Tempora mutantur
Tempora mutantur, это несомненно, но вот насчёт nos et mutamur in illis - увы, не столь уверена.
Давеча забралась в глубины книжного шкафа по неотложной надобности - ибо держусь мнения, что, употребляя цитату, необходимо всенепременно сверить её с источником во избежание сраму - и волею случая ищущий взор мой приметил на потертом корешке имя писателя и драматурга некогда весьма известного, но впоследствии почти забытого. Некое смутное воспоминание о давно прошедших годах юности, когда была натурой сентиментальной (равно способной пролить слезу над строками как "Джен Эйр", так и "Крейсера Его Величества "Улисс"), подвигло на перечтение романа о временах далёких, теперь уже почти былинных, а именно - книги Михаила Загоскина "Рославлев, или Русские в 1812 году".
И надо сказать, что произведение сие меня положительно очаровало, но не на сей раз не авантюрными поворотами сюжета и не романтическими страстями, обуревающими героев, а публицистическими рассуждениями автора (зачастую облеченными в форму монологов), не потерявшими - как ни прискорбно признавать! - емкости и остроты своей и во времена нынешние, казалось бы, гораздо более просвещённые.
Родственница Рославлева [здесь и далее подчеркнуто мной - И.], богатая вдова, княгиня Радугина, могла служить образцом хорошего тона (к счастию) тогдашнего времени. Она говорила по-русски дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала все русское, жила два года в Париже, два месяца в Лозанне и третий уже год сбиралась ехать в Италию. Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему. Бедная Радугина в простоте души своей была уверена, что высочайшая степень просвещения, до которой Россия могла достигнуть, состояла в совершенном отсутствии оригинальности, собственного характера и национальной физиономии; одним словом: заслужить название обезьян Европы - была, по мнению ее, одна возможная и достижимая цель для нас, несчастных северных варваров. Ее всегдашнее общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с французами, которые, в свою очередь, насмехались и над ней, и над ними, и над веем, что казалось им забавным и смешным в этом доме, в котором, по словам их, каждый день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
...
Несколько лет уже продолжался общий мир во всей Европе; торговля процветала, все народы казались спокойными, и Россия, забывая понемногу прошедшие бедствия, начинала уже пользоваться плодами своих побед и неимоверных пожертвований; мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова начали бредить Парижем и добиваться почетного названия - обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары, а французы первая нация в свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался целым. В тысяче политических книжонок наперерыв доказывали, что мы никогда не были победителями, что за нас дрался холод, что французы нас всегда били, и благодаря нашему смирению и русскому обычаю - верить всему печатному, а особливо на французском языке - эти письменные ополчение против нашей военной славы начинали уже понемножку находить отголоски в гостиных комнатах большого света.
Как современно читается это и спустя почти два века...
Давеча забралась в глубины книжного шкафа по неотложной надобности - ибо держусь мнения, что, употребляя цитату, необходимо всенепременно сверить её с источником во избежание сраму - и волею случая ищущий взор мой приметил на потертом корешке имя писателя и драматурга некогда весьма известного, но впоследствии почти забытого. Некое смутное воспоминание о давно прошедших годах юности, когда была натурой сентиментальной (равно способной пролить слезу над строками как "Джен Эйр", так и "Крейсера Его Величества "Улисс"), подвигло на перечтение романа о временах далёких, теперь уже почти былинных, а именно - книги Михаила Загоскина "Рославлев, или Русские в 1812 году".
И надо сказать, что произведение сие меня положительно очаровало, но не на сей раз не авантюрными поворотами сюжета и не романтическими страстями, обуревающими героев, а публицистическими рассуждениями автора (зачастую облеченными в форму монологов), не потерявшими - как ни прискорбно признавать! - емкости и остроты своей и во времена нынешние, казалось бы, гораздо более просвещённые.
Родственница Рославлева [здесь и далее подчеркнуто мной - И.], богатая вдова, княгиня Радугина, могла служить образцом хорошего тона (к счастию) тогдашнего времени. Она говорила по-русски дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала все русское, жила два года в Париже, два месяца в Лозанне и третий уже год сбиралась ехать в Италию. Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему. Бедная Радугина в простоте души своей была уверена, что высочайшая степень просвещения, до которой Россия могла достигнуть, состояла в совершенном отсутствии оригинальности, собственного характера и национальной физиономии; одним словом: заслужить название обезьян Европы - была, по мнению ее, одна возможная и достижимая цель для нас, несчастных северных варваров. Ее всегдашнее общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с французами, которые, в свою очередь, насмехались и над ней, и над ними, и над веем, что казалось им забавным и смешным в этом доме, в котором, по словам их, каждый день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
...
Несколько лет уже продолжался общий мир во всей Европе; торговля процветала, все народы казались спокойными, и Россия, забывая понемногу прошедшие бедствия, начинала уже пользоваться плодами своих побед и неимоверных пожертвований; мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова начали бредить Парижем и добиваться почетного названия - обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары, а французы первая нация в свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался целым. В тысяче политических книжонок наперерыв доказывали, что мы никогда не были победителями, что за нас дрался холод, что французы нас всегда били, и благодаря нашему смирению и русскому обычаю - верить всему печатному, а особливо на французском языке - эти письменные ополчение против нашей военной славы начинали уже понемножку находить отголоски в гостиных комнатах большого света.
Как современно читается это и спустя почти два века...