Большевицкий памятник Иуде Искариоту.
«...Совет Свияжска размещался в здании городской Думы, что на рыночной площади. Когда наша машина подлетела к торговым рядам, часовой, кликнув подмогу, встретил нас с оружием на вскидку. Уж такие были времена! Все охранники - между прочим, отборные красные части - были венграми.
Председателем Совета и в том же лице главой города был Красный Еврей [Red Jew] неопределенного возраста, чью «фабричную» фамилию я запамятовал. Иногда он казался молодым человеком с рано увядшими чертами лица, в другой раз смахивал на старика, коему какая-то болезнь придавала отблески ложной молодости. Сквозь его жидкие, недавно стриженные, волосы просвечивали редкие пятна. Особо выделялись глаза. Ничего в действительности не выражая, они, время от времени, вспыхивали, озаряя все вокруг красноватым светом. В целом он производил впечатление человека, щедро наделенного талантами, но у которого, без всякого сомнения, "не все были дома".
Он удивился, увидев меня. Его удивление стало еще больше, когда я показал ему свои дипломатические документы и сопроводительные бумаги. Он аж затрясся от неудержимой ярости и, скрежеща зубами, словно гневливый деспот, заявил мне, что не признает буржуазных правительств Европы. Для него они - ничто, не более чем воздух. Что же касается [иностранных] военнопленных, предмета моего интереса, то таковых для него не существует. Он не надсмотрщик капитализму. В свободной России каждый желающий имеет возможность быть свободным и нам не нужны подачки лживого буржуазного человеколюбия. С этими словами он повернулся ко мне спиной, вперив свой похотливый взор в Долли Михайловну [попутчица автора]. Позже, однако, он все же сменил гнев на милость, поскольку, по его словам, друзья Долли Михайловны и его гости тоже.
В тот же день он пригласил меня поужинать, а также принять в ближайшее воскресенье участие в большом коммунистическом празднике, по случаю которого прекрасный общественный парк Красный сад будет возвращен в распоряжение признательного народа. С сатанинской улыбкой на устах он не преминул заметить, что почтёт за честь вырвать столь многообещающую молодость в моем лице [автору было в то время 26 лет] из рук капиталистической дипломатии. «Вы уже принадлежите нам. Я читаю в Ваших глазах отсутствие предрассудков, но пока не вижу в них внутреннего понимания истины. Вы еще не исполнены могучей идеей всечеловеческого братства. Вам следует прислушаться к зову своей молодой крови». Он посмотрел на меня странным образом, схватил мою руку и, засунув свои губы прямо мне в ухо, прошептал: «Я доверюсь Вам. Во мне истина. Я воскресший спаситель нового времени. Я…». Неожиданно он вытер свой лоб, улыбнулся и без всякого перехода сказал: «Жарко», - чем и закончил свои поразительные речи.
После безалкогольного и не очень богатого ужина - хотя и приготовленного венским поваром - я прошелся по городу… Под вечер вернулся на вокзал, сопровождаемый матросом. Долли Михайловна провела ночь в городе, вернувшись лишь утром накануне отъезда в советском автомобиле, дабы сменить платье. Она намеревалась принять участие в военном параде в составе колонны из членов команды бронепоезда.
Сопровождаемый матросом, я поехал на обед к советским. Парад должен был начаться в три часа. Комиссары и ответработники выстроились на балконе пассажа, пестрящего оттенками кумачевого цвета. Все они были в военной форме, обвешанные оружием, командирскими планшетами и биноклями, но всех превосходил Красный Еврей, на голове которого красовался серый стальной шлем с красной семиконечной звездой, на ногах высокие из лайковой кожи сапоги со шпорами, на боку висела иностранного производства сверкающая сабля, здесь, в России, выглядящая неким фантастическим оружием...
Я выбрал место в тени пассажа, чтобы быть ближе к военнопленным, но при этом не создавать у венгров-красноармейцев превратного мнения по поводу своего статуса. Здесь же располагался и оркестр австрийских заключенных, игравших на параде и в ходе дальнейших празднеств… Оркестр сыграл «Над прекрасным голубым Дунаем». Следом выступил Еврей. Он снял и положил перед собой свой шлем. По лицу его катились крупные капли пота, но палящее солнце не могло справиться с присущей ему сильной бледностью. Говорил он хорошо, хотя и не проявляя, при этом, как казалось, большого интереса к сказанному. Сплошной поток большевицко-советских доктрин без всякого затруднения лился из его уст, но без какой-то ведущей идеи. Поймав подходящий момент, он сделал паузу и сорвал аплодисменты коммунистов.
Долли Михайловна зевнула без всякого смущения и взяла меня под руку. Когда я услышал имена Карла Маркса и Энгельса, то подумал, что вот и пришел момент торжественно сдернуть полог с устанавливаемого сегодня памятника. Но этого не случилось. Еврей продолжал говорить. Он презентовал Красный Сад городу, выразив надежду, что оный послужит общественному благосостоянию, развитию искусств и свободному распространению любви. Этот широкий жест символизировал заботу Советской республики о пролетарских массах. Красный Сад должен стать, вместо невежественной церкви пап и священиков, новым народным святилищем, Пантеоном героев международного братства. Со временем, здесь, вырастет колоннада из статуй таких людей, как Платон и Бабеф, Бланк и Делеклюз, Ленин и Либкнехт. Благодаря помощи австрийских скульпторов, бывших заключенных, а ныне свободных советских граждан, эта работа уже началась и первый монумент готов.
Он [Красный Еврей] долго колебался в выборе исторической личности, бюсту которой первой будет оказана честь быть здесь установленным. Подумывал, например, о Люцифере и Каине, ибо оба были притесняемыми, оба являлись мятежниками, революционерами высшей величины. Но первый - теологическая фигура, сверхестественный характер которой не соответствует марксистским взглядам и чей свет загашен упадочным обществом, в глазах которого Люцифер символизирует страх и ненависть. Второй же, Каин, является мифологизированным персонажем, само существование коего весьма сомнительно.
Вот почему его взгляд обращается к бесспорной для всех живущих на земле исторической личности, также являющейся жертвой религиозных взглядов хищнического общества… Тому, кто в течение двух тысяч лет был невинно распят на кресте позора капиталистических интерпретаций истории. Великий Прометей пролетариата, предтеча красной мировой революции, искупитель грехов двенадцати христовых апостолов - Иуда Искариот!
Оратор постепенно довел себя до экстаза. Слушатели едва ли понимали, что он говорил, но, чувствуя себя неуютно под его горящим взглядом, отвечали выкриками, большая же часть русских свято крестилось. Еврей замолчал, не обращая внимание на эффект, производимый его словами. Черты его лица болезненно передернулись и он вновь начал, запинаясь, говорить о часе воздаяния, об угнетенном апостоле, о диктатуре пролетариата, о братстве, об Интернационале…
Но говорил он в никуда. Лицо его дергалось в конвульсиях, будто стегаемое хлыстом душераздирающих мыслей. Двумя руками он ухватился за трибуну, ногти и пальцы впились в красную ткань. В следующую минуту лицо его вдруг разгладилось, он наклонился вперед и загадочно произнес: «Я несу вам послание», - и, сложив руки на груди, продолжил: «На мне грехи всех времен. Во мне истина. Знаете ли вы меня? Я спаситель нашего времени», - и закончил шепотом - «Я есть он». Никаких сомнений не оставалось, что он был сумасшедшим. Он считал себя Иудой.
В эту минуту, потревожив горячий воздух, над садом раздался гул летящего аэроплана. Прислушавшись на миг к этому звуку, Еврей омыл лицо рукой и крикнул с внезапным воодушевлением: «Да здравствует всемирная революция!», после чего покинул трибуну и, демонстрируя недюжинное самообладание, с поклоном попросил Долли Михайловну сдернуть полог со статуи. Зардевшись румянцем, Долли Михайловна приняла у него из рук шнур от полога и дернула за него пару раз, обнажая рыжевато-красную фигуру со следами свежеположенной штукатурки: совершенно голую, сверхчеловеческого размера, с ликом, весьма напоминающим черты лица комиссара, обращенным к небесам, в то время, как руки страстно рвали обмотанную вокруг шеи натуральную пеньковую веревку.
Как только апостол явил себя зрителям, оркестр грянул «Интернационал» и мы, воодушевляемые музыкой, встали с обнаженными головами. На другом конце сада раздались три, быстро следующих друг за дружкой, ружейных залпа. Они не были холостыми. Зловещий посвист пролетевших над головами пуль заставил меня вздрогнуть. Бог знает, где завершился их путь. Красный Еврей что-то сказал Долли Михайловне, после чего обнял ее и поцеловал прямо в губы.
Прежде, чем я понял что происходит, она повернулась ко мне и я почувствовал ее мягкое, как эластик, льнущее ко мне, тело, дразнящий запах ее пудры в ноздрях и, одновременно, теплую, словно море, влажность кроваво-красных губ. На миг показалось, что дневная жара вспыхнула пламенем. Не увидев в моих глазах понимания происходящего, Долли Михайловна хохотнула и повернулась к другому человеку стоящему подле нее, чтобы одарить его [иудиным] поцелуем, который начал передаваться от уст к устам…»
© H. Kehler "The Red Garden". NY, MCMXXII, pp. 148-158.
