Из будней оперных певцов конца 19 века
В "Русской старине" за 1907 год нашла любопытные воспоминания старого театрала "Русские артисты в Италии". Там есть несколько интересных историй, характеризующих нравы итальянской публики конца 19 века.
Одна петербургская аристократка, очень красивая собой, с маленьким, но чрезвычайно симпатичным голосом, которым она очаровала Петербургский большой свет, приехала в Милан и купила себе дебют в театре Дальвермэ за три тысячи франков, в опере „Фауст", в роли Маргариты, при чем наша элегантная соотечественница позаботилась о своём сценическом успехе: она наняла двести человек клакеров, заплатила каждому из них по одному франку, дала по пол литра вина и по сигаре; клакеры поддерживали дебютантку.
Рассаженные по всем углам театра, они в продолжение всех трёх актов оперы очень усердно хлопали Маргарите; но по прошествии трёх актов, находя, что успех дебютантки достаточно упрочен, ушли из театра; в четвёртом акте дебютантка осталась в распоряжении публики, и тут-то произошло её несчастье. В арии, безусловно требующей силы голоса, Маргариту почти не было слышно. Итальянская публика ничего подобного не прощает: послышалось шиканье, а в пятом акте, в тюрьме, это шиканье превратилось уже в свистки. Таким образом три тысячи франков и деньги, потраченные на наем клакеров, пропали даром; тем не менее, несмотря на неудачный дебют нашей соотечественницы, явились несколько агентов с предложением купить за две тысячи франков дебют в Триеском театре, но неудачный дебют в театре Дальвермэ охладил артистический пыл нашей соотечественницы, и она уехала в Петербург ни с чем.
Один наш соотечественник, некто Т., которого уверили, что у него мировой талант, необыкновенный голос, что ему, Т., достаточно только показаться в Италии, чтобы получить ангажемент в любой театре в Европе или в Америке, - приехал во Флоренцию и после долговременного скитания по театральным агентствам, наконец, кончил тем, что должен быль купить себе дебют в театре Николини, за пять тысяч франков, в опере „Травиата" в роли Жермона. Этот дебют долго будет памятен по своему курьёзу, даже итальянцам. Когда настало время артистам приготовляться к спектаклю, все участвующие разошлись по своим уборным. Двое художников-любителей предложили Т. свои услуги загримировать его, на что Т., конечно, согласился.
Любезные художники позаботились посадить его не перед зеркалом. Т. на это согласился, и художники принялись за дело в две кисти. Лишь только грим был окончен, как в уборную вбежал режиссёр и объявил, что спектакль уже начался и что Т. сейчас надо выходить. - „Все ли у меня в порядке?" - спросил, подымаясь со стула, Т. и даже не полюбопытствовал взглянуть в зеркало.
„Да, да, все хорошо", в один голос воскликнули оба художника: „выходите скорее, уже был второй звонок". Т., взяв под мышку берет, бросился за кулисы; вскоре дан был третий звонок, и занавес поднялся.
В театре было много публики, все поинтересовались послушать иностранного дебютанта. Но когда Жермон показался на сцене, вся публика, будто один человек, разразилась неудержимым хохотом: в ложах и партере царил всеобщий смех, дирижёр оркестра бросил палочку и громко хохотал, все музыканты также, примадонна Донадио упала головой на руки и истерично смеялась. Весь этот содом произошёл вот отчего: услужливые художники нарисовали на лбу и обеих щеках Т. огромных петухов, что при маленькой шарообразной фигуре Т. было в высшей степени забавно.
О продолжении спектакля не могло быть и речи. Т., недоумевая, почему публика делает ему такую оригинальную встречу, наконец, решил удалиться со сцены, но тут произошло неожиданное обстоятельство, окончившееся уже громким скандалом. Художники, нарисовавшие петухов на лице Т., вероятно, предвидели, что он бросится обратно за кулисы и придерживали наружную дверь комнаты, сделанной из полотна. При всех своих стараниях, Т. никак не мог отворить дверь.
Хохот и свистки, раздававшиеся позади злосчастного дебютанта, приводили его в полное отчаяние и придали ему особенную энергию. Видя, что дверь нельзя отворить, Т., выпятив вперёд руки, пробил в полотне отверстие и кинулся в него. К несчастью для дебютанта, дыра в полотне была им пробита чересчур высоко и он, кинувшись в дыру, упал позади пробитой дыры, а ноги остались торчащими снаружи. Тщетно Т. болтал ногами и карабкался за полотно, он увяз в дыре и несколько минуть не мог освободить ноге. Что тут произошло, не поддаётся описанию: весь театр буквально ревел от хохота. Спектакль, конечно, не мог продолжаться.
На другой день Т. подал в суд жалобу, прося взыскать с импресарио 5.000 франков. Вся правда была на стороне Т., тем не менее суд Т. отказал, и истраченные им деньги пропали.
В 1880 году в Неаполитанском театре Сан-Карло освистали даже знаменитую Патти, когда она ехала в Америку. Надо знать, что театр Сан-Карло в продолжение целого года закрыт, и представления там бывают только в карнавальный сезон. Аделина Патти, проезжая через Неаполь, сняла театр Сан-Карло на двенадцать представлений и выступила в опере „Риголетто", в роли Даильды. Первый акт прошёл благополучно, но когда Патти запела арию „caro nome", в партере стали шикать и раздались крики: „Э, чёрт возьми, понижено!" И действительно, знаменитая дива транспонировала арию полутоном ниже; не обращая внимания на шиканье, Патти продолжала петь, но шиканье многочисленной публики увеличивалось все больше и больше, и наконец раздались свистки и крики: баста! баста! С Итальянской публикой в таких случаях шутки плохи. Если артист после криков: баста! баста! не уйдёт со сцены, в него могут полететь ручки от кресел.
Патти блеснула своими чудными глазами и ушла за кулисы; a вскоре появился импресарио Боноли и объявил публике, что „синьора Патти по нездоровью петь не может, а потому публика приглашается в кассу получить свои деньги обратно". При этой катастрофе мне случилось присутствовать, и я, выходя из театра, обратился к некоторым синьорам с упрёком, как можно было поступить так жестоко с такой знаменитой артисткой, как Аделина Патти? на это итальянские синьоры мне ответили следующее: „а умела госпожа Патти назначить тройные цены за места, почему бы ей кстати не объявить в афише, что она арию „саrо nome" пропоёт тоном ниже". Признаюсь, я не нашёл что на это ответить.
В том же году в театре Скала давали какую-то новую оперу Массене, название её я позабыл, но сцену, которая врезалась мне в память, я живо помню. Композитор в одном действии вывел на сцену семьдесят пять хористов с наковальнями и молоточками в руках.
Под аккомпанемент оркестра хористы должны были ударять в тон молоточками по наковальням. Здесь вся задача заключается в правильном ведении счета, малейшая небрежность путает все. Когда номер был кончен, в партере и в ложах послышалось самое внушительное шиканье. Хористы, разумеется, поспешили уйти, но лишь только опустела сцена, как вся публика, будто один человек, стала кричать: бис! Все недоумевали, а крики все более и более усиливались.
Делать было нечего: освистанные хористы с их наковальнями и молоточками снова появились на сцене. Номер был повторен, и надо сказать, исполнение было самое искусное. Лишь только замер последний звук, послышались всеобщие аплодисменты и крики: браво! Публика точно хотела сказать артистам: когда вы дурно исполняли, я вам шикала, когда же вы исполнили номер хорошо - я вам аплодирую.
Одна петербургская аристократка, очень красивая собой, с маленьким, но чрезвычайно симпатичным голосом, которым она очаровала Петербургский большой свет, приехала в Милан и купила себе дебют в театре Дальвермэ за три тысячи франков, в опере „Фауст", в роли Маргариты, при чем наша элегантная соотечественница позаботилась о своём сценическом успехе: она наняла двести человек клакеров, заплатила каждому из них по одному франку, дала по пол литра вина и по сигаре; клакеры поддерживали дебютантку.
Рассаженные по всем углам театра, они в продолжение всех трёх актов оперы очень усердно хлопали Маргарите; но по прошествии трёх актов, находя, что успех дебютантки достаточно упрочен, ушли из театра; в четвёртом акте дебютантка осталась в распоряжении публики, и тут-то произошло её несчастье. В арии, безусловно требующей силы голоса, Маргариту почти не было слышно. Итальянская публика ничего подобного не прощает: послышалось шиканье, а в пятом акте, в тюрьме, это шиканье превратилось уже в свистки. Таким образом три тысячи франков и деньги, потраченные на наем клакеров, пропали даром; тем не менее, несмотря на неудачный дебют нашей соотечественницы, явились несколько агентов с предложением купить за две тысячи франков дебют в Триеском театре, но неудачный дебют в театре Дальвермэ охладил артистический пыл нашей соотечественницы, и она уехала в Петербург ни с чем.
Один наш соотечественник, некто Т., которого уверили, что у него мировой талант, необыкновенный голос, что ему, Т., достаточно только показаться в Италии, чтобы получить ангажемент в любой театре в Европе или в Америке, - приехал во Флоренцию и после долговременного скитания по театральным агентствам, наконец, кончил тем, что должен быль купить себе дебют в театре Николини, за пять тысяч франков, в опере „Травиата" в роли Жермона. Этот дебют долго будет памятен по своему курьёзу, даже итальянцам. Когда настало время артистам приготовляться к спектаклю, все участвующие разошлись по своим уборным. Двое художников-любителей предложили Т. свои услуги загримировать его, на что Т., конечно, согласился.
Любезные художники позаботились посадить его не перед зеркалом. Т. на это согласился, и художники принялись за дело в две кисти. Лишь только грим был окончен, как в уборную вбежал режиссёр и объявил, что спектакль уже начался и что Т. сейчас надо выходить. - „Все ли у меня в порядке?" - спросил, подымаясь со стула, Т. и даже не полюбопытствовал взглянуть в зеркало.
„Да, да, все хорошо", в один голос воскликнули оба художника: „выходите скорее, уже был второй звонок". Т., взяв под мышку берет, бросился за кулисы; вскоре дан был третий звонок, и занавес поднялся.
В театре было много публики, все поинтересовались послушать иностранного дебютанта. Но когда Жермон показался на сцене, вся публика, будто один человек, разразилась неудержимым хохотом: в ложах и партере царил всеобщий смех, дирижёр оркестра бросил палочку и громко хохотал, все музыканты также, примадонна Донадио упала головой на руки и истерично смеялась. Весь этот содом произошёл вот отчего: услужливые художники нарисовали на лбу и обеих щеках Т. огромных петухов, что при маленькой шарообразной фигуре Т. было в высшей степени забавно.
О продолжении спектакля не могло быть и речи. Т., недоумевая, почему публика делает ему такую оригинальную встречу, наконец, решил удалиться со сцены, но тут произошло неожиданное обстоятельство, окончившееся уже громким скандалом. Художники, нарисовавшие петухов на лице Т., вероятно, предвидели, что он бросится обратно за кулисы и придерживали наружную дверь комнаты, сделанной из полотна. При всех своих стараниях, Т. никак не мог отворить дверь.
Хохот и свистки, раздававшиеся позади злосчастного дебютанта, приводили его в полное отчаяние и придали ему особенную энергию. Видя, что дверь нельзя отворить, Т., выпятив вперёд руки, пробил в полотне отверстие и кинулся в него. К несчастью для дебютанта, дыра в полотне была им пробита чересчур высоко и он, кинувшись в дыру, упал позади пробитой дыры, а ноги остались торчащими снаружи. Тщетно Т. болтал ногами и карабкался за полотно, он увяз в дыре и несколько минуть не мог освободить ноге. Что тут произошло, не поддаётся описанию: весь театр буквально ревел от хохота. Спектакль, конечно, не мог продолжаться.
На другой день Т. подал в суд жалобу, прося взыскать с импресарио 5.000 франков. Вся правда была на стороне Т., тем не менее суд Т. отказал, и истраченные им деньги пропали.
В 1880 году в Неаполитанском театре Сан-Карло освистали даже знаменитую Патти, когда она ехала в Америку. Надо знать, что театр Сан-Карло в продолжение целого года закрыт, и представления там бывают только в карнавальный сезон. Аделина Патти, проезжая через Неаполь, сняла театр Сан-Карло на двенадцать представлений и выступила в опере „Риголетто", в роли Даильды. Первый акт прошёл благополучно, но когда Патти запела арию „caro nome", в партере стали шикать и раздались крики: „Э, чёрт возьми, понижено!" И действительно, знаменитая дива транспонировала арию полутоном ниже; не обращая внимания на шиканье, Патти продолжала петь, но шиканье многочисленной публики увеличивалось все больше и больше, и наконец раздались свистки и крики: баста! баста! С Итальянской публикой в таких случаях шутки плохи. Если артист после криков: баста! баста! не уйдёт со сцены, в него могут полететь ручки от кресел.
Патти блеснула своими чудными глазами и ушла за кулисы; a вскоре появился импресарио Боноли и объявил публике, что „синьора Патти по нездоровью петь не может, а потому публика приглашается в кассу получить свои деньги обратно". При этой катастрофе мне случилось присутствовать, и я, выходя из театра, обратился к некоторым синьорам с упрёком, как можно было поступить так жестоко с такой знаменитой артисткой, как Аделина Патти? на это итальянские синьоры мне ответили следующее: „а умела госпожа Патти назначить тройные цены за места, почему бы ей кстати не объявить в афише, что она арию „саrо nome" пропоёт тоном ниже". Признаюсь, я не нашёл что на это ответить.
В том же году в театре Скала давали какую-то новую оперу Массене, название её я позабыл, но сцену, которая врезалась мне в память, я живо помню. Композитор в одном действии вывел на сцену семьдесят пять хористов с наковальнями и молоточками в руках.
Под аккомпанемент оркестра хористы должны были ударять в тон молоточками по наковальням. Здесь вся задача заключается в правильном ведении счета, малейшая небрежность путает все. Когда номер был кончен, в партере и в ложах послышалось самое внушительное шиканье. Хористы, разумеется, поспешили уйти, но лишь только опустела сцена, как вся публика, будто один человек, стала кричать: бис! Все недоумевали, а крики все более и более усиливались.
Делать было нечего: освистанные хористы с их наковальнями и молоточками снова появились на сцене. Номер был повторен, и надо сказать, исполнение было самое искусное. Лишь только замер последний звук, послышались всеобщие аплодисменты и крики: браво! Публика точно хотела сказать артистам: когда вы дурно исполняли, я вам шикала, когда же вы исполнили номер хорошо - я вам аплодирую.