Колхозы: путь к современной агротехнике
Колхозы очень скоро вышли на рекордные урожаи не только тракторами и комбайнами, не только сортовыми семенами, они позволили преодолеть отсталые лет на двести крестьянские взгляды на ведение сельского хозяйства. Вот вам хороший пример из того же романа 1930-х годов «Лапти».
«... Советовал агроном использовать пар под зеленые корма - сеять вику с овсом, и советовал еще - подумать страшно! - бороновать озимь.
- Земля ваша клёклая. Коркой застынет. Мало будет корням пищи, воздуха.
Невиданное дело - бороновать озимь!...
Поморщился Петька. Сколько раз говорил он об этом зимой на кружке, и соглашались мужики, а тут испугались.
- Робость взяла?
- Коль храбер, свою озимь коверкай.
Уговаривались с Ефимкой вдвоем ехать, - тот на отца ссылается:
- Изувечит меня за это. …
Теперь, когда он выехал уже в поле, боязнь его прошла. Если догадается отец, что Ефимка уехал бороновать озимь, то не скоро найдет его....
Вот и межа… Вот их тридцатка… От легкого ветерка, отдающего изморозью, чуть-чуть шелестят зеленые стебельки.
Ефимка спрыгнул с лошади, окинул взором всю полосу, потом нагнулся и ковырнул землю. Она была сырая. С корнями выдернул пучок озими. Крепко держалась она....
Тронул лошадь на загон, закинул борону. И будто не в озимь хрястнула она железными зубьями, а в его, Ефимкину, грудь.
- Э-эх!
Некоторое время, как бы недоумевая, мерин тяжело потоптался на месте, не решаясь двинуться по загону. Вопрошающе заморгал на молодого хозяина, тихонечко заржал было, но, услышав сердитый окрик, вздрогнул и пошел. К копытам сразу налипли тяжелые комья земли с мохнатыми усиками зеленой озими. Ефимка, изо всей силы дергая мерина за повод, тоже чувствовал, что ноги его становятся все тяжелее, и он их, то и дело отряхая, еле-еле волочил. Но это не так беспокоило его. Сердце надрывал вот этот резкий хруст и треск под бороной. Походило, будто сзади кто-то или ситец рвет, или скалкой рушит гречневую крупу для каши ребенку.
«Да ведь это корни озими трещат!» - с ужасом подумал он, и ему хотелось обернуться назад.
Но помнил наказ агронома: «Когда боронуешь озимь, назад не оглядывайся». Стараясь не слышать сзади страшного хруста, он во весь голос запел: «Славное море, священный Байкал» и шел, устремив глаза к Дубровкам, за которыми уже широко пылало зарево восходящего солнца.
Так проехал он вдоль полосы до межи и повернул поперек. Треск сзади него умолк, а слышался только шорох. Мерин вел себя подозрительно: то ровно пойдет, то с напрыгом, будто в снегу увяз.
Что такое?
Не утерпел и оглянулся. И в жар бросило. Под бороной тащилась целая куча озими, перемешанная с землей. Озимь так плотно набилась, что борона уже не доставала зубьями до земли. Он приподнял борону, сбросил ее в сторону, потом перевернул, очистил зубья, которые словно куделью обкрутились зелеными, розовыми нитями, и снова бросил борону. Не пересилив себя, все-таки оглянулся назад. Оглянулся - и застыл с открытым ртом. Что это такое там? Чья черная полоса? Да ведь это пар, двоенный пар, на котором ничего еще не посеяно! Только кое-где беспомощно, искалеченные и изуродованные, валялись корешки. Представилось Ефимке, не озимь он сейчас бороновал, а ни за что ни про что человека зарезал.
«Вот если отец увидит?.. Не бросить ли к черту это дело? Может, и агроном ошибается?»
Но другой голос подбадривал:
«Ефимка, не робей! Не трусь ты, Ефимка, крой до конца! Ужель ты Петьку подведешь?»
- Трогай, мерин! - как можно громче крикнул он.
И снова затрещало под бороной. Будто копна необмолоченной ржи горела. И такой шел от нее жар, что Ефимка сбросил пиджак. Потное тело пронизало холодком.
«Будь что будет!»
Стараясь думать о чем-нибудь другом, но только не оглядываться назад, не слышать этот пугающий его хруст, водил Ефимка мерина кружалом по полосе, на углах очищая борону от озими. …
Так бороновал до полудня. Сильно хотелось есть. Завидовал мерину, который то и дело нагибался и хватал мокрую, грязную озимь. Только и спасал табак. Его он не забыл.
Увлеченный своей работой, - а она уже подходила к концу, и зеленая полоска становилась все уже, - не заметил, что из-под Каменного оврага в гору поднимался человек. Несколько раз человек этот останавливался, вглядывался, потом, увидев Ефимку, направился межниками. Человека этого, широко размахивающего длинными руками, Ефимка заметил лишь за два загона от себя, да и то только потому, что радостно и тревожно заржал мерин. Оглянулся Ефимка, - кровь застыла в его жилах.
Идет!
Лошадь, высоко подняв морду и фыркая, сама остановилась, а Ефимка, не чувствуя ни рук, ни ног, то глядел на приближающегося отца, то на черный, изуродованный загон.
Потом машинально дернул остановившегося мерина и еще более, теперь уже не услышал, а всем нутром своим ощутил хруст бороны по озими. Этот хруст показался ему знакомым: когда-то отец драл его за волосы.
Покосившись, увидел: отец совсем уже подошел к загону и резко остановился. Вид у него был такой, будто в его отсутствие сгорело все их имущество. Увидев кучу сваленной озими возле межи, зашагал к ней, нагнулся, взял пучок, перебросил с руки на руку и сердито кинул наотмашь. И уже после этого угрюмо двинулся к Ефимке. Чем ближе подходил, тем страшнее становилось. Особенно страшно было его молчание. По свирепому виду Ефимка знал, что сейчас отец полезет драться. Остановил лошадь, которая жадно принялась хватать озимь, и встал в такую позу, в какую становятся кулачные бойцы: грудь выпятил, правую руку назад. Не доходя, отец тоже остановился, вдавил шапку глубоко на глаза, чуть пригнулся, склонил голову вбок и тихим, но чужим голосом спросил:
- Что наделал?
«Ну, заговорил», - обрадовался Ефимка, молча глядя отцу на бороду.
- Чего, стерьва, наделал, а? - уже громче крикнул отец.
- Б-боро-нов-вал, - насилу выговорил Ефимка.
- Я тебя спрашиваю, что наделал?
- Говорю, бороновал, - смелее ответил Ефимка.
- Кого спросился? - шагая ближе, опрашивал отец. - Кто позволил?
«Обязательно ударит».
- Я са-ам, - отступая и похлопывая очищалкой по голенищам, насторожился Ефимка.
Чавкая подшитыми сапогами, полусогнувшись и еще глубже вдавив голову в плечи, медведем шел на него отец.
У Ефимки мелькнуло желание убежать сейчас от него так же, как он убегал в детстве. Но краска стыда залила его лицо.
- Тятька, - предупреждающе крикнул он, - что делать хошь?
Но отец будто и не слышал. Лицо его еще гуще налилось кровью, испещрилось синими жилками, глаза помутились, и весь он дрожал, словно его вот-вот хватит паралич.
- Не вздумай, что думаешь! - побледнел Ефимка. - Отойди, ей-богу… Не дамся… Не лезь… слы-ишь!
Ефимка освирепел. И уже не отступал назад, а готов был на всякую схватку. Крепко сжались его кулаки. Это так подействовало на отца, что тот круто остановился. Он вдруг увидел: сын теперь ростом уже с него, а силы их еще не меряны. И, метнув на Ефимку снизу вверх глазами, он натужно прохрипел:
- Кто хозяин?
Еще хотел что-то крикнуть, но, захлебнувшись слюной, схватил охапку озими и с размаху бросил ею прямо в лицо не успевшему отвернуться Ефимке. Мокрая и холодная озимь, перепачканная землей, угодила в глаза, в рот. Попробовал было отряхнуться, но в него снова полетела охапка.
- Н-на, сволочь! На, выродок! Жри, жри! Н-на! - кричал отец.
От последнего броска Ефимка успел-таки увернуться. Грязная охапка осыпала голову рядом стоявшего мерина. Тот испуганно фыркнул, дрогнул всем телом и, переступив постромки, помчался с бороной по загону.
- Перестань, тятька. С ума ты сошел? - злобно крикнул Ефимка, отряхиваясь от озими, которая висела на нем, как мох на дереве.
Раскорячившись, отец хотел было взять еще охапку, но, видимо, почувствовал свое старческое бессилие, - ничком свалился на кучу, облапил ее и принялся по-бабьи выть:
- Что наде-елал, ба-атю-шки-и! Без хлеба остави-ил! Сы-ын ро-одной! Ограби-ил. Тридцатку, сволочь, погуби-ил!
Ефимке никогда не приходилось видеть, как плачет отец. В жизни не было такого случая. И теперь он растерялся, жалостливо смотрел то на хныкающего отца, уткнувшегося лицом в грязную кучу озими, то на эту черную, из всех загонов выделяющуюся полосу. Как ему сейчас хотелось, чтобы озимь снова была такая же, как и утром. Но нет, не вернешь назад. Черный загон. Сам чуть не плача, он поднимал тяжелое тело отца и уговаривал:
- Брось, тятька, брось. Ты не беспокойся. Раз агроном сказал… Он без обману… Вот дня через четыре пойдешь поглядишь…
- Чего глядеть, чего-о? Ты гляди - вон сколько наволок ее. Гляди, вся корнями вверх лопнула тридцатка, че-ерт! Я тебя, мошенника, из дому выгоню! Ты и в артель меня силком затащил. В гроб вколачиваешь нас! В кого ты такой?
- Не балуй, - не зная, как утешить, проговорил Ефимка. - Аль маленький?
Извалянный в земле и озими, отец поднялся. Покачиваясь, прошел на межу к лошади, перевернул борону кверху зубьями и, не оглядываясь повел мерина домой. Ефимка, то и дело оборачиваясь на страшный чернотой своей загон, шел сзади и грустно вздыхал.
В Леонидовке уже знали, что комсомольцы с ума сошли - бороновали озимь, и в этот же день толпами ходили глядеть на их загоны.
Сначала, когда говорили об этом Ефимкину отцу и смеялись, он отмалчивался, потом смех этот надоел ему, и он посылал всех к черту. Косясь на Ефимку, злобно кричал:
- Лучше вашего уродится!
А уходили - грозился сыну:
- Не поднимется - голову тебе снесу. Мне плевать, что ты секретарь.
- Всецело с тобой согласен, - покорно говорил Ефимка.
Три дня подряд ходили ребята глядеть свои загоны, но они были все еще черные. И тревожно бились сердца. Боялись друг другу в глаза смотреть. Петька оробел больше. Ведь это он уговорил Ефимку.
...
Лишь через неделю вспомнили ребята о своей озими. Сначала отправились к Каменному оврагу на Ефимкин загон. Пришли - и остановились.
- Да этот ли? - опросил Петька.
- Конечно, этот. Вон кучи на меже.
Чистый, будто умытый утренней росой, лежал перед ними мягкий зеленый бобрик загона. Озимь так дружно поднялась, что соседние полосы выглядели серыми, встрепанными. Земля под ними уже заклекла, а подопревшие клочья спутанной куделью лежали у корневищ зеленых былок и своим тлением разлагали их. Со всех сторон обошли тридцатку. Волнуясь от радости и ног под собой не чувствуя, межниками тронулись на загон Сорокиных. Так же зелено на рыхлой земле кудрявилась молодая озимь.
- Отца притащить бы сюда.
- И мамку мою, - добавил Петька. - Тоже печенки тряслись, как узнала.
Отец ходил один. Ребята подкараулили его, когда он возвращался, и встретили у избы.
- Ну что? - заступил ему дорогу Ефимка.
Прищурив глаза, отец повернулся и пошел к мазанке.
Ефимку взяло зло. Вслед крикнул:
- Молчишь, старый?
Вместо ответа скрипнула дверь, и отец скрылся в мазанку.
- Ах ты… - с горечью развел Ефимка руками. - Гляди, совсем онемел человек».
«... Советовал агроном использовать пар под зеленые корма - сеять вику с овсом, и советовал еще - подумать страшно! - бороновать озимь.
- Земля ваша клёклая. Коркой застынет. Мало будет корням пищи, воздуха.
Невиданное дело - бороновать озимь!...
Поморщился Петька. Сколько раз говорил он об этом зимой на кружке, и соглашались мужики, а тут испугались.
- Робость взяла?
- Коль храбер, свою озимь коверкай.
Уговаривались с Ефимкой вдвоем ехать, - тот на отца ссылается:
- Изувечит меня за это. …
Теперь, когда он выехал уже в поле, боязнь его прошла. Если догадается отец, что Ефимка уехал бороновать озимь, то не скоро найдет его....
Вот и межа… Вот их тридцатка… От легкого ветерка, отдающего изморозью, чуть-чуть шелестят зеленые стебельки.
Ефимка спрыгнул с лошади, окинул взором всю полосу, потом нагнулся и ковырнул землю. Она была сырая. С корнями выдернул пучок озими. Крепко держалась она....
Тронул лошадь на загон, закинул борону. И будто не в озимь хрястнула она железными зубьями, а в его, Ефимкину, грудь.
- Э-эх!
Некоторое время, как бы недоумевая, мерин тяжело потоптался на месте, не решаясь двинуться по загону. Вопрошающе заморгал на молодого хозяина, тихонечко заржал было, но, услышав сердитый окрик, вздрогнул и пошел. К копытам сразу налипли тяжелые комья земли с мохнатыми усиками зеленой озими. Ефимка, изо всей силы дергая мерина за повод, тоже чувствовал, что ноги его становятся все тяжелее, и он их, то и дело отряхая, еле-еле волочил. Но это не так беспокоило его. Сердце надрывал вот этот резкий хруст и треск под бороной. Походило, будто сзади кто-то или ситец рвет, или скалкой рушит гречневую крупу для каши ребенку.
«Да ведь это корни озими трещат!» - с ужасом подумал он, и ему хотелось обернуться назад.
Но помнил наказ агронома: «Когда боронуешь озимь, назад не оглядывайся». Стараясь не слышать сзади страшного хруста, он во весь голос запел: «Славное море, священный Байкал» и шел, устремив глаза к Дубровкам, за которыми уже широко пылало зарево восходящего солнца.
Так проехал он вдоль полосы до межи и повернул поперек. Треск сзади него умолк, а слышался только шорох. Мерин вел себя подозрительно: то ровно пойдет, то с напрыгом, будто в снегу увяз.
Что такое?
Не утерпел и оглянулся. И в жар бросило. Под бороной тащилась целая куча озими, перемешанная с землей. Озимь так плотно набилась, что борона уже не доставала зубьями до земли. Он приподнял борону, сбросил ее в сторону, потом перевернул, очистил зубья, которые словно куделью обкрутились зелеными, розовыми нитями, и снова бросил борону. Не пересилив себя, все-таки оглянулся назад. Оглянулся - и застыл с открытым ртом. Что это такое там? Чья черная полоса? Да ведь это пар, двоенный пар, на котором ничего еще не посеяно! Только кое-где беспомощно, искалеченные и изуродованные, валялись корешки. Представилось Ефимке, не озимь он сейчас бороновал, а ни за что ни про что человека зарезал.
«Вот если отец увидит?.. Не бросить ли к черту это дело? Может, и агроном ошибается?»
Но другой голос подбадривал:
«Ефимка, не робей! Не трусь ты, Ефимка, крой до конца! Ужель ты Петьку подведешь?»
- Трогай, мерин! - как можно громче крикнул он.
И снова затрещало под бороной. Будто копна необмолоченной ржи горела. И такой шел от нее жар, что Ефимка сбросил пиджак. Потное тело пронизало холодком.
«Будь что будет!»
Стараясь думать о чем-нибудь другом, но только не оглядываться назад, не слышать этот пугающий его хруст, водил Ефимка мерина кружалом по полосе, на углах очищая борону от озими. …
Так бороновал до полудня. Сильно хотелось есть. Завидовал мерину, который то и дело нагибался и хватал мокрую, грязную озимь. Только и спасал табак. Его он не забыл.
Увлеченный своей работой, - а она уже подходила к концу, и зеленая полоска становилась все уже, - не заметил, что из-под Каменного оврага в гору поднимался человек. Несколько раз человек этот останавливался, вглядывался, потом, увидев Ефимку, направился межниками. Человека этого, широко размахивающего длинными руками, Ефимка заметил лишь за два загона от себя, да и то только потому, что радостно и тревожно заржал мерин. Оглянулся Ефимка, - кровь застыла в его жилах.
Идет!
Лошадь, высоко подняв морду и фыркая, сама остановилась, а Ефимка, не чувствуя ни рук, ни ног, то глядел на приближающегося отца, то на черный, изуродованный загон.
Потом машинально дернул остановившегося мерина и еще более, теперь уже не услышал, а всем нутром своим ощутил хруст бороны по озими. Этот хруст показался ему знакомым: когда-то отец драл его за волосы.
Покосившись, увидел: отец совсем уже подошел к загону и резко остановился. Вид у него был такой, будто в его отсутствие сгорело все их имущество. Увидев кучу сваленной озими возле межи, зашагал к ней, нагнулся, взял пучок, перебросил с руки на руку и сердито кинул наотмашь. И уже после этого угрюмо двинулся к Ефимке. Чем ближе подходил, тем страшнее становилось. Особенно страшно было его молчание. По свирепому виду Ефимка знал, что сейчас отец полезет драться. Остановил лошадь, которая жадно принялась хватать озимь, и встал в такую позу, в какую становятся кулачные бойцы: грудь выпятил, правую руку назад. Не доходя, отец тоже остановился, вдавил шапку глубоко на глаза, чуть пригнулся, склонил голову вбок и тихим, но чужим голосом спросил:
- Что наделал?
«Ну, заговорил», - обрадовался Ефимка, молча глядя отцу на бороду.
- Чего, стерьва, наделал, а? - уже громче крикнул отец.
- Б-боро-нов-вал, - насилу выговорил Ефимка.
- Я тебя спрашиваю, что наделал?
- Говорю, бороновал, - смелее ответил Ефимка.
- Кого спросился? - шагая ближе, опрашивал отец. - Кто позволил?
«Обязательно ударит».
- Я са-ам, - отступая и похлопывая очищалкой по голенищам, насторожился Ефимка.
Чавкая подшитыми сапогами, полусогнувшись и еще глубже вдавив голову в плечи, медведем шел на него отец.
У Ефимки мелькнуло желание убежать сейчас от него так же, как он убегал в детстве. Но краска стыда залила его лицо.
- Тятька, - предупреждающе крикнул он, - что делать хошь?
Но отец будто и не слышал. Лицо его еще гуще налилось кровью, испещрилось синими жилками, глаза помутились, и весь он дрожал, словно его вот-вот хватит паралич.
- Не вздумай, что думаешь! - побледнел Ефимка. - Отойди, ей-богу… Не дамся… Не лезь… слы-ишь!
Ефимка освирепел. И уже не отступал назад, а готов был на всякую схватку. Крепко сжались его кулаки. Это так подействовало на отца, что тот круто остановился. Он вдруг увидел: сын теперь ростом уже с него, а силы их еще не меряны. И, метнув на Ефимку снизу вверх глазами, он натужно прохрипел:
- Кто хозяин?
Еще хотел что-то крикнуть, но, захлебнувшись слюной, схватил охапку озими и с размаху бросил ею прямо в лицо не успевшему отвернуться Ефимке. Мокрая и холодная озимь, перепачканная землей, угодила в глаза, в рот. Попробовал было отряхнуться, но в него снова полетела охапка.
- Н-на, сволочь! На, выродок! Жри, жри! Н-на! - кричал отец.
От последнего броска Ефимка успел-таки увернуться. Грязная охапка осыпала голову рядом стоявшего мерина. Тот испуганно фыркнул, дрогнул всем телом и, переступив постромки, помчался с бороной по загону.
- Перестань, тятька. С ума ты сошел? - злобно крикнул Ефимка, отряхиваясь от озими, которая висела на нем, как мох на дереве.
Раскорячившись, отец хотел было взять еще охапку, но, видимо, почувствовал свое старческое бессилие, - ничком свалился на кучу, облапил ее и принялся по-бабьи выть:
- Что наде-елал, ба-атю-шки-и! Без хлеба остави-ил! Сы-ын ро-одной! Ограби-ил. Тридцатку, сволочь, погуби-ил!
Ефимке никогда не приходилось видеть, как плачет отец. В жизни не было такого случая. И теперь он растерялся, жалостливо смотрел то на хныкающего отца, уткнувшегося лицом в грязную кучу озими, то на эту черную, из всех загонов выделяющуюся полосу. Как ему сейчас хотелось, чтобы озимь снова была такая же, как и утром. Но нет, не вернешь назад. Черный загон. Сам чуть не плача, он поднимал тяжелое тело отца и уговаривал:
- Брось, тятька, брось. Ты не беспокойся. Раз агроном сказал… Он без обману… Вот дня через четыре пойдешь поглядишь…
- Чего глядеть, чего-о? Ты гляди - вон сколько наволок ее. Гляди, вся корнями вверх лопнула тридцатка, че-ерт! Я тебя, мошенника, из дому выгоню! Ты и в артель меня силком затащил. В гроб вколачиваешь нас! В кого ты такой?
- Не балуй, - не зная, как утешить, проговорил Ефимка. - Аль маленький?
Извалянный в земле и озими, отец поднялся. Покачиваясь, прошел на межу к лошади, перевернул борону кверху зубьями и, не оглядываясь повел мерина домой. Ефимка, то и дело оборачиваясь на страшный чернотой своей загон, шел сзади и грустно вздыхал.
В Леонидовке уже знали, что комсомольцы с ума сошли - бороновали озимь, и в этот же день толпами ходили глядеть на их загоны.
Сначала, когда говорили об этом Ефимкину отцу и смеялись, он отмалчивался, потом смех этот надоел ему, и он посылал всех к черту. Косясь на Ефимку, злобно кричал:
- Лучше вашего уродится!
А уходили - грозился сыну:
- Не поднимется - голову тебе снесу. Мне плевать, что ты секретарь.
- Всецело с тобой согласен, - покорно говорил Ефимка.
Три дня подряд ходили ребята глядеть свои загоны, но они были все еще черные. И тревожно бились сердца. Боялись друг другу в глаза смотреть. Петька оробел больше. Ведь это он уговорил Ефимку.
...
Лишь через неделю вспомнили ребята о своей озими. Сначала отправились к Каменному оврагу на Ефимкин загон. Пришли - и остановились.
- Да этот ли? - опросил Петька.
- Конечно, этот. Вон кучи на меже.
Чистый, будто умытый утренней росой, лежал перед ними мягкий зеленый бобрик загона. Озимь так дружно поднялась, что соседние полосы выглядели серыми, встрепанными. Земля под ними уже заклекла, а подопревшие клочья спутанной куделью лежали у корневищ зеленых былок и своим тлением разлагали их. Со всех сторон обошли тридцатку. Волнуясь от радости и ног под собой не чувствуя, межниками тронулись на загон Сорокиных. Так же зелено на рыхлой земле кудрявилась молодая озимь.
- Отца притащить бы сюда.
- И мамку мою, - добавил Петька. - Тоже печенки тряслись, как узнала.
Отец ходил один. Ребята подкараулили его, когда он возвращался, и встретили у избы.
- Ну что? - заступил ему дорогу Ефимка.
Прищурив глаза, отец повернулся и пошел к мазанке.
Ефимку взяло зло. Вслед крикнул:
- Молчишь, старый?
Вместо ответа скрипнула дверь, и отец скрылся в мазанку.
- Ах ты… - с горечью развел Ефимка руками. - Гляди, совсем онемел человек».