Девочка и война
Воспоминания Ворошень Тамары Степановны, 1935 года рождения, уроженки города Минска.
Мне было 6 лет, когда началась война. Память сохранила многое - слишком яркими были впечатления. А отдельные эпизоды могу прокручивать в памяти, как кинопленку.
Мы жили тогда в Минске. Все было хорошо, спокойно, и вдруг сразу начались нервозность, суматоха. Незнакомое слово «война» пугало не только меня, ребенка. Прощаясь, уходил отец, потом снова возвращался. Позже я узнала, что он пытался попасть в армию, но немцы слишком быстро дошли до Минска.
Однажды мы, дети, играли в шумную игру. Вдруг появился самолет и стал кружить над нами. Мы запрыгали, замахали руками, а он застрочил из пулеметов. Никто не погиб, но после этого все детские развлечения прекратились. Мы все перестроились на другую волну, мгновенно повзрослев.
Собрались и долго ехали по шоссе на машине на узлах и чемоданах. Дороги были запружены техникой и людьми. Часто появлялись немецкие самолеты, и мы должны были выпрыгивать из машины и бежать в лес. Потом оказались в глухом лесу. Помню, как мне мешали идти огромные листья папоротника. Кто-то угостил кусочком сахара. Потом была деревня, над которой разгорелся воздушный бой.
Нам пришлось вернуться в Минск. Как оказались дома, не запомнила. Дом был пуст. Мебель, занавески, даже дверные ручки - все вынесли. Люди были всякие…
Однажды появились немцы - крикливые, наглые. Громко смеялись, шумно мылись, гремя ведрами. Жгли костры, пили, орали песни. Наши люди прячутся, выглядывая из-за занавесок.
Видела, как двое немцев заставляли худощавого мужчину поднять огромную бочку с водой. Он не мог этого сделать. Они долго издевались над ним, били, чему-то радовались, хохотали. Натешившись, они его застрелили. Это был учитель немецкого языка, еврей.
Пошли разговоры, что всех евреев куда-то забирают и увозят. Надо было спасти еврейскую девочку моего возраста. Ей отдали мою метрику. Интересно, осталась ли она жива?
Прошел слух, что немцы забирают детей в госпитали и берут у них кровь для своих раненых. Начались новые страхи. Родители прятали нас то в подвале, то на чердаке. Как же трудно там было высиживать и не шуметь!
Папа был неплохим сапожником. Постепенно в клиентах оказались «богатые» немецкие врачи, интенданты. Они рассчитывались солью, табаком, медикаментами. Все это куда-то исчезало. Однажды я узнала, что в лесах за городом есть партизаны, и отец связан с ними.
Неожиданно появился мамин брат. Нам было известно, что немцы забрали его работать помощником машиниста. В очередном рейсе они с машинистом выпрыгнули из паровоза на ходу и ушли к партизанам. Эшелон потерпел крушение. Его искали, и мы никак не ожидали увидеть его почти в центре Минска. Мама спросила, есть ли у него документы. Он с мальчишеской хвастливостью достал пистолет и заявил: «Вот мои документы!» Ему было 17 лет. Он партизанил до самого конца войны, даже успел побывать в Москве, закончить там курсы подрывников и вернуться назад, в свой отряд. Он остался жив. После освобождения Белоруссии его назначили председателем колхоза в в Гродненской области, а потом за что-то посадили. Отбывал наказание он в Казахстане, сколько лет - точно не помню. Но все говорили, мол, хорошо, что посадили, потому что этих председателей колхозов в бывшей Западной Белоруссии очень часто убивали бандиты.
Отец иногда напивался и начинал ругать фашистов. В Минске были подразделения служащих у немцев литовцев и украинцев. Однажды папа выпивал на какой-то квартире со знакомыми из «литовского» батальона. По пьяному делу началась драка, и отец избил одного литовца. После этого он прибежал домой, схватил топор, потом открыл крышку погреба, который был рядом с входной дверью, и встал у входа со словами: «Сейчас сюда будут входить фашисты, а я их буду рубить по одному и сбрасывать в погреб». Мы с сестрой Зоей от страха забились в угол и тихонько выли. Мама в ужасе металась между папой и нами, но ничего не могла сделать. Кое-как удалось отобрать у отца топор, и тут, действительно, за ним пришли и увели в комендатуру. Мы сидели и молились, чтобы ему дали плеток и отпустили. Где-то в первом часу ночи неожиданно на улице раздался голос папы, подходящего к дому, который орал песню: «Мы приехали обратно с Красной Армией домой…» Дома отец рассказал, что немцы его допросили, потом сказали: «Русиш швайн дринкен», дали пинка и отпустили домой. Это было в то время, когда людей могли убить за нарушение комендантского часа (он начинался с 20-00), когда они выходили, например, закрыть ставни в доме. Хотя если бы папа избил не литовца, а немца, он бы не вернулся.
Однажды папа вернулся домой под утро, не пьяный, но практически в невменяемом состоянии. Его трясло, и он не мог говорить поначалу. Потом выяснилось, что он попал в облаву. Немцы согнали большую толпу мужчин, выстроили в шеренгу, и прямо в этой шеренге застрелили каждого третьего. Это была месть за какую-то удачную операцию городских подпольщиков.
Однако постепенно первоначальный ужас перед немцами прошел. Люди стали смелее. Начались ночные воздушные налеты нашей, советской авиации на город. Несмотря на пережитый ночью страх, люди утром радовались, если летчикам удавалось поразить крупную немецкую цель. Активизировались подпольщики. По утрам находили трупы убитых ночью немцев. Запомнилась бомбежка на 8 марта. Вечером к нам забежала соседка и с восторгом заявила, что наши должны в эту ночь обязательно поздравить советских женщин. Не успела она закончить свою речь, как завыли сирены, включились прожектора, забухали зенитки. Повисли осветительные ракеты. Они прикреплялись к парашютам, горели долго и ярко. Гул самолетов начали заглушать разрывы бомб. Это был сущий ад. Рушилось все и мы не знали куда прятаться.
Дети тоже подключились к сопротивлению оккупантам. Никто нас этому не учил. Мы сами придумывали маленькие акции детского Сопротивления: копали на проселочных дорогах ямки в надежде, что немец туда провалится. Иногда ямки заполняли навозом, укрепляли в колее гвозди.
Полицейские поймали двух еврейских детей, которых люди долго прятали и передали их немцам. Те поставили две маленькие фигурки около огромной цистерны и начали упражняться в стрельбе по ним из пистолетов с большого расстояния. Там их и закопали. Я до сих пор обхожу это место.
Забрали отца. Мама видела, как его с другими мужчинами посадили в вагоны и увезли. В 1945 году от него пришло единственное письмо, в котором он сообщал, что бежал в Польше от немцев, партизанил, а когда пришли наши, его взяли в действующую армию. Потом было сообщение: «пропал без вести». Где-то под Берлином.
Красная Армия стала подходить все ближе. Немцы начали вывозить абсолютно все в Германию. Угоняли скот, людей. Погнали и нас вскоре всей семьей: мама, я и старшая сестра. Сначала ехали в товарных вагонах. Там я услышала и на всю жизнь запомнила песню, которую пели несколько женщин:
Ночь начинается, вагон качается,
А мы уснули все тревожным сном,
Земля фашистская все приближается,
Спешит в Германию наш эшелон.
Пусть вспомнят изверги все наши горести,
Когда на них придет последний час,
Когда в Берлин войдут герои-соколы,
И отомстят они за всех за нас.
Потом шли пешком, иногда на подводах, прошли Польшу, а оттуда пришли в Восточную Пруссию. В памяти осталась монотонная дорога, сутолока, вечное желание спать. Горизонт светился заревом пожаров.
Из каких-то лоскутков мама сшила мне юбочку. Какое это было счастье! Я бежала за обозом, как собачонка, прикрываясь тазиком, чтобы дождь не намочил мою обновку.
Где-то в Польше я оказалась одна у телеги. Какая-то женщина с девочкой моего возраста стали приглашать меня в дом, но я не пошла. Наверное, мама строго приказала мне никуда не отлучаться. Я залезла под телегу и плакала там. Женщина с умоляющими глазами, жестами, и девочка, так и стоят перед глазами до сих пор.
Прибыли мы в большой город. Рано утром нас выгнали на площадь и заставили встать в один ряд. Вдоль нашего ряда ходили немцы и выбирали себе работников. Запомнился пожилой мужчина, солидно одетый, с тростью. Этой тростью он приподнимал подбородки людям, но никто не смотрел ему в глаза. Ведь нас продавали! Разлучали семьи! Весь день над площадью слышны были плач и причитания. Одна красивая девушка держалась нашей семьи, но ее купили одну из первых. Как она рыдала, расставаясь с нами…
Нам очень повезло - нас купили всей семьей на немецкую ферму. На ферме были хозяева - пожилая супружеская пара. Из скотины были 4 коровы, 3 лошади, куры, овцы. Была пахотная земля и фруктовый сад. Кроме нас, на этих немцев еще работал юноша-поляк. Наш рабочий день начинался в 6 утра и заканчивался в 24 часа. Для детей никаких скидок не было. В мои обязанности входило: смотреть немецкого мальчика 3-х лет, доить 3 раза в день 2 коровы, стирать, штопать, чистить картошку и еще масса всяких дел. Во время молотьбы меня поставили следить за лошадьми, которые шли по кругу, приводя в движение молотильный агрегат. Монотонное движение по кругу целый день сводило с ума. Спасали русские песни, которые я орала во все горло: «Катюша», «Каховка», «Дан приказ», «По долинам и по взгорьям».
Однажды хозяину показалось мало, что я встаю в 6 утра и он поднял меня в 4. Я совсем не отдохнула и очень хотела спать. Мгновенно созрело непреодолимое желание - отомстить! Я знала, что в одном месте у молотилки есть трещина. Мне надо было рассчитать свои действия так, чтобы меня не заподозрили, увидев в приоткрытую дверь мои действия. Когда опасный просматриваемый участок проходили, я запрыгивала на перекладину и прыгала на ней 3-4 раза. Потом соскакивала и шла как обычно. И так несколько часов. Я была очень худая, и под моим комариным весом перекладина никак не хотела ломаться. И все же она сломалась - с треском, грохотом, чуть не прибив и меня заодно. Прибежал хозяин, ругался страшно, но ему и в голову не пришло, что это сделала я. А я стояла рядом, виновато потупив голову, а внутри меня все бушевало. Я сделала это, отомстила! За войну, за рабство, за унижения, за вечный страх, за специальные нашивки на одежде! Отдохнуть все равно не удалось, но целый день на душе было радостно.
С 3-х летним ребенком Гансом я должна была говорить только по-немецки. Однако, когда мы шли с ним гулять, я старательно учила его русским словам. Причем если он капризничал, я давала ему увесистые затрещины. После них обучение русскому языку шло намного быстрее. Странно, но Ганс не выдал меня хозяевам, и говорил по-русски только при мне.
Наступило немецкое католическое рождество. Меня тоже привели на общее веселье. Я стояла за роялем и, как волчонок, наблюдала торжество. Вскоре вспомнили обо мне, и на самую старую, с отбитыми краями тарелку, насыпали немного бросовых конфет… До мельчайших подробностей мне вспомнились наши домашние елки, игрушки, подарки, и я расплакалась до истерики. Тогда я подпортила всем настроение, за что мне изрядно попало.
А однажды я увидела, как хозяева едят хлеб с колбасой, и заявила:
- Когда наши придут, я вам и хлеба не дам!
Хозяева сильно поперхнулись, насколько я помню. Но наказания не последовало. Ведь канонада приближавшегося фронта становилась слышна все отчетливее.
Вскоре к хозяевам приехала родственница с маленькой девочкой, бежавшие от наших войск. Все окрестные хутора хозяева покинули. Глава семейства вспомнил, что в 1914 году русские солдаты зашли на хутор, напились воды и ушли. И он принял решение - остаться. Только не знал этот немецкий дед, что оставили за собой на российской земле фашисты. Какую боль нес в себе каждый советский солдат, вступавший на немецкую землю.
Освободили нас рано утром. По совету наших освободителей, мы ушли в ближайший городок, где стояли наши войска. А вскоре мы уже на военной машине проезжали мимо «нашего» хутора и уговорили шофера свернуть. Хотелось взглянуть на наших хозяев. Оказалось, их всех убили. Они лежали в сарае в одной куче.
Начался путь домой. Вдоль обочины лежали остатки тел людей, подорвавшихся на минах. В памяти отпечаталась оторванная взрывом кисть руки, лежащая ладонью кверху. Поверхность ладони была грубой, мозолистой. Но никто из бывших рабов не хотел ждать окончания разминирования. Мы шли на Родину.
Мне было 6 лет, когда началась война. Память сохранила многое - слишком яркими были впечатления. А отдельные эпизоды могу прокручивать в памяти, как кинопленку.
Мы жили тогда в Минске. Все было хорошо, спокойно, и вдруг сразу начались нервозность, суматоха. Незнакомое слово «война» пугало не только меня, ребенка. Прощаясь, уходил отец, потом снова возвращался. Позже я узнала, что он пытался попасть в армию, но немцы слишком быстро дошли до Минска.
Однажды мы, дети, играли в шумную игру. Вдруг появился самолет и стал кружить над нами. Мы запрыгали, замахали руками, а он застрочил из пулеметов. Никто не погиб, но после этого все детские развлечения прекратились. Мы все перестроились на другую волну, мгновенно повзрослев.
Собрались и долго ехали по шоссе на машине на узлах и чемоданах. Дороги были запружены техникой и людьми. Часто появлялись немецкие самолеты, и мы должны были выпрыгивать из машины и бежать в лес. Потом оказались в глухом лесу. Помню, как мне мешали идти огромные листья папоротника. Кто-то угостил кусочком сахара. Потом была деревня, над которой разгорелся воздушный бой.
Нам пришлось вернуться в Минск. Как оказались дома, не запомнила. Дом был пуст. Мебель, занавески, даже дверные ручки - все вынесли. Люди были всякие…
Однажды появились немцы - крикливые, наглые. Громко смеялись, шумно мылись, гремя ведрами. Жгли костры, пили, орали песни. Наши люди прячутся, выглядывая из-за занавесок.
Видела, как двое немцев заставляли худощавого мужчину поднять огромную бочку с водой. Он не мог этого сделать. Они долго издевались над ним, били, чему-то радовались, хохотали. Натешившись, они его застрелили. Это был учитель немецкого языка, еврей.
Пошли разговоры, что всех евреев куда-то забирают и увозят. Надо было спасти еврейскую девочку моего возраста. Ей отдали мою метрику. Интересно, осталась ли она жива?
Прошел слух, что немцы забирают детей в госпитали и берут у них кровь для своих раненых. Начались новые страхи. Родители прятали нас то в подвале, то на чердаке. Как же трудно там было высиживать и не шуметь!
Папа был неплохим сапожником. Постепенно в клиентах оказались «богатые» немецкие врачи, интенданты. Они рассчитывались солью, табаком, медикаментами. Все это куда-то исчезало. Однажды я узнала, что в лесах за городом есть партизаны, и отец связан с ними.
Неожиданно появился мамин брат. Нам было известно, что немцы забрали его работать помощником машиниста. В очередном рейсе они с машинистом выпрыгнули из паровоза на ходу и ушли к партизанам. Эшелон потерпел крушение. Его искали, и мы никак не ожидали увидеть его почти в центре Минска. Мама спросила, есть ли у него документы. Он с мальчишеской хвастливостью достал пистолет и заявил: «Вот мои документы!» Ему было 17 лет. Он партизанил до самого конца войны, даже успел побывать в Москве, закончить там курсы подрывников и вернуться назад, в свой отряд. Он остался жив. После освобождения Белоруссии его назначили председателем колхоза в в Гродненской области, а потом за что-то посадили. Отбывал наказание он в Казахстане, сколько лет - точно не помню. Но все говорили, мол, хорошо, что посадили, потому что этих председателей колхозов в бывшей Западной Белоруссии очень часто убивали бандиты.
Отец иногда напивался и начинал ругать фашистов. В Минске были подразделения служащих у немцев литовцев и украинцев. Однажды папа выпивал на какой-то квартире со знакомыми из «литовского» батальона. По пьяному делу началась драка, и отец избил одного литовца. После этого он прибежал домой, схватил топор, потом открыл крышку погреба, который был рядом с входной дверью, и встал у входа со словами: «Сейчас сюда будут входить фашисты, а я их буду рубить по одному и сбрасывать в погреб». Мы с сестрой Зоей от страха забились в угол и тихонько выли. Мама в ужасе металась между папой и нами, но ничего не могла сделать. Кое-как удалось отобрать у отца топор, и тут, действительно, за ним пришли и увели в комендатуру. Мы сидели и молились, чтобы ему дали плеток и отпустили. Где-то в первом часу ночи неожиданно на улице раздался голос папы, подходящего к дому, который орал песню: «Мы приехали обратно с Красной Армией домой…» Дома отец рассказал, что немцы его допросили, потом сказали: «Русиш швайн дринкен», дали пинка и отпустили домой. Это было в то время, когда людей могли убить за нарушение комендантского часа (он начинался с 20-00), когда они выходили, например, закрыть ставни в доме. Хотя если бы папа избил не литовца, а немца, он бы не вернулся.
Однажды папа вернулся домой под утро, не пьяный, но практически в невменяемом состоянии. Его трясло, и он не мог говорить поначалу. Потом выяснилось, что он попал в облаву. Немцы согнали большую толпу мужчин, выстроили в шеренгу, и прямо в этой шеренге застрелили каждого третьего. Это была месть за какую-то удачную операцию городских подпольщиков.
Однако постепенно первоначальный ужас перед немцами прошел. Люди стали смелее. Начались ночные воздушные налеты нашей, советской авиации на город. Несмотря на пережитый ночью страх, люди утром радовались, если летчикам удавалось поразить крупную немецкую цель. Активизировались подпольщики. По утрам находили трупы убитых ночью немцев. Запомнилась бомбежка на 8 марта. Вечером к нам забежала соседка и с восторгом заявила, что наши должны в эту ночь обязательно поздравить советских женщин. Не успела она закончить свою речь, как завыли сирены, включились прожектора, забухали зенитки. Повисли осветительные ракеты. Они прикреплялись к парашютам, горели долго и ярко. Гул самолетов начали заглушать разрывы бомб. Это был сущий ад. Рушилось все и мы не знали куда прятаться.
Дети тоже подключились к сопротивлению оккупантам. Никто нас этому не учил. Мы сами придумывали маленькие акции детского Сопротивления: копали на проселочных дорогах ямки в надежде, что немец туда провалится. Иногда ямки заполняли навозом, укрепляли в колее гвозди.
Полицейские поймали двух еврейских детей, которых люди долго прятали и передали их немцам. Те поставили две маленькие фигурки около огромной цистерны и начали упражняться в стрельбе по ним из пистолетов с большого расстояния. Там их и закопали. Я до сих пор обхожу это место.
Забрали отца. Мама видела, как его с другими мужчинами посадили в вагоны и увезли. В 1945 году от него пришло единственное письмо, в котором он сообщал, что бежал в Польше от немцев, партизанил, а когда пришли наши, его взяли в действующую армию. Потом было сообщение: «пропал без вести». Где-то под Берлином.
Красная Армия стала подходить все ближе. Немцы начали вывозить абсолютно все в Германию. Угоняли скот, людей. Погнали и нас вскоре всей семьей: мама, я и старшая сестра. Сначала ехали в товарных вагонах. Там я услышала и на всю жизнь запомнила песню, которую пели несколько женщин:
Ночь начинается, вагон качается,
А мы уснули все тревожным сном,
Земля фашистская все приближается,
Спешит в Германию наш эшелон.
Пусть вспомнят изверги все наши горести,
Когда на них придет последний час,
Когда в Берлин войдут герои-соколы,
И отомстят они за всех за нас.
Потом шли пешком, иногда на подводах, прошли Польшу, а оттуда пришли в Восточную Пруссию. В памяти осталась монотонная дорога, сутолока, вечное желание спать. Горизонт светился заревом пожаров.
Из каких-то лоскутков мама сшила мне юбочку. Какое это было счастье! Я бежала за обозом, как собачонка, прикрываясь тазиком, чтобы дождь не намочил мою обновку.
Где-то в Польше я оказалась одна у телеги. Какая-то женщина с девочкой моего возраста стали приглашать меня в дом, но я не пошла. Наверное, мама строго приказала мне никуда не отлучаться. Я залезла под телегу и плакала там. Женщина с умоляющими глазами, жестами, и девочка, так и стоят перед глазами до сих пор.
Прибыли мы в большой город. Рано утром нас выгнали на площадь и заставили встать в один ряд. Вдоль нашего ряда ходили немцы и выбирали себе работников. Запомнился пожилой мужчина, солидно одетый, с тростью. Этой тростью он приподнимал подбородки людям, но никто не смотрел ему в глаза. Ведь нас продавали! Разлучали семьи! Весь день над площадью слышны были плач и причитания. Одна красивая девушка держалась нашей семьи, но ее купили одну из первых. Как она рыдала, расставаясь с нами…
Нам очень повезло - нас купили всей семьей на немецкую ферму. На ферме были хозяева - пожилая супружеская пара. Из скотины были 4 коровы, 3 лошади, куры, овцы. Была пахотная земля и фруктовый сад. Кроме нас, на этих немцев еще работал юноша-поляк. Наш рабочий день начинался в 6 утра и заканчивался в 24 часа. Для детей никаких скидок не было. В мои обязанности входило: смотреть немецкого мальчика 3-х лет, доить 3 раза в день 2 коровы, стирать, штопать, чистить картошку и еще масса всяких дел. Во время молотьбы меня поставили следить за лошадьми, которые шли по кругу, приводя в движение молотильный агрегат. Монотонное движение по кругу целый день сводило с ума. Спасали русские песни, которые я орала во все горло: «Катюша», «Каховка», «Дан приказ», «По долинам и по взгорьям».
Однажды хозяину показалось мало, что я встаю в 6 утра и он поднял меня в 4. Я совсем не отдохнула и очень хотела спать. Мгновенно созрело непреодолимое желание - отомстить! Я знала, что в одном месте у молотилки есть трещина. Мне надо было рассчитать свои действия так, чтобы меня не заподозрили, увидев в приоткрытую дверь мои действия. Когда опасный просматриваемый участок проходили, я запрыгивала на перекладину и прыгала на ней 3-4 раза. Потом соскакивала и шла как обычно. И так несколько часов. Я была очень худая, и под моим комариным весом перекладина никак не хотела ломаться. И все же она сломалась - с треском, грохотом, чуть не прибив и меня заодно. Прибежал хозяин, ругался страшно, но ему и в голову не пришло, что это сделала я. А я стояла рядом, виновато потупив голову, а внутри меня все бушевало. Я сделала это, отомстила! За войну, за рабство, за унижения, за вечный страх, за специальные нашивки на одежде! Отдохнуть все равно не удалось, но целый день на душе было радостно.
С 3-х летним ребенком Гансом я должна была говорить только по-немецки. Однако, когда мы шли с ним гулять, я старательно учила его русским словам. Причем если он капризничал, я давала ему увесистые затрещины. После них обучение русскому языку шло намного быстрее. Странно, но Ганс не выдал меня хозяевам, и говорил по-русски только при мне.
Наступило немецкое католическое рождество. Меня тоже привели на общее веселье. Я стояла за роялем и, как волчонок, наблюдала торжество. Вскоре вспомнили обо мне, и на самую старую, с отбитыми краями тарелку, насыпали немного бросовых конфет… До мельчайших подробностей мне вспомнились наши домашние елки, игрушки, подарки, и я расплакалась до истерики. Тогда я подпортила всем настроение, за что мне изрядно попало.
А однажды я увидела, как хозяева едят хлеб с колбасой, и заявила:
- Когда наши придут, я вам и хлеба не дам!
Хозяева сильно поперхнулись, насколько я помню. Но наказания не последовало. Ведь канонада приближавшегося фронта становилась слышна все отчетливее.
Вскоре к хозяевам приехала родственница с маленькой девочкой, бежавшие от наших войск. Все окрестные хутора хозяева покинули. Глава семейства вспомнил, что в 1914 году русские солдаты зашли на хутор, напились воды и ушли. И он принял решение - остаться. Только не знал этот немецкий дед, что оставили за собой на российской земле фашисты. Какую боль нес в себе каждый советский солдат, вступавший на немецкую землю.
Освободили нас рано утром. По совету наших освободителей, мы ушли в ближайший городок, где стояли наши войска. А вскоре мы уже на военной машине проезжали мимо «нашего» хутора и уговорили шофера свернуть. Хотелось взглянуть на наших хозяев. Оказалось, их всех убили. Они лежали в сарае в одной куче.
Начался путь домой. Вдоль обочины лежали остатки тел людей, подорвавшихся на минах. В памяти отпечаталась оторванная взрывом кисть руки, лежащая ладонью кверху. Поверхность ладони была грубой, мозолистой. Но никто из бывших рабов не хотел ждать окончания разминирования. Мы шли на Родину.