку Каплина! - замечают со стороны. - Он понаровщик, потатчик; он родне своей потакает, товарищам потворствует. Намедни Васька Ларшин провинился, а он не наказал его… He надо Терёшку!..
- Ну, так Гришку Малоземова!..
- И Гришку не надо! он дрянь, он плакса! Куда ему в атаманы! будет с него и в денщики атаманские.
- Сидорку Корнаухова!..
Никто не возражает. Сидорка сделал шаг-другой вперед, но вдруг раздается хохот.
- Ха-ха-ха-ха! Сидорку в атаманы! Что выдумали, одрало бы вас… ха-ха-ха-ха! Куда ему, косому! Ведь у него один глаз на нас, а другой в Арзамас. Ну как он, с косых-то глаз, удерет в талы, словно «тушкан» (заяц) гонный? Поди да ищи его там с собаками.
Снова раздается хохот. Все хохочут; хохочет и тот, кто предложил Сидорку в атаманы, хохочет, скрепя сердце, и сам Сидорка, строя гримасы в утешение себя и высовывая язык товарищам.
В это время проходит мимо ребятишек какой-то старик и, узнав в чем дело, шутки ради, конечно, предлагает им себя в атаманы.
- Спасибо, дедушка: не надо нам тебя, - ответит один из казачат.
- Отваливай, седая борода, не годишься! стара стала… глупа стала… - пропищит вслед старику из толпы другой тоненький голосок, но так, однако же, тихо, чтобы старик не все слышал.
И вся толпа заливается громким хохотом.
Старик догадывается, что смеются на его счет, обернется, погрозит шалунам посохом, проговорит притворно обиженным тоном: «Вот я вас, озорников!» - вздохнет да и поплетется своей дорогой, думая про себя: «Творец небесный! куда все девалось? и я ведь когда-то был такой».
Атамана еще нет, поднимается шум, спор. Одни желают того, другие - этого. Заметно, однако ж, что выбор падет на Сидорку Корнаухова, который хоть и косой, но парнишка бойкий, а главное - справедливый: однажды он «отпорол» розгами родного своего братишку за нарушение правил игры, а это в глазах казачат много значит.
Но вот из-за углового дома показалась быстро бегущая, с припрыжкой, фигура казачонка, лет двенадцати, в красно-пестрой с широкими разводами рубахе, только что в первый раз надетой, отчего она, раздуваясь на ветре, шумит как лист бумаги. В одной руке казачонок держал два печеных яйца, а в другой ком блинов. Светло-русые, от природы, волосы на голове этого казачонка, от беспрестанного купанья в Урале, посоловели и походили на пучок пожелтевшего льна. Лицо казачонка от этой же причины, т. е. от частого купанья, похоже было на куличиное яйцо [He видавшие куличиных яиц могут справиться в «Зап. руж. охотника» г. Аксакова. Там, кажется, об них упоминается.]. Но все это не мешало Мишке Хандохину - это был Мишка Хандохин - стоять во главе своих товарищей. Мишка Хандохин - первый выдумщик, первый зачинщик разных детских проказ. Кто, бывало, первый вскарабкается на высокое дерево, чтобы разорить коршуниное или пюстальжиное гнездо? Мишка Хандохин. Кто, бывало, проворнее всех облазит кровли домов и амбаров и повытаскает из гнезд воробьят для разных анатомических наблюдений? Мишка Хандохин. Кто, бывало, искуснее других, не оставив никаких следов, проберется, хоть через трубу, в запертую кухню какой-нибудь старушки-соседки или даже родной своей бабушки, чтобы стащить оттуда кувшин каймаку или молока на общую потребу своих товарищей? Мишка Хандохин. Кто, бывало, успеет, не быв замечен, набросать всяких неудобоваримых и неудобосъедаемых веществ в котел или чугун девушкам, когда они, на вечеринках, готовят для себя кушанья? Мишка Хандохин. Словом, Мишка Хандохин всем проказам голова. Его и не называли иначе, как или удочка, или скопа (род хищной птицы), или маташник, или лыцарь, или отрок, - чаще всего, однако же, честили его отроком, и недаром. Это слово, в понятии казаков, хотя и равносильно слову сорви-голова, но имеет от последнего некоторое, и немалое даже, отличие.
«Сорви-голова» означает забияку взбалмошного, делающего все очертя голову, без рассуждения - пройдет ли ему проказа его даром, или взъедет на шею, - без соображения, какое она произведет впечатление на других, без страха, наконец, потерять свою репутацию.
Но «отрок» - человек тонкий. Он ничего не делает наобум, не размыслив предварительно, что и как выйдет. Он знает, какую именно и над кем именно сшутить шутку. У него на первом плане не одно желание насолить кому или потешить себя. Нет, он также умно и тонко рассчитывает и на то, чтобы проказа его была вполне достойна казака, чтобы она одному кому показалась горькой и соленой, а другим доставила бы смех и некоторого рода удовольствие, чтобы, наконец, проказничая, не пропасть самому в общем мнении. Таков был Мишка Хандохин.
Для образчика приведем один из бесчисленных его подвигов на поприще отроческих проказ.
Жила-была старуха, по фамилии Кушумова, или, как называли ее обыватели, Кушумиха, строптивая, брюзгливая и скряга отъявленная, каких свет не видывал. Единственного сына, женатого и имевшего кучу маленьких детей, она, из ненависти к снохе, согнала со двора, дав ему только для службы две лошади да на прокорм детей яловую тёлку. Жила Кушумиха одна-одинехонька, и все копила, а для чего - один дьявол знал.
Однажды, накануне какого-то большого праздника, кажется, накануне Пасхи, пришли к ней маленькие внучата и попросили чем разговеться. У старухи всего было вдоволь: и говядины, и масла, и яиц, a о молоке и каймаке и говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Но старуха-скряга дала внучатам для разговенья только кислого молока, и то не свежего или мешочного, а кадочного, прогорьклого, такого, которого добрые люди и победнее ее сами не едят, а употребляют на выделку овчин да даром раздают киргизам-байгушам (нищим). Узнал об этом весь форпост и вознегодовал на скрягу-бабушку.
Старуха Кушумиха и без того была во всеобщем презрении как бессмысленная и отвратительная скряга. Мишка Хандохин, несмотря на то, что ему было от роду только 10 или 11 лет, понимает уже, что хорошо, что худо. Он и прежде ненавидел Кушумиху за скряжничество, но когда узнал, как она скотски обошлась с своими родными кровными, он озлобился на нее, как на ведьму какую, или как на киргизского разбойника Сююнкару, который часто делывал набеги на казачьи станицы и тревожил казаков.
- Удружу ж я тебе, ведьма киевская!.. - сказал сам себе Мишка и отправился в поле. Там он наловил несколько полевых мышей, сусликов и карбышей, задушил их, склал в мешок и возвратился домой. Он выждал, когда Кушумиха уехала к заутрене, в соседственную станицу, где была церковь, и отправился к ней в дом. Караульщицей и вместе прислугой в доме Кушумихи была старуха из киргизских байгушей, но и та, пользуясь отсутствием ворчливой хозяйки, ушла в соседственный киргизский аул. Следовательно, Мишке-отроку представился полный простор проказничать или, так сказать, «отрочествовать». Сначала, сквозь широкую трубу горнa [род камина, где варят молоко], он забрался в кухню, и там во все кадки, горшки, миски, чашки, словом, во всю домашнюю посуду, с чем бы она ни была, со щами ли, с молоком ли, или пустая, набросал дохлых мышей, сусликов и карбышей. Из кухни Мишка перебрался на ледник, разломав для того в одном месте камышовую крышу, спустился в самый погреб, отыскал там кадки и кубышки с коровьим маслом, скопленным, в течение целого поста, для продажи, и везде, т. е. во все кадки и кубышки, рассовал мертвечину…
Таким образом Мишка-отрок сделал старухе-скряге троякое зло: во-первых, он испоганил у нее все масло, которое она должна была или бросить, или задешево сбыть киргизам, потому что из русских никто бы не купил у нее масло как поганое. Во-вторых, напоганил у ней всю домашнюю посуду, которую нельзя было употребить в дело до тех пор, пока священник «не даст посуде молитву», т. е. не освятит ее св. водой, а для этого нужно было ехать и везти посуду в соседственную станицу, да сверх того заплатить за труды. В-третьих, история эта до такой степени озадачила старуху-скрягу, что в первые минуты горя она чуть-чуть не взбесилась и не сошла с ума; насилу, говорят, работница-киргизка отлила ее водой.
Кроме того, отрок Мишка выходкой этой, довольно, однако ж, между нами будь сказано, резкой, доставил всему форпосту немалое удовольствие; ибо все были рады случаю посмеяться над скрягой, которая мерзкою жизнью своею вселяла во всех к себе одно только омерзение. Стало быть, понятно будет, ежели мы скажем, что никто не подал старухе руку помощи, никто не пожалел о ее горе, а, напротив, все гласно говорили: «У скупого больше черт берет», или: «Копила, копила, да черта купила». Даже киргизка-работница, жившая в ее доме и так ли, сяк ли питавшаяся ее крохами, и та украдкой улыбалась, радуясь в душе, что ей приведется хоть раз в жизни поесть досыта молока на счет своей милой и доброй хозяюшки.
Кушумиха предчувствовала, что все это дело рук Мишки Хандохина, и потому, лишь только прошло первое тяжелое впечатление, она, с воем и плачем, побежала жаловаться есаулу. Чтобы не показаться несправедливым и избавить старушонку от конечного отчаяния, ибо она близка была к петле, есаул позвал Мишку к допросу. Но Мишка оказался правым, по крайней мере, никаких улик против него не было. Мало того, он, словно башкирец, сам стал обвинять старуху.
- Ты, саул, самоё-то её приструнь хорошенько, - говорил Мишка есаулу. - Зачем она держит у себя испорченное масло? Кто знает, какое у нее было масло-то, може, навороженое, с порчей. Вон они, голубчики, суслики-та, - продолжал унылым и плачевным голосом Мишка, показывая тем жалость к мышам, сусликам и карбышам, - вон они, бедненькие, наелись ее масла-та, да и померли… Этак, пожалуй, и люди от ее масла перемрут…
Есаул засмеялся, старуха плюнула и хотела было вцепиться отроку в соловые волоса, но отрок не дался, он не из таковских, чтобы поддатъся старухе, ускользнул, и с честию вышел из начальнического дома. На улице, у самого крыльца, его ожидала ватага друзей и товарищей. Те, видя своего друга здравым и невредимым, приветствовали его единодушным восклицанием: «Ай да Михук! ай да молодец! настоящий отрок!» и чуть было не задушили своими обниманьями да цалованьями.
Мишка Хандохин был идолом своих товарищей. Теперь ясно, что появление его в кругу своей «храброй братьи» должно тотчас решить споры по выбору атамана.
Как шар, Мишка вкатился в толпу ребятишек, прокричав еще издали:
- Шире, дале с пирогами, дай дорогу с табаком!
- Меня ли вам надо? - сказал Мишка, повернувшись несколько раз на одной ноге и состроив преуморительную гримасу, от которой вся толпа захохотала.
- А то кого же, коль не тебя? не беса же лысого, - сказали казачата, и в ту же минуту общим голосом нарекли Мишку Давыдом Мартемьяновичем, в честь войскового атамана Бородина.
Теперь, мы видим, Мишка Хандохин уже не Мишка Хандохин, а Давыд Мартемьянович Бородин.
Покончив дело о выборе атамана, как о предмете большей важности, казачата приступают к выбору другого предводителя, киргизского батыря, какого-нибудь Чинебека или Кайбалу, долженствующего противодействовать атаману. На этот раз дело устраивается скоро. Первый голос, поданный в пользу Сидорки Корнаухова, он же косой, принимается беспрекословно, одобряется и утверждается общим согласием и приговором. Спора тут не могло быть, во-первых, потому, что Мишка Хандохин не противоречит, во-вторых, потому, что охотников в предводители киргизской партии вообще мало, ибо киргизской партии обычаем узаконено, волей-неволей, терпеть поражение от русской, а предводителю ее неминуемо быть в плену и, как пленнику, сносить некоторого рода унижение.
За выбором предводителей начинается разделение на партии. Атаман кричит:
- Метаться! метаться!
И все повторяют эти слова, в том числе и Сидорка Корнаухов, представляющий собой лицо киргизского батыря.
Принаравливаясь к акценту киргизов, когда те, объясняясь по-русски, коверкают русские слова, Сидорка кричит:
- Метасса! метасса!
Начинают «метаться». Все мальчишки разбиваются на пары, наблюдая притом правило, чтобы каждая пара состояла непременно из однолетков или, по крайней мере, из мальчиков, возрасты которых хотя приблизительно были бы равны между собой. И это делается не спроста, а с целью. Так как один мальчик из пары переходит, как увидим ниже, на сторону атамана, а другой на сторону киргизского батыря, - то таким образом силы обеих партий уравновешиваются.
Разбившись на пары, казачата отходят в сторону и шепчутся между себя; потом, обнявшись или взявшись за руки, возвращаются к предводителям, а те встречают их с подобающею важностию и гордою осанкою.
Подходит одна пара и обращается к атаману с следующим вопросом:
- Тебе кого надо: царя или князя?
- Царя! - говорит атаман.
И мальчик, взявший на себя имя царя, переходит на сторону атамана, а другой, князь, на сторону киргизского батыря.
Подходит другая пара и обращается к представителю киргизов:
- Тебе, вилок [насмешливый намек на бритую голову] проклятый, кого надо: старика или старуху?
- Старик дабай! - говорит киргиз.
И старик переходит на сторону киргиза, а старуха на сторону атамана.
Подходит третья пара и обращается, по очереди, снова к атаману:
- Тебе кого надо: инерала или губернатора?
- Все равно, - говорит атаман. - Давай инерала!
Подходит четвертая пара и спрашивает киргиза:
- Тебе, неумыта харя, кого надо: свинью или борова?
- Пся равна, - говорит киргиз, принаравливаясь к ответам атамана. - Дабай свинья!.. мала-мала пинать ево станем…
Таким образом, все пары расходятся, или «разметываются» на партии: атаманскую и киргизскую. Ежели один казачонок останется лишний, без пары, то он пристраивается к которой-либо партии по жеребью, или так, куда случайно попадет. Уговорясь в общем плане, как, где и чем действовать, противники расходятся.
Мишка Хандохин - он же Давыд Мартемьянович Бородин - отводит свою партию в сторону, а Сидорка Корнаухов - он же и старшина Кайбала - в другую. Тут уже начинаются и оканчиваются частные совещания. Все садятся на палочки верхом, будто на коней; все вооружаются длинными и короткими прутьями, будто пиками и саблями; каждый, на погоне из пряжи, имеет за плечами ружье, но не настоящее, конечно, а тростниковое или сделанное из других каких коленчатых растений, с пустотой в средине. Ружья заряжаются песком, т. е. просто-напросто импровизированный воин схватит, во время боя, из-под ног у себя горсть песку или пыли, всыплет ее в пустоту тростинки, да взмахом руки выпустит заряд в противника. Иной забавник заранее наскребет из трубы или печки сажи, завернет в бумажку и спрячет за пазухой, а потом, во время боя, набьет сажей свое ружье, да и влепит кому-нибудь в лицо. От таких выходок, кроме смеха с обеих сторон, никаких худых последствий не бывает, и шалун остается без наказания. Разве только противник его в следующую игру сам изловчится и отплатит ему той же монетой.
Но есть другого рода шалости, которые не проходят иногда даром. Вместе с песком, иной шалун запустит в ружье маленький камушек или несколько камушков, да и угостит кого-нибудь из мнимых недругов своих. Хорошо, ежели камушек попадет в бок или в спину неприятеля: он, т. е. камушек, только обожжет, оконтуженный только встрепенется да поежится, и игра этим не нарушится. Но ежели камушек попадет в другое, более чувствительное место, и оставит по себе хоть незначительный след, тогда, по известному условному знаку, сражение тотчас прекращается и делается расследование. С обеих сторон жарко принимаются за дело открытия виновного. Уличенный в подлоге, или, по выражению казачат, в подвохе, мальчишка наказывается розгами, с общего приговора партии, или атаманом, или киргизским предводителем, смотря по тому, к какой партии принадлежит виновный; наказывается иногда довольно преизрядно. Оштрафованный не только не посмеет пожаловаться отцу или матери, но не посмеет и плакать. Ежели кто сделает это, - пропал тот навеки! Осмеют его товарищи, расславят на весь мальчишеский мир, не только в своей станице, но и в соседственных; оборвут несчастного, опозорят, девкой назовут, и уж, что всего горше, - никогда не примут в свое общество.
Равным образом и раненый или оконтуженный не решится жаловаться отцу, не станет и плакать, и также из боязни, чтобы не прозвали его плаксой, неженкой, недотрогой. «Терпи! - говорят ему товарищи, - ты не девка. Охоту тешить - не беду платить». И терпит бедный воин, хотя немного и морщится.
Мишка Хандохин выстраивает свой отряд, перекликает, разумеется, не по списку, а наизусть; назначает есаулов и урядников, - дает наставление, как действовать, - увещевает: не робеть, друг друга не выдавать, камушков в дело не пускать, а главное - не спать, не дремать. Один из воинов его отряда сбегает в дом, выпросит у матери или у сестры, а ежели не выпросит, то и украдет, или, по выражению казачат, сбондит, красный или другой какой цветной платок. Нацепят этот платок на палку, и знамя, или «харунка», готова.
Партия, предводительствуемая Давыдом Мартемьяновичем, он же Мишка Хандохин, выступает в поход с песнями. Поют какую-нибудь военную песнию, из числа завозимых на Урал казаками с внешних служб, из армии, а чаще всего какую-нибудь из своих, сложенных доморощенными поэтами. Например:
Кайбала*) салтан разбойник,
Уж такой-то беспокойник,
В саму зимнюю пору
Объявил салтан войну -
Объявлял батырь войну
Хану-Джангиру своему.
Казаки из Гор**) в поход ходили,
По дикой степи гуляли,
Старшину Кайбалу искали,
Но ордынцев не видали.
Подъезжали ко мару,
Увидали Кайбалу.
Увидамши Кайбалу,
Заманили старшину.
Генерал наш Бородин
Отъезжал в сторону один.
Подъзжал он ко мару,
Замаячил Кайбалу.
- Ты салтан ли Кайбала,
Укажи нам: где вода?
Салтан с лошади слезал,
Таку речь, злодей, держал:
- Ни воды нет, ни травы,
Лишь желты одни пески.
*) Каип-Галий Ишимов, султан Внутренней Киргизской орды, кочующей между низовьями Волги и Урала. Этот султан, известный, однако ж, как между русскими казаками, так и между киргизами под сокращенным, уменьшительным именем: Кайбала, в начале 1829 г. взволновал часть киргизов против хана Джангира, обвиняя последнего в небрежении к пользам народа, и хотел перейти за Урал. Но уральские казаки, под командой войскового атамана, генерал-майора Давыда Мартемьяновича Бородина, не допустили киргизов к переходу за Урал. В Великий пост, в первых числах марта, казачий отряд вышел из Горской крепости против киргизов и встретился с ними в степи, недалеко от Урала. Тут генерал Бородин и султан Каип-Галий, он же Кайбала, лично знавшие друг друга, выехали один к другому на переговоры, - и Давыд Мартемьянович успел склонить Каип-Галия оставить все эти затеи как ни к чему доброму не ведущие, кроме как к напрасному кровопролитию и разорению. Султан оставил киргизское сборище, которое вел было за Урал, велел ему разойтись по своим кочевкам, а сам сел с Бородиным в коляску и уехал в Уральск, а потом в Оренбург… Волнение в орде прекратилось. Вот по случаю этого события и явилась у казаков вышеприведенная песенка, где поделом, конечно, честят Кайбалу и разбойником, и злодеем.
**) Горская крепость, или, иначе: крепость Индерских гор.
Тем временем и старшина Кайбала, он же Сидорка Корнаухов, устраивает и приготовляет к бою свою партию, в другой улице или за околицей, вне форпоста, где-нибудь в огородах или около огородов.
Обе партии начинают сходиться. Но киргизская партия не прямо наступает, а уклоняется от боя, прячется, таится, хоронится где-нибудь за плетнями да за строениями, ежели дело происходит в жилом месте, или в кустах, в оврагах, за деревьями, ежели дело происходит вне форпоста. Казачья же партия, напротив, действует открыто, самонадеянно, в уверенности, что киргизская партия - прах. Казачья партия скачет, рыщет из улицы в улицу, иди от куста к кусту, от оврага к оврагу, отыскивая разбойническую партию; по временам останавливается, прислушивается, рассылает по сторонам и вперед себя патрули, расставляет «секреты», словом, делает все то, что делают действительные казачьи партии против действительных киргизских партий.
Наконец на задах форпоста, за соляными складами или за банями, казачья партия открывает киргизскую. Сражение начинается перестрелкой с обеих сторон: вместе с клубом или, правильнее, с струей пыли, вылетающей из дула тростникового ружья, стрелок кричит: «Бу!» - знак, что пищаль его била. От чего в течение нескольких минут беспрестанно раздаются звуки: «Бу! бу! бу!», сливающиеся наконец в один протяжный звук: «Бу-у-у-у!» По временам выскакивают с той и другой стороны единоборцы; наскачут друг на дружку, пустят в буквальном смысле один другому пыль в глаза - и разъедутся при одобрительных кликах своих товарищей.
Затем казачья партия, с криком «ура!», идет на удар, или на слом (в атаку). В то же мгновение по всей киргизской партии проносится заунывный гул, похожий на слившиеся в одно звуки: «О-о-о-о! У-у-у-у! Ий-ий-ий-ий!» - знак или предвестник грозящей опасности или конечной гибели; потом раздается одобрительный военный возглас: «Аблай! Aблай! Aблай!» [Это лозунг. У киргизов в обычае, перед сражением и во время сражения, призывать на помощь какого-нибудь однородца, старинного батыря, прославившегося при жизни военными подвигами, a пo смерти чудесами, что служит, разумеется, признаком святости батыря.]. Начинается общая свалка. Русские кричат: «Бей! коли!» Киргизы кричат: «Ур! чанч!» (то же, что «бей, коли»). Казачья партия выбивает из засады киргизскую, гонит под гору, в луга. Вот тут уж начинается пир горой: неприятель бежит, рассыпается по кустам, перескакивает рвы, канавы, кидается в ручьи, в озера; русские преследуют по пятам. Отстающих, падающих от усталости, спотыкающихся от неосторожности неприятелей берут в плен или делают вид, что прокалывают пикой. Взятый в плен, хотя и не связан, в силу обычая, не смеет бежать, а тот, кого ловко по затылку или по спине коснется прут, заменяющий пику или саблю, падает на пол и, как убитый, обязан лежать на месте до окончания драки. Вся эта суматоха длится до той поры, пока и та, и другая сторона натешится вдоволь, набегается и напрыгается до упаду, до последнего почти истощения сил. Бой прекращается. Казачья партия провозглашает победу, - она торжествует и кричит: «Наша взяла! наша взяла!» Киргизская партия смолкает, бросает оружие и преклоняется пред победителями. Предводителя неприятельской партии берут в плен, накидывают ему на шею какую-нибудь бичевку или просто-напросто тесьмяный пояс, который с него же снимут, и вместе с другими пленниками ведут с триумфом на форпост. Те же, которым рок судил валяться на поле битвы мертвыми, оживают, когда военная или церемониальная процессия пройдет мимо них, и присоединяются к победителям. Пленные, как быть делу, идут повесив голову, вздыхают и ударяют себя в грудь, в знак глубокого отчаяния. Победители же, напротив, выражают свой восторг прыжками и отчаянными скачками, которым, кажется, позавидовал бы любой козел сайгак.
Вступая в форпост или подходя к месту, назначенному сборным, после сражения, пунктом, казачья партия, по слову Мишки Хандохина: «Песенники, вперед!», начинает снова петь какую-нибудь песню, ежели не доморощенного произведения, то общую армейскую, переделанную или, так сказать, прилаженную на случай торжественного события. Например:
Ночи темны, тучи грозны
По поднебесью идут.
Идут, идут казаченьки,
Идут они тихим маршем,
И меж собою говорят:
- Хоша трудно нам, ребята,
Под хивинцами стоять, -
Трудней того нам казакам
Под пушечки подбежать.
Мы под пушки подбежали,
Закричали враз: ура!
Ура-ура! город взяли,
Затряслися стены - вал.
Вы злые, лютые хивинцы!
Покоритеся вы нам.
Если ж вы нам не коритесь, -
Пропадете как трава!
Идет с нами Мать-Расея,
Всем сударствам голова!
- Спасибо, атаманы-молодцы! - говорит Мишка Хандохин своим сподвижникам.
- Рады стараться! - отвечают те.
И война кончается, войско распускается. Все бегут купаться в Урал, чтобы смыть с себя пыль и грязь. Еще на дороге к реке, иные нетерпеливые и задорные любители купанья скидают с себя чуть не всю одежду, к реке подбегают почти совсем уже готовые, и с криком: «Купа-вода! жара взяла!» стремглав бросаются в воду, вниз головой, иногда с 4- или 6-саженного яра, - только брызги летят.
Затем казачата могут начать и другую какую игру, ежели не похожую на вышеописанную по действиям и приемам, то во всяком случае не уступающую ей в живости и ловкости, которой должны обладать или которую должны приобретать играющие. Но на этот раз всех детских игр нам не пересмотреть и не описать. Довольно, кажется, и одной, уже описанной, чтобы дать читателям понятие о том, как казачий мальчик проводит детство. Вообще, про игры и забавы казачат можно сказать одно, что они служат играющим такого рода гимнастикой, какую ввек не выдумать ни одному фокуснику во фраке с светлыми пуговицами.