Сталинщина в воспоминаниях русских крестьян. Сборник №3.
Здесь воспоминания крестьян - очевидцев коллективизации и раскулачивания преимущественно в Кемеровской и Новосибирской областях, а также Алтайском крае и некоторых других регионах СССР. Некоторые воспоминания дополнены соответствующими архивными документами.
В данном сборнике: Скопенко В.П., Абросимова М.С., Бондаренко Г.И., Осипов Г.Ф., Рубцов Д.Е.
Скопенко Варвара Петровна
родилась в 1905 г. на украинском хуторе в Черниговской области. Рассказ записала правнучка Шайдирова Надежда в 1999 г.
"Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, две дочки и три сына. Родители были, как сейчас называют, середняками. То есть, жили не богато, но и не бедствовали. Работать не ленились, вот и жили справно.
В 18 лет меня отдали замуж. Мужа я увидела в первый раз, когда сваты пришли. Я любила другого. Гуляли мы с ним. Я и замуж за него уже было собралась. Но отец об этом и думать запретил. После свадьбы переехала жить к мужу. Да что там, собственно, переезжать было! Не то, что вы сейчас. Родителей стала видеть редко.
С мужем жили дружно. За всю жизнь мы с ним поругались только один раз. Поэтому я совсем не жалею, что отец выдал меня за него (его Иваном звали), а не за того, с кем я гуляла.
Муж со своими двумя братовьями разрабатывали землю: выкорчевывали деревья, пахали. Мы там сеяли рожь. Хлеб был свой, скотина тоже своя. Но не долго мы так жили. Когда советская власть стала к нам ближе подступать, муж с братом уехали в Сибирь. Мы побаивались этой власти. Не нравилась она нам и пугала. Ведь нас называли кулаками. А как с кулаками советская власть обходилась?! Один Бог знает, да те, кто пережил всё это! Кто такой кулак был в их понятии? - наживший богатство на чужом труде. А на самом деле это был тот, кто своим горбом все заработал. А кто не работал, тот и беден был. Кто же ему мешал землю разрабатывать, пахать, сеять? Работал бы как следует, и он был бы богатым.
Я одна дома была, когда раскулачивать пришли. А было-то у нас две лошади, четыре коровы, три свиньи, овец голов 10, куры да гуси. Пришёл председатель тамошнего колхоза да два его помощника. Они, кстати, раньше в бедняках числились, в батраках всю жизнь ходили, своего хозяйства не держали. Забрали у нас лошадей, зерно. А коров с баранами должны были на следующий день забрать. Я, недолго думая, продала коров, перерезала баранов. Часть отдала родителям, часть продала, а что-то взяла с собой в дорогу. Поехала к мужу в Сибирь. Помню, брат мой младший, Вася, сильно со мной просился. Но я его отговорила. Ведь сама не знала куда еду. Потом очень жалела, что не взяла его с собой. В войну потом его убили.
В поезде меня обокрали, украли чемодан с продуктами. Но люди добрые помогли. Приехала я на Барзас. Там меня муж встретил. К тому времени он уже успел дом срубить, пасеку завести. Советская власть сюда пока не дошла. Но потом и в Сибирь пришла коллективизация...
Ивана моего забрали в 1941 г. на войну. А в 1942 г. я получила на него похоронку. Так и осталась я в свои 37 лет одна с четырьмя детьми. Ох, и трудно без мужа! Деваться было некуда, пошла и я в колхоз. Дети хоть и ходили в школу, закончили по четыре класса, но работали в колхозе наравне с взрослыми. В войну был голод, дети ходили в лес за грибами, ягодами.
Во время войны мужиков мало осталось в деревне. Не очень-то прибавилось их и после войны: большая часть мужиков погибла. Женщина в то время забыла про себя. Она была и трактористом и пахарем, и дояркой. Работали мы от зари до захода солнца. Некоторые не выдерживали, в город бежали. Да куда от власти убежишь?! Паспорта ведь нам не выдавали. Беглецов возвращали назад.
После войны вроде полегче стало. Старший сын и средняя дочь уехали в город. Дочь сначала было нанялась сиделкой у сестры нашего председателя колхоза. А потом в шахту пошла работать. А сын женился и уехал в другую деревню.
Как кто виноват, что деревня не может выбраться из нищеты до сих пор?!
Да тот, кто делал советскую власть, тот и виноват!"
Абросимова Матрена Спиридоновна
родилась в 1909 в д.Усть-Кум нынешней Новосибирской области. Рассказ записала Павлова Светлана в 1999 г. (г. Кемерово)
"В семье было 11 человек. Жили небогато: шесть коров, три лошади, овцы, гуси, куры. В деревне были дворы и побогаче. Но были и совсем бедные. Бедняками считались те, кто работать не хотел. Была, например, у нас одна такая бедняцкая семья из семи человек. Отец у них не работал, а только собак вешал. Снимал с них шкуры и шил шапки. Жили у нас и совсем зажиточные семьи. Их называли кулаками. Помню одну из них с какой-то волчьей фамилией, что-то вроде Волкодавы. У них было всего больше нашего раза в три. Была даже своя молотилка. Работали они сами, специальных работников не нанимали. Но на них часто работали те крестьяне, которые пользовались их молотилкой.
У нас было заведено помогать друг другу в уборке урожая. Между собой жили хорошо, спокойно, уважительно. Поэтому и двери никто и никогда не закрывал на засовы и замки. Воровство в деревне случалось очень редко, да и то после образования колхозов. Эти случаи помню все.
Однажды у одних украли рыбу из снастей. Воров поймали, обвешали рыбой и прогнали в таком виде через всю деревню. В другой раз сено украли. Воров обвязали пучками сена и провели по деревне (сено было колхозное). Для людей это был большой позор. Как-то раз из стада пропал бык. Его искали три дня. Но нашли во дворе одного дома только бычью шкуру. Там же нашлось и мясо. Это Петр Кошелев с дружками зарезал быка, а мясо приготовил продать. Петра обернули в шкуру, нацепили рога на лоб и гнали, как собаку, по всей деревне. После этого он из деревни уехал. Вот такие у нас были суды - настоящие, народные!
Как организовывали колхоз, я не помню. Помню только, что три дня скотина ревела. Её согнали в один двор и продержали без корма и дойки три дня. Со стороны крестьян было какое-то недовольство (высказывали начальству) и скотину распустили по домам.
Ещё я помню раскулачивание. Из нашей деревни сослали много семей. Семью Волкодавов сослали в Нарым. А их имущество отошло колхозу. Часть вещей была выставлена на продажу и была раскуплена бедняками. Мы покупать те вещи не стали. Отец и мать сказали: «Как же можно чужое добро брать?!». Судьба высланных нам была неизвестна. Кроме одного случая. Двенадцатилетний мальчик Алексей сбежал (так он сказал в деревне) от сосланных родителей и устроился в колхозе пастухом. Председателя еле упросили принять его. Нельзя было. Он же - сын кулака.
Замуж вышла в 20 лет. Мужа своего до свадьбы практически не знала. Он жил в соседней деревне, там был совхоз. Стала в том совхозе работать дояркой. Там хоть и небольшие деньги платили, но это были всё-таки не колхозные трудодни - палочки. Жили, конечно, в основном на то, что сами выращивали. Потом мы с сыном уехали на заработки в Кемерово. Я устроилась на завод. Вскоре и мать с отцом уехали из колхоза. Для того, чтобы тогда уехать из деревни, надо было у председателя колхоза выпросить справку, а потом ехать в райцентр, где уже «снимали метрику» и давали паспорт.
В Кемерово жили на правом берегу с семьей брата, матерью и отцом. Домишко был небольшой, но добротный. У нас была корова и пять соток земли. Вскоре случилось несчастье: тифом заболели сын и мама. Мама пролежала 40 дней в больнице и вылечилась. А сын после дезобработки умер. Мама рассказала как их дезинфицировали. Завели в кабину, стали поливать водой. А в это время теплая вода отключилась и пошла только холодная. Под этой водой их держали 40 мин. От переохлаждения мой трехлетний сын и умер.
Жили в городе трудно. На работу ходили на другой берег по железнодорожному мосту, по которому два раза в день (утром и вечером) ходил поезд.
Молились на левом берегу в молельном доме. Церкви здесь не было. Хозяйку того дома потом судили за то, что она его предоставила для молящихся.
Перед войной я вышла второй раз замуж. Муж был мордвин, поэтому его не взяли на фронт, а забрали в стройбат. Всю войну он служил на правом берегу.
В войну было трудно. Хлеб выдавали по карточкам: на иждивенцев приходилось по 200 гр. в день, а на детей - 300 гр. Хлеб был тогда специфический, его качество сильно отличалось от современного. Он почему-то сильно крошился.
Вырастили двух сыновей, старшему сейчас- 60 лет, младшему - 57. Есть пять внуков и три правнука."
Бондаренко Георгий Иванович
родился в 1909 г. в д. Камысла нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Соломыкина Александра в 2001 г. (г. Кемерово)
"Отец мой был великим тружеником, хотя ходил на костыле (повредил ногу еще на царской войне). Всё всегда делал со смыслом и по уму. Всегда в работе. Поэтому и нажили 2 мельницы (водяная и ветряная), маслобойку, сноповязку, сложную молотилку, 50 десятин земли. А земля наша хорошая, колоски были с ладонь (показывает). А ведь руками убирали. Обмолотишь сноп, граблями соберешь, вытрясешь солому, зерно сгребешь в кучу и опять кладешь. Красота!
Отец был добрая душа, всем в округе молотил, крупу дробил. Беднякам отдавал муку бесплатно. Народ и избрал его старостой церкви. Все у нас было. Скотины много: корова, телята, свиньи, гуси, куры, утки. Много работали для себя. Семья у нас была большая: четыре брата и сестра. Я был старший, потом - Тихон, Иван, Федор, Федоська, Павел.
А отца моего, Ивана Тихоновича Бондаренко, и меня в 1930 г. лишили избирательных прав «за эксплуатацию батраков и сельскохозяйственных машин». В 1932 г. нас раскулачили, все отобрали. Три амбара было. Все вывезли, весь хлеб. А нас сослали в Нарым. У меня жена беременная была. Тяжело вспоминать. Она там в Нарыме возле костра и родила сына. Он только раз крикнул и покинул этот свет. Гробик я ему ножом сделал...
Ничего не было, снег один. Бараки строили, когда пришли. Ночь у костра спим, а день барак строим. Много семей там было. Никто нас и не кормил, живите, как хотите. А охрана - чистые звери были.
Тяжело было на лесоповале. Но выживали, если не надрывались и не околевали. Вот и я выжил. Бежал ведь я оттуда с отцом. Скитались долго. Поймали нас, обратно привезли. А брата моего, Федора, в январе 1938 г. расстреляли «за вредительство и проведение антисоветской агитации среди рабочих» по приговору тройки НКВД. Он работал слесарем в паровозном депо. После смерти брата и смерти жены (она не могла после Нарыма оправиться) сбежал я в Ригу, чтоб никто не трогал, никто не знал меня. Спрятаться хотел (долго задумчиво молчит). Год прожил тихо. А однажды латыш сосед говорит: «Ты уезжай, тебя хотят расстрелять». Он дал мне хлеба, масла, немного денег, и я уехал. Почему он мне помог, так и не знаю.
А мне все спрятаться хотелось от «черного воронка». После смерти брата мне постоянно мерещился этот «черный воронок». Всегда боялся - приедут, заберут. Уехал я на афганистанскую границу, под чужой фамилией. Работал и наладчиком, и электростаночником, и трактористом. Работал - кем придется, нельзя было отказываться. А когда война началась, я уже в Казахстане на свинцовом руднике работал. Бронь от фронта была. Снаряды мы готовили. Женился я в Казахстане. А жена-то - землячка. Из Тогучина оказалась. У нее двое детей было: Коля и Володя. Николай на Севере сейчас живет, а Володя умер. Бог и ее прибрал. Долго я с ней возился: ноги у нее болели.
Было и у нас доносительство. Как-то работали, потом пообедали - чем пришлось. А начальник выходит и говорит: «Вот это надо сделать к таким-то часам». А один из нас говорит, что у Бога дней много, чего спешить. На утро он не пришел на работу, не видели мы его больше.
Бывало, женщины в поле свеклу соберут, а их - в тюрьму на десять лет за это. А ведь у них дома дети. Ни на что не смотрели. Много людей умерло в голоде. Бабка хлеб испечет, завяжет в тряпочку, за пазуху спрячет и несет на базар. А там ее схватят. Как же! Спекулянтка. Хлеб отберут, а она уйдет ни с чем.
Тяжелая жизнь была. За что отцовскую, мою и братову жизнь изломали?! Ведь не собаки же мы были. Никого не убивали, не грабили. А нас изводили, как последних злодеев. Не должно такого повториться.
Сколько ни выпало бед на семью нашу, Бондаренко, а я все равно не озлобился. На коммунистов не серчаю. А руководители их - Ленин и Сталин, как и я, скрывались от властей.
Нынче жизнь кромешная. Пенсия мизерная, на лекарство денег нет. Когда я сюда вернулся, то просил, чтобы вернули наш дом, но там четыре семьи живет. Вот поэтому мне купили эту квартиру. Старику - на улице Молодежной (смеется). А я спорить не стал. Сдавать уже стал, но не ленюсь. Развожу в усадьбе у родственников пасеку, делать-то я все умею. Они меня и похоронят. А это в память останется (показывает на квартиру).
И тревоги мои не за себя. Хочется добра всем людям российским. Назад возврата нет. Пусть люди крестьянствуют. Дай нам Бог всем воспрянуть духом!
Осипов Георгий Фомич
родился в 1909 г. в с. Воскресенском нынешней Кемеровской области. Рассказ записала в 2002 г. внучка Осипова Татьяна со слов своего отца Осипова Андрея Геннадьевича (г. Кемерово)
Мой отец, Георгий Фомич, был призван в ряды Красной Армии в 1929 г. и проходил службу в кавалерийском полку, дислоцированном в городе Томске (в дальнейшем в казармах этого полка был расположен томский шарикоподшипниковый завод). После окончания полковой школы, он был назначен помощником командира взвода химической защиты полка.
Разговоры о коллективизации в стране были предметом постоянных дискуссий среди командирского состава полка (офицерские звания были отменены). Дед в этих дискуссиях участия не принимал, но для себя твердо уяснил: «Как только в его родном селе начнется коллективизация, нужно срочно “записать” всю родню в колхоз. Иначе их сошлют туда, “где Макар телят не пас”. Он знал, что никакие заслуги перед советской властью значения иметь не будут.
Осенью из родного села к нему в часть пришло письмо. Его отец, Осипов Фома Афанасьевич, писал о том, что у них будет организовываться колхоз. Получив это известие, Георгий Фомич обратился к командиру части с просьбой о внеочередном отпуске в родное село, чтобы уговорить своих родственников “записаться” в колхоз. Просьба была удовлетворена.
Когда он приехал в село, колхоз еще не был организован, но несколько заявлений о вступлении уже было. Все эти заявления были поданы так называемыми “деревенскими пролетариями”, у которых, как говорил отец, «за душой ничего не было». После бурных споров с родственниками (он даже подрался со своим тестем), отец все же убедил их в необходимости “записаться” в колхоз. Вступление нашей семьи в колхоз стало для всех большой неожиданностью. Ведь мы были одними из самых богатых в селе (село Воскресенское насчитывало тогда до 500 дворов).
В колхоз были сданы все сельскохозяйственные орудия: двухлемешный плуг (тогда он считался очень дорогим и был не у всякого крестьянина), сеялку, веялку, молотилку, конные грабли, конную косилку, конные бороны, маслобойку. В колхоз была сдана также вся живность: семь коров, все овцы (точное число отец не знал), выездная лошадь по кличке Карька, владимирский тяжеловоз по кличке Чалый и две рабочие лошади. Себе оставили только домашнюю птицу. В колхоз было сдано также всё семенное зерно, которое они специально покупали в Щегловске у знакомого крестьянина. Дело в том, что зерно, выращенное в их районе, нельзя было брать на семена из-за того, что оно не вызревало полностью и не давало хороших всходов.
Записав в колхоз всех родственников, отец вернулся в свою военную часть. Основная коллективизация началась в селе весной 1930 г. Пришло распоряжение записать в колхоз не менее 60% крестьян. В том распоряжении указали, что кулаками надо считать “богатеев”- крестьян, которые имели более 3 лошадей или 5 коров, а также занимающихся торговлей и промыслом, например, кожевенным делом, производством дегтя и т.д. В колхоз их не пускать. Имущество, дома, скот у этих людей были отобраны, а их сослали на север Томской губернии. А на их место привезли сосланных из соседних губерний. Не приходиться сомневаться, что сослали бы и нас, если бы отец тогда не настоял на своём.
В эту же весну умер отец Георгия Фомича - Фома Афанасьевич. Приехав на похороны, отец был поражен тем, как изменилось село. Оказалось, что семенное зерно было пущено на самогон. Коров и овец (в том числе породистых длинношерстных) пустили на мясо. Сельскохозяйственный инвентарь, который у отца Георгия Фомича хранился зимой в крытом машинном дворе, тщательно почищенный и смазанный, провел эту зиму под снегом. Маслобойку “комитетчики” поменяли на самогон в соседней деревне.
Но больше всего Георгия Фомича покоробила и оставила на всю жизнь горький след судьба выездной лошади Карьки и тяжеловоза Чалого. Пьяные “комитетчики” на спор заставили бегать Чалого, который был знаменит на всю округу своей силой и в то же время медлительностью (племенные качества этой породы), а Карьку - “трелить” бревна. В результате этих глупых экспериментов обе лошади были загнаны и умерли. Вспоминая о Карьке и Чалом, Георгий Фомич всегда плакал.
В 1933 г., демобилизовавшись из армии, Георгий Фомич приехал в свое родное село. Ему предложили, как бывшему командиру Красной армии, стать председателем колхоза. Но он не смог простить того, что с его хозяйством сотворили “комитетчики”, и ушел работать на железнодорожную станцию Тайга, забрав с собой из деревни свою жену, а потом постепенно остальных родственников.
А колхоз остался. В дальнейшем в него были записаны все крестьяне села. Кто отказался, был сослан на север Томской губернии. Такая участь чуть было не постигла и тестя Георгия Фомича - Новоженникова Тихона Савватеевича, который был одним из беднейших крестьян села (имел только одну корову). Стоило больших трудов избежать выселения из села. А в дальнейшем он стал колхозником.
Перед самой войной Георгий Фомич навестил тестя, который так и остался в селе. Село к тому времени пришло в упадок. Церквушку - предмет гордости односельчан, которую строили “всем миром”, сожгли. А отца-настоятеля со всей семьей увезли в Томск. Их судьба неизвестна.
До коллективизации село насчитывало 500 дворов, а к этому времени оно обезлюдело. Основная масса мужиков ушла на шахты под Анжерку. Обустроившись, они выписывали свои семьи. Часть мужиков ушла на строительство Мариинского спиртзавода. Тесть Георгия Фомича остался в колхозе. Он опустился. Все время плакал, вспоминая прежние времена. Единственное, на что он согласился в колхозе - пасти скот, так как с землей работать уже не хотел.
Раньше рядом с селом текла речка Воскресенка, стояла мельница. Из этой речки люди брали питьевую воду, ловили рыбу. Скот поить из речки запрещалось. За это старики пороли кнутом. Скот поили в специальных поилках, в которые воду проносили ведрами из реки. Когда мельника раскулачили и сослали, мельница развалилась. Вслед за ней - и плотина. Пруд не чистили. Он заболотился. В реку стали загонять скот на водопой. Берега ее поэтому осыпались. Речка стала мелеть, превратилась в ручеек. А потом, говорят, и совсем пропала.
Отец очень интересно относился к России. Он считал Сибирь и Россию как бы двумя разными государствами: до Урала - Россия, за Уралом - Сибирь. К российским мужикам отец относился с долей пренебрежительности. Считал, что нет в них такой хозяйственности, как в сибиряках.
Большинство “комитетчиков” были “новоселами”, приехавшими еще по Столыпинской реформе и так и не прижившимися в Сибири. Они-то и взяли верх в коллективизации, остались в селе после неё. А основатели села почти все поразъехались."
Рубцов Дмитрий Ермолаевич
родился в 1910 г. в д. Лебеди нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Костюкова Марина в 2000 г. (г. Кемерово)
"Мои мать и отец родились в 1870 г. Имели пять детей: двух сыновей и трех дочерей. В моей семье - семь детей: три сына и четыре дочери.
Коллективизация в нашей семье связывается с каторгой, бесправием, подневольным трудом. Я уже тогда был, считай, взрослым человеком. И вспоминаю её как разорение комиссарами хозяйств, грабеж ими крестьянского имущества. Это горе и слезы крестьян. От родителей я часто слышал проклятия властям за коллективизацию!
В нашей деревне босяков не было. Не было таких людей, которые не хотели бы на себя работать, то есть тех, кто пил, гулял и был бедняком. Кулак - это политическая кличка людей, которые кормили себя, поставляли продукты в город, платили налоги, а, значит, кормили и других людей. Кулаки, конечно, не хотели идти в колхоз. Не хотели отдавать дармоедам своё горбом нажитое имущество.
Тогда нами правили большевики. Вот они и решили срочно создать военную промышленность за счет ограбления крестьян. Издали законы и постановления о насильственном сгоне крестьян в колхозы. Кто не хотел идти на бесплатный каторжный труд, того объявили кулаками - мироедами и подвергли полному разорению, грабежу и насилию. Людей отправляли в северные лагеря России, на каторжные работы: лесоповал, строительство Беломорканала, добычу золота, руды, строительство военных заводов.
Деревня стала нищая. У крестьян отбирали последнее. Райком ВКП(б) агитировал за счастливую жизнь в коллективном хозяйстве. По деревням разъезжали специальные вооруженные работники. Они были часто пьяными. Под угрозой расправы заставляли крестьян записываться в колхоз.
Правда, они всем давали срок подумать. Всем несогласным угрожали. За отказ вступить в колхоз крестьян выселяли и увозили на каторгу или в глухие поселения. Молодых сразу забирали на работу, а пожилых сначала сажали в тюрьму, а затем отправляли на север. Конфискации подлежало всё имущество хозяина: скот, птица, сельхозинвентарь, одежда, обувь и др. Часть крестьян уходила в леса. Там они создавали отряды по борьбе с произволом властей. Но любой протест крестьян жестоко подавлялся.
Председателей колхозов назначали свыше. Иногда выбирали из деревенских. Колхозники уважали только умелых, справедливых и хозяйственных председателей и бригадиров. До коллективизации у нас каждый крестьянин имел в достатке и мясо, и молоко, и овощи. В деревне была своя «молоканка» - как бы маленький заводик по переработке молока. Там крестьянское молоко
перерабатывалось в творог, масло. Лишнее - обменивалось в городе на ткань, обувь, одежду. Переработанные продукты отправлялись в город или хранилище со льдом, который мы зимой туда завозили. После коллективизации молоко уже сдавалось в город как налог, то есть, задаром.
В колхозе работали от зари до зари. Нам ставили трудодни. На них мы получали пшеницу, овес, мед и другие продукты. Колхозное добро, конечно, воровали. Но наказание за это было очень суровым. Поэтому мы очень боялись воровать. В доколхозное время мы не воровали друг у друга и без всякой боязни. Почему? Да потому, что у всех всё было, каждый обеспечивал себя сам. Но, признаться, и воровать-то в домах особо нечего было. Да и совесть у людей была. Дармоедами ещё не привыкли жить.
Крестьяне мечтали о роспуске колхозов. Это я точно знаю. Мечтали хотя бы потому, что тогда бы они стали свободными и могли куда-то поехать. Крестьянин мог выехать из деревни только по направлению колхоза и обязательно вернуться назад на работу. Паспортов у колхозников не было. Не было и пенсионеров. Так распорядилась советская власть. Мои дети уехали из колхоза при первой же возможности.
Были в наших Лебедях и «враги народа». Это были простые люди, которые имели неосторожность что-либо сказать против советской власти или против колхозов. Нередко это были те, кто просто пошутил или украл в колхозе какую-то малость. В сталинские времена разговоров о политике велось мало. Что-то из политического чаще всего говорилось в сердцах или в пьяной компании.
Был, конечно, у нас и голод. Люди собирали по полям мерзлую картошку, пекли тошнотики. Варили суп из крапивы, лебеды.
Когда началась война, пошли воевать только те, кто имел призывной возраст. Не больше трети их вернулось с войны. Да и то, это были раненые и перераненные люди. Те, кто побывал в немецком плену, отправлялись в ГУЛАГ, откуда они уже не возвратились.
После войны жить стало лучше. Но не намного. Было всё то же: голод и налоги. Налоги были на всё: яйца, мясо, молоко, масло, шкуры, шерсть. Всё это сдавалось государству в установленном количестве. Норму на каждый двор устанавливал сельский совет.
Грамотных было мало. Школы были не во многих деревнях. Да и те - только до 4 классов. Были у нас и избы-читальни. Церковь у нас была. Но потом её разрушили. В 1931 г. священника отправили в ГУЛАГ.
За всю жизнь я нигде ни разу не отдыхал. Телевизор и холодильник мне купили уже дети.
Правительство уделяет мало внимания деревенской жизни. А в годы реформ жизнь в деревне ещё больше ухудшилась. Люди уже не могут прокормить себя только своим хозяйством. Там остались старики, а они не в состоянии держать какую-либо живность. Нищета в деревне будет ещё долго."
Историческая справка:
Согласно секретному документу, подготовленному в 1934 году оперативно-учетным отделом ОГПУ, около 90 тысяч так называемых «кулаков» погибли в пути следования и ещё 300 тысяч умерли от недоедания и болезней в местах ссылки. По данным профессионального историка и исследователя репрессий В.Н.Земскова всего было раскулачено около 4 млн. человек, из них в 1930-1940 в кулацкой ссылке побывало 2,5 млн., в этот период в ссылке умерло 600 тыс. человек, подавляющее большинство умерли в 1930-1933 годы. Ближайшим следствием раскулачивания и коллективизации стал страшный голод 1932−1933гг., когда в СССР умерли около 7 млн. человек. В перспективе из-за этих сталинских «реформ» СССР стал испытывать постоянную нехватку продовольствия, которая закончилась только с развалом коммунистического государства.
Картина Ильи Глазунова "Раскулачивание"
Источник:
Лопатин Леонид Николаевич, Лопатина Наталия Леонидовна
"Коллективизация и раскулачивание (очевидцы и документы свидетельствуют)"
Кемерово: Изд-во Аксиома, 2009. - 445 с. - ISBN 978-5-9901476-1-4
https://studfile.net/preview/3291705/
В данном сборнике: Скопенко В.П., Абросимова М.С., Бондаренко Г.И., Осипов Г.Ф., Рубцов Д.Е.
Скопенко Варвара Петровна
родилась в 1905 г. на украинском хуторе в Черниговской области. Рассказ записала правнучка Шайдирова Надежда в 1999 г.
"Наша семья состояла из семи человек: отец, мать, две дочки и три сына. Родители были, как сейчас называют, середняками. То есть, жили не богато, но и не бедствовали. Работать не ленились, вот и жили справно.
В 18 лет меня отдали замуж. Мужа я увидела в первый раз, когда сваты пришли. Я любила другого. Гуляли мы с ним. Я и замуж за него уже было собралась. Но отец об этом и думать запретил. После свадьбы переехала жить к мужу. Да что там, собственно, переезжать было! Не то, что вы сейчас. Родителей стала видеть редко.
С мужем жили дружно. За всю жизнь мы с ним поругались только один раз. Поэтому я совсем не жалею, что отец выдал меня за него (его Иваном звали), а не за того, с кем я гуляла.
Муж со своими двумя братовьями разрабатывали землю: выкорчевывали деревья, пахали. Мы там сеяли рожь. Хлеб был свой, скотина тоже своя. Но не долго мы так жили. Когда советская власть стала к нам ближе подступать, муж с братом уехали в Сибирь. Мы побаивались этой власти. Не нравилась она нам и пугала. Ведь нас называли кулаками. А как с кулаками советская власть обходилась?! Один Бог знает, да те, кто пережил всё это! Кто такой кулак был в их понятии? - наживший богатство на чужом труде. А на самом деле это был тот, кто своим горбом все заработал. А кто не работал, тот и беден был. Кто же ему мешал землю разрабатывать, пахать, сеять? Работал бы как следует, и он был бы богатым.
Я одна дома была, когда раскулачивать пришли. А было-то у нас две лошади, четыре коровы, три свиньи, овец голов 10, куры да гуси. Пришёл председатель тамошнего колхоза да два его помощника. Они, кстати, раньше в бедняках числились, в батраках всю жизнь ходили, своего хозяйства не держали. Забрали у нас лошадей, зерно. А коров с баранами должны были на следующий день забрать. Я, недолго думая, продала коров, перерезала баранов. Часть отдала родителям, часть продала, а что-то взяла с собой в дорогу. Поехала к мужу в Сибирь. Помню, брат мой младший, Вася, сильно со мной просился. Но я его отговорила. Ведь сама не знала куда еду. Потом очень жалела, что не взяла его с собой. В войну потом его убили.
В поезде меня обокрали, украли чемодан с продуктами. Но люди добрые помогли. Приехала я на Барзас. Там меня муж встретил. К тому времени он уже успел дом срубить, пасеку завести. Советская власть сюда пока не дошла. Но потом и в Сибирь пришла коллективизация...
Ивана моего забрали в 1941 г. на войну. А в 1942 г. я получила на него похоронку. Так и осталась я в свои 37 лет одна с четырьмя детьми. Ох, и трудно без мужа! Деваться было некуда, пошла и я в колхоз. Дети хоть и ходили в школу, закончили по четыре класса, но работали в колхозе наравне с взрослыми. В войну был голод, дети ходили в лес за грибами, ягодами.
Во время войны мужиков мало осталось в деревне. Не очень-то прибавилось их и после войны: большая часть мужиков погибла. Женщина в то время забыла про себя. Она была и трактористом и пахарем, и дояркой. Работали мы от зари до захода солнца. Некоторые не выдерживали, в город бежали. Да куда от власти убежишь?! Паспорта ведь нам не выдавали. Беглецов возвращали назад.
После войны вроде полегче стало. Старший сын и средняя дочь уехали в город. Дочь сначала было нанялась сиделкой у сестры нашего председателя колхоза. А потом в шахту пошла работать. А сын женился и уехал в другую деревню.
Как кто виноват, что деревня не может выбраться из нищеты до сих пор?!
Да тот, кто делал советскую власть, тот и виноват!"
Абросимова Матрена Спиридоновна
родилась в 1909 в д.Усть-Кум нынешней Новосибирской области. Рассказ записала Павлова Светлана в 1999 г. (г. Кемерово)
"В семье было 11 человек. Жили небогато: шесть коров, три лошади, овцы, гуси, куры. В деревне были дворы и побогаче. Но были и совсем бедные. Бедняками считались те, кто работать не хотел. Была, например, у нас одна такая бедняцкая семья из семи человек. Отец у них не работал, а только собак вешал. Снимал с них шкуры и шил шапки. Жили у нас и совсем зажиточные семьи. Их называли кулаками. Помню одну из них с какой-то волчьей фамилией, что-то вроде Волкодавы. У них было всего больше нашего раза в три. Была даже своя молотилка. Работали они сами, специальных работников не нанимали. Но на них часто работали те крестьяне, которые пользовались их молотилкой.
У нас было заведено помогать друг другу в уборке урожая. Между собой жили хорошо, спокойно, уважительно. Поэтому и двери никто и никогда не закрывал на засовы и замки. Воровство в деревне случалось очень редко, да и то после образования колхозов. Эти случаи помню все.
Однажды у одних украли рыбу из снастей. Воров поймали, обвешали рыбой и прогнали в таком виде через всю деревню. В другой раз сено украли. Воров обвязали пучками сена и провели по деревне (сено было колхозное). Для людей это был большой позор. Как-то раз из стада пропал бык. Его искали три дня. Но нашли во дворе одного дома только бычью шкуру. Там же нашлось и мясо. Это Петр Кошелев с дружками зарезал быка, а мясо приготовил продать. Петра обернули в шкуру, нацепили рога на лоб и гнали, как собаку, по всей деревне. После этого он из деревни уехал. Вот такие у нас были суды - настоящие, народные!
Как организовывали колхоз, я не помню. Помню только, что три дня скотина ревела. Её согнали в один двор и продержали без корма и дойки три дня. Со стороны крестьян было какое-то недовольство (высказывали начальству) и скотину распустили по домам.
Ещё я помню раскулачивание. Из нашей деревни сослали много семей. Семью Волкодавов сослали в Нарым. А их имущество отошло колхозу. Часть вещей была выставлена на продажу и была раскуплена бедняками. Мы покупать те вещи не стали. Отец и мать сказали: «Как же можно чужое добро брать?!». Судьба высланных нам была неизвестна. Кроме одного случая. Двенадцатилетний мальчик Алексей сбежал (так он сказал в деревне) от сосланных родителей и устроился в колхозе пастухом. Председателя еле упросили принять его. Нельзя было. Он же - сын кулака.
Замуж вышла в 20 лет. Мужа своего до свадьбы практически не знала. Он жил в соседней деревне, там был совхоз. Стала в том совхозе работать дояркой. Там хоть и небольшие деньги платили, но это были всё-таки не колхозные трудодни - палочки. Жили, конечно, в основном на то, что сами выращивали. Потом мы с сыном уехали на заработки в Кемерово. Я устроилась на завод. Вскоре и мать с отцом уехали из колхоза. Для того, чтобы тогда уехать из деревни, надо было у председателя колхоза выпросить справку, а потом ехать в райцентр, где уже «снимали метрику» и давали паспорт.
В Кемерово жили на правом берегу с семьей брата, матерью и отцом. Домишко был небольшой, но добротный. У нас была корова и пять соток земли. Вскоре случилось несчастье: тифом заболели сын и мама. Мама пролежала 40 дней в больнице и вылечилась. А сын после дезобработки умер. Мама рассказала как их дезинфицировали. Завели в кабину, стали поливать водой. А в это время теплая вода отключилась и пошла только холодная. Под этой водой их держали 40 мин. От переохлаждения мой трехлетний сын и умер.
Жили в городе трудно. На работу ходили на другой берег по железнодорожному мосту, по которому два раза в день (утром и вечером) ходил поезд.
Молились на левом берегу в молельном доме. Церкви здесь не было. Хозяйку того дома потом судили за то, что она его предоставила для молящихся.
Перед войной я вышла второй раз замуж. Муж был мордвин, поэтому его не взяли на фронт, а забрали в стройбат. Всю войну он служил на правом берегу.
В войну было трудно. Хлеб выдавали по карточкам: на иждивенцев приходилось по 200 гр. в день, а на детей - 300 гр. Хлеб был тогда специфический, его качество сильно отличалось от современного. Он почему-то сильно крошился.
Вырастили двух сыновей, старшему сейчас- 60 лет, младшему - 57. Есть пять внуков и три правнука."
Бондаренко Георгий Иванович
родился в 1909 г. в д. Камысла нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Соломыкина Александра в 2001 г. (г. Кемерово)
"Отец мой был великим тружеником, хотя ходил на костыле (повредил ногу еще на царской войне). Всё всегда делал со смыслом и по уму. Всегда в работе. Поэтому и нажили 2 мельницы (водяная и ветряная), маслобойку, сноповязку, сложную молотилку, 50 десятин земли. А земля наша хорошая, колоски были с ладонь (показывает). А ведь руками убирали. Обмолотишь сноп, граблями соберешь, вытрясешь солому, зерно сгребешь в кучу и опять кладешь. Красота!
Отец был добрая душа, всем в округе молотил, крупу дробил. Беднякам отдавал муку бесплатно. Народ и избрал его старостой церкви. Все у нас было. Скотины много: корова, телята, свиньи, гуси, куры, утки. Много работали для себя. Семья у нас была большая: четыре брата и сестра. Я был старший, потом - Тихон, Иван, Федор, Федоська, Павел.
А отца моего, Ивана Тихоновича Бондаренко, и меня в 1930 г. лишили избирательных прав «за эксплуатацию батраков и сельскохозяйственных машин». В 1932 г. нас раскулачили, все отобрали. Три амбара было. Все вывезли, весь хлеб. А нас сослали в Нарым. У меня жена беременная была. Тяжело вспоминать. Она там в Нарыме возле костра и родила сына. Он только раз крикнул и покинул этот свет. Гробик я ему ножом сделал...
Ничего не было, снег один. Бараки строили, когда пришли. Ночь у костра спим, а день барак строим. Много семей там было. Никто нас и не кормил, живите, как хотите. А охрана - чистые звери были.
Тяжело было на лесоповале. Но выживали, если не надрывались и не околевали. Вот и я выжил. Бежал ведь я оттуда с отцом. Скитались долго. Поймали нас, обратно привезли. А брата моего, Федора, в январе 1938 г. расстреляли «за вредительство и проведение антисоветской агитации среди рабочих» по приговору тройки НКВД. Он работал слесарем в паровозном депо. После смерти брата и смерти жены (она не могла после Нарыма оправиться) сбежал я в Ригу, чтоб никто не трогал, никто не знал меня. Спрятаться хотел (долго задумчиво молчит). Год прожил тихо. А однажды латыш сосед говорит: «Ты уезжай, тебя хотят расстрелять». Он дал мне хлеба, масла, немного денег, и я уехал. Почему он мне помог, так и не знаю.
А мне все спрятаться хотелось от «черного воронка». После смерти брата мне постоянно мерещился этот «черный воронок». Всегда боялся - приедут, заберут. Уехал я на афганистанскую границу, под чужой фамилией. Работал и наладчиком, и электростаночником, и трактористом. Работал - кем придется, нельзя было отказываться. А когда война началась, я уже в Казахстане на свинцовом руднике работал. Бронь от фронта была. Снаряды мы готовили. Женился я в Казахстане. А жена-то - землячка. Из Тогучина оказалась. У нее двое детей было: Коля и Володя. Николай на Севере сейчас живет, а Володя умер. Бог и ее прибрал. Долго я с ней возился: ноги у нее болели.
Было и у нас доносительство. Как-то работали, потом пообедали - чем пришлось. А начальник выходит и говорит: «Вот это надо сделать к таким-то часам». А один из нас говорит, что у Бога дней много, чего спешить. На утро он не пришел на работу, не видели мы его больше.
Бывало, женщины в поле свеклу соберут, а их - в тюрьму на десять лет за это. А ведь у них дома дети. Ни на что не смотрели. Много людей умерло в голоде. Бабка хлеб испечет, завяжет в тряпочку, за пазуху спрячет и несет на базар. А там ее схватят. Как же! Спекулянтка. Хлеб отберут, а она уйдет ни с чем.
Тяжелая жизнь была. За что отцовскую, мою и братову жизнь изломали?! Ведь не собаки же мы были. Никого не убивали, не грабили. А нас изводили, как последних злодеев. Не должно такого повториться.
Сколько ни выпало бед на семью нашу, Бондаренко, а я все равно не озлобился. На коммунистов не серчаю. А руководители их - Ленин и Сталин, как и я, скрывались от властей.
Нынче жизнь кромешная. Пенсия мизерная, на лекарство денег нет. Когда я сюда вернулся, то просил, чтобы вернули наш дом, но там четыре семьи живет. Вот поэтому мне купили эту квартиру. Старику - на улице Молодежной (смеется). А я спорить не стал. Сдавать уже стал, но не ленюсь. Развожу в усадьбе у родственников пасеку, делать-то я все умею. Они меня и похоронят. А это в память останется (показывает на квартиру).
И тревоги мои не за себя. Хочется добра всем людям российским. Назад возврата нет. Пусть люди крестьянствуют. Дай нам Бог всем воспрянуть духом!
Осипов Георгий Фомич
родился в 1909 г. в с. Воскресенском нынешней Кемеровской области. Рассказ записала в 2002 г. внучка Осипова Татьяна со слов своего отца Осипова Андрея Геннадьевича (г. Кемерово)
Мой отец, Георгий Фомич, был призван в ряды Красной Армии в 1929 г. и проходил службу в кавалерийском полку, дислоцированном в городе Томске (в дальнейшем в казармах этого полка был расположен томский шарикоподшипниковый завод). После окончания полковой школы, он был назначен помощником командира взвода химической защиты полка.
Разговоры о коллективизации в стране были предметом постоянных дискуссий среди командирского состава полка (офицерские звания были отменены). Дед в этих дискуссиях участия не принимал, но для себя твердо уяснил: «Как только в его родном селе начнется коллективизация, нужно срочно “записать” всю родню в колхоз. Иначе их сошлют туда, “где Макар телят не пас”. Он знал, что никакие заслуги перед советской властью значения иметь не будут.
Осенью из родного села к нему в часть пришло письмо. Его отец, Осипов Фома Афанасьевич, писал о том, что у них будет организовываться колхоз. Получив это известие, Георгий Фомич обратился к командиру части с просьбой о внеочередном отпуске в родное село, чтобы уговорить своих родственников “записаться” в колхоз. Просьба была удовлетворена.
Когда он приехал в село, колхоз еще не был организован, но несколько заявлений о вступлении уже было. Все эти заявления были поданы так называемыми “деревенскими пролетариями”, у которых, как говорил отец, «за душой ничего не было». После бурных споров с родственниками (он даже подрался со своим тестем), отец все же убедил их в необходимости “записаться” в колхоз. Вступление нашей семьи в колхоз стало для всех большой неожиданностью. Ведь мы были одними из самых богатых в селе (село Воскресенское насчитывало тогда до 500 дворов).
В колхоз были сданы все сельскохозяйственные орудия: двухлемешный плуг (тогда он считался очень дорогим и был не у всякого крестьянина), сеялку, веялку, молотилку, конные грабли, конную косилку, конные бороны, маслобойку. В колхоз была сдана также вся живность: семь коров, все овцы (точное число отец не знал), выездная лошадь по кличке Карька, владимирский тяжеловоз по кличке Чалый и две рабочие лошади. Себе оставили только домашнюю птицу. В колхоз было сдано также всё семенное зерно, которое они специально покупали в Щегловске у знакомого крестьянина. Дело в том, что зерно, выращенное в их районе, нельзя было брать на семена из-за того, что оно не вызревало полностью и не давало хороших всходов.
Записав в колхоз всех родственников, отец вернулся в свою военную часть. Основная коллективизация началась в селе весной 1930 г. Пришло распоряжение записать в колхоз не менее 60% крестьян. В том распоряжении указали, что кулаками надо считать “богатеев”- крестьян, которые имели более 3 лошадей или 5 коров, а также занимающихся торговлей и промыслом, например, кожевенным делом, производством дегтя и т.д. В колхоз их не пускать. Имущество, дома, скот у этих людей были отобраны, а их сослали на север Томской губернии. А на их место привезли сосланных из соседних губерний. Не приходиться сомневаться, что сослали бы и нас, если бы отец тогда не настоял на своём.
В эту же весну умер отец Георгия Фомича - Фома Афанасьевич. Приехав на похороны, отец был поражен тем, как изменилось село. Оказалось, что семенное зерно было пущено на самогон. Коров и овец (в том числе породистых длинношерстных) пустили на мясо. Сельскохозяйственный инвентарь, который у отца Георгия Фомича хранился зимой в крытом машинном дворе, тщательно почищенный и смазанный, провел эту зиму под снегом. Маслобойку “комитетчики” поменяли на самогон в соседней деревне.
Но больше всего Георгия Фомича покоробила и оставила на всю жизнь горький след судьба выездной лошади Карьки и тяжеловоза Чалого. Пьяные “комитетчики” на спор заставили бегать Чалого, который был знаменит на всю округу своей силой и в то же время медлительностью (племенные качества этой породы), а Карьку - “трелить” бревна. В результате этих глупых экспериментов обе лошади были загнаны и умерли. Вспоминая о Карьке и Чалом, Георгий Фомич всегда плакал.
В 1933 г., демобилизовавшись из армии, Георгий Фомич приехал в свое родное село. Ему предложили, как бывшему командиру Красной армии, стать председателем колхоза. Но он не смог простить того, что с его хозяйством сотворили “комитетчики”, и ушел работать на железнодорожную станцию Тайга, забрав с собой из деревни свою жену, а потом постепенно остальных родственников.
А колхоз остался. В дальнейшем в него были записаны все крестьяне села. Кто отказался, был сослан на север Томской губернии. Такая участь чуть было не постигла и тестя Георгия Фомича - Новоженникова Тихона Савватеевича, который был одним из беднейших крестьян села (имел только одну корову). Стоило больших трудов избежать выселения из села. А в дальнейшем он стал колхозником.
Перед самой войной Георгий Фомич навестил тестя, который так и остался в селе. Село к тому времени пришло в упадок. Церквушку - предмет гордости односельчан, которую строили “всем миром”, сожгли. А отца-настоятеля со всей семьей увезли в Томск. Их судьба неизвестна.
До коллективизации село насчитывало 500 дворов, а к этому времени оно обезлюдело. Основная масса мужиков ушла на шахты под Анжерку. Обустроившись, они выписывали свои семьи. Часть мужиков ушла на строительство Мариинского спиртзавода. Тесть Георгия Фомича остался в колхозе. Он опустился. Все время плакал, вспоминая прежние времена. Единственное, на что он согласился в колхозе - пасти скот, так как с землей работать уже не хотел.
Раньше рядом с селом текла речка Воскресенка, стояла мельница. Из этой речки люди брали питьевую воду, ловили рыбу. Скот поить из речки запрещалось. За это старики пороли кнутом. Скот поили в специальных поилках, в которые воду проносили ведрами из реки. Когда мельника раскулачили и сослали, мельница развалилась. Вслед за ней - и плотина. Пруд не чистили. Он заболотился. В реку стали загонять скот на водопой. Берега ее поэтому осыпались. Речка стала мелеть, превратилась в ручеек. А потом, говорят, и совсем пропала.
Отец очень интересно относился к России. Он считал Сибирь и Россию как бы двумя разными государствами: до Урала - Россия, за Уралом - Сибирь. К российским мужикам отец относился с долей пренебрежительности. Считал, что нет в них такой хозяйственности, как в сибиряках.
Большинство “комитетчиков” были “новоселами”, приехавшими еще по Столыпинской реформе и так и не прижившимися в Сибири. Они-то и взяли верх в коллективизации, остались в селе после неё. А основатели села почти все поразъехались."
Рубцов Дмитрий Ермолаевич
родился в 1910 г. в д. Лебеди нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Костюкова Марина в 2000 г. (г. Кемерово)
"Мои мать и отец родились в 1870 г. Имели пять детей: двух сыновей и трех дочерей. В моей семье - семь детей: три сына и четыре дочери.
Коллективизация в нашей семье связывается с каторгой, бесправием, подневольным трудом. Я уже тогда был, считай, взрослым человеком. И вспоминаю её как разорение комиссарами хозяйств, грабеж ими крестьянского имущества. Это горе и слезы крестьян. От родителей я часто слышал проклятия властям за коллективизацию!
В нашей деревне босяков не было. Не было таких людей, которые не хотели бы на себя работать, то есть тех, кто пил, гулял и был бедняком. Кулак - это политическая кличка людей, которые кормили себя, поставляли продукты в город, платили налоги, а, значит, кормили и других людей. Кулаки, конечно, не хотели идти в колхоз. Не хотели отдавать дармоедам своё горбом нажитое имущество.
Тогда нами правили большевики. Вот они и решили срочно создать военную промышленность за счет ограбления крестьян. Издали законы и постановления о насильственном сгоне крестьян в колхозы. Кто не хотел идти на бесплатный каторжный труд, того объявили кулаками - мироедами и подвергли полному разорению, грабежу и насилию. Людей отправляли в северные лагеря России, на каторжные работы: лесоповал, строительство Беломорканала, добычу золота, руды, строительство военных заводов.
Деревня стала нищая. У крестьян отбирали последнее. Райком ВКП(б) агитировал за счастливую жизнь в коллективном хозяйстве. По деревням разъезжали специальные вооруженные работники. Они были часто пьяными. Под угрозой расправы заставляли крестьян записываться в колхоз.
Правда, они всем давали срок подумать. Всем несогласным угрожали. За отказ вступить в колхоз крестьян выселяли и увозили на каторгу или в глухие поселения. Молодых сразу забирали на работу, а пожилых сначала сажали в тюрьму, а затем отправляли на север. Конфискации подлежало всё имущество хозяина: скот, птица, сельхозинвентарь, одежда, обувь и др. Часть крестьян уходила в леса. Там они создавали отряды по борьбе с произволом властей. Но любой протест крестьян жестоко подавлялся.
Председателей колхозов назначали свыше. Иногда выбирали из деревенских. Колхозники уважали только умелых, справедливых и хозяйственных председателей и бригадиров. До коллективизации у нас каждый крестьянин имел в достатке и мясо, и молоко, и овощи. В деревне была своя «молоканка» - как бы маленький заводик по переработке молока. Там крестьянское молоко
перерабатывалось в творог, масло. Лишнее - обменивалось в городе на ткань, обувь, одежду. Переработанные продукты отправлялись в город или хранилище со льдом, который мы зимой туда завозили. После коллективизации молоко уже сдавалось в город как налог, то есть, задаром.
В колхозе работали от зари до зари. Нам ставили трудодни. На них мы получали пшеницу, овес, мед и другие продукты. Колхозное добро, конечно, воровали. Но наказание за это было очень суровым. Поэтому мы очень боялись воровать. В доколхозное время мы не воровали друг у друга и без всякой боязни. Почему? Да потому, что у всех всё было, каждый обеспечивал себя сам. Но, признаться, и воровать-то в домах особо нечего было. Да и совесть у людей была. Дармоедами ещё не привыкли жить.
Крестьяне мечтали о роспуске колхозов. Это я точно знаю. Мечтали хотя бы потому, что тогда бы они стали свободными и могли куда-то поехать. Крестьянин мог выехать из деревни только по направлению колхоза и обязательно вернуться назад на работу. Паспортов у колхозников не было. Не было и пенсионеров. Так распорядилась советская власть. Мои дети уехали из колхоза при первой же возможности.
Были в наших Лебедях и «враги народа». Это были простые люди, которые имели неосторожность что-либо сказать против советской власти или против колхозов. Нередко это были те, кто просто пошутил или украл в колхозе какую-то малость. В сталинские времена разговоров о политике велось мало. Что-то из политического чаще всего говорилось в сердцах или в пьяной компании.
Был, конечно, у нас и голод. Люди собирали по полям мерзлую картошку, пекли тошнотики. Варили суп из крапивы, лебеды.
Когда началась война, пошли воевать только те, кто имел призывной возраст. Не больше трети их вернулось с войны. Да и то, это были раненые и перераненные люди. Те, кто побывал в немецком плену, отправлялись в ГУЛАГ, откуда они уже не возвратились.
После войны жить стало лучше. Но не намного. Было всё то же: голод и налоги. Налоги были на всё: яйца, мясо, молоко, масло, шкуры, шерсть. Всё это сдавалось государству в установленном количестве. Норму на каждый двор устанавливал сельский совет.
Грамотных было мало. Школы были не во многих деревнях. Да и те - только до 4 классов. Были у нас и избы-читальни. Церковь у нас была. Но потом её разрушили. В 1931 г. священника отправили в ГУЛАГ.
За всю жизнь я нигде ни разу не отдыхал. Телевизор и холодильник мне купили уже дети.
Правительство уделяет мало внимания деревенской жизни. А в годы реформ жизнь в деревне ещё больше ухудшилась. Люди уже не могут прокормить себя только своим хозяйством. Там остались старики, а они не в состоянии держать какую-либо живность. Нищета в деревне будет ещё долго."
Историческая справка:
Согласно секретному документу, подготовленному в 1934 году оперативно-учетным отделом ОГПУ, около 90 тысяч так называемых «кулаков» погибли в пути следования и ещё 300 тысяч умерли от недоедания и болезней в местах ссылки. По данным профессионального историка и исследователя репрессий В.Н.Земскова всего было раскулачено около 4 млн. человек, из них в 1930-1940 в кулацкой ссылке побывало 2,5 млн., в этот период в ссылке умерло 600 тыс. человек, подавляющее большинство умерли в 1930-1933 годы. Ближайшим следствием раскулачивания и коллективизации стал страшный голод 1932−1933гг., когда в СССР умерли около 7 млн. человек. В перспективе из-за этих сталинских «реформ» СССР стал испытывать постоянную нехватку продовольствия, которая закончилась только с развалом коммунистического государства.
Картина Ильи Глазунова "Раскулачивание"
Источник:
Лопатин Леонид Николаевич, Лопатина Наталия Леонидовна
"Коллективизация и раскулачивание (очевидцы и документы свидетельствуют)"
Кемерово: Изд-во Аксиома, 2009. - 445 с. - ISBN 978-5-9901476-1-4
https://studfile.net/preview/3291705/