О ГИБЕЛИ ПУШКИНА
Отрывок из работы С. Л. АБРАМОВИЧ "ПИСЬМА П. А. ВЯЗЕМСКОГО О ГИБЕЛИ ПУШКИНА"
16 февраля Вяземский написал графине Э. К. Мусиной-Пушкиной письмо, ставшее впоследствии знаменитым. Написал со специальной целью убедить ее в нравственной правоте Пушкина и в том, что сам Дантес и те высокопоставленные лица, которые ему покровительствовали, покрыли себя в этой истории неизгладимым позором. Письмо к графине Эмилии, так же как и отосланное два дня назад письмо к великому князю, было итогом розысков, расспросов, споров и размышлений Вяземского и его друзей по поводу вновь открывшихся обстоятельств, о которых впервые было упомянуто 10 февраля в письме к Булгакову. Вяземский не говорит прямо, что это за обстоятельства, но все его письмо является беспощадным обвинением в адрес Дантеса и тех петербургских «фешенеблей», которые после гибели Пушкина встали на его защиту.
Вяземский пишет: «Пушкин и его жена попали в гнусную западню <...> Когда-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость». Он не хочет сообщать подробности, которые стали ему известны, чтобы не давать пищи для сплетен, но обещает обо всем рассказать при встрече. А пока Вяземский дает понять, что поведение Дантеса было подлым и бесчестным. Не имея возможности сослаться на факты, он просит графиню Мусину-Пушкину поверить ему на слово: «Вы должны довериться мне; вы не знаете всех фактов, всех доказательств, на которые я опираюсь; доверьтесь моей убежденности».
И далее с огромной силой убежденности Вяземский высказывает то, что стало ему ясно теперь, к чему он и его друзья пришли, наконец, в эти горестные февральские дни: «В Пушкине я оплакиваю друга, оплакиваю величайшую славу родной словесности, прекраснейший цветок в нашем национальном венке, однако, будь в этом ужасном деле не на его стороне право, я в том сознался бы первый. Но во всем его поведении было одно благородство, великодушие, деликатность.
Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честное ухаживание, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника. В этом отношении я не такой уж ригорист. Всякому греху - милосердие. Да, но не всякой низости!».
Как видим, и Жуковский, и Тургенев, и Вяземский в этот момент единодушны в своих оценках. Все как один они говорят о злонамеренном разврате, гнусных интригах и бесчестном поведении обоих Геккернов. И, что особенно важно, это с глубочайшей убежденностью заявляют те самые люди, которые считали своим долгом быть справедливыми к противнику Пушкина и еще недавно готовы были счесть Дантеса лишь орудием роковой судьбы.
Теперь их позиция радикально изменилась, и они отдают себе в этом отчет. Незадолго до дуэли в самых близких Пушкину домах, в семьях Вяземских и Карамзиных, то и дело восклицали: «... да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!..». А две недели спустя Вяземский делает беспримерное по прямоте признание: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти: я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!». Произошла переоценка не только роли Дантеса, но и нравственной позиции Пушкина.
С наибольшей откровенностью и юношеской непосредственностью пишет об этом двадцатидвухлетний Александр Карамзин. 13 марта в своем письме в Париж он убеждает брата Андрея не подавать руки Дантесу и рассказывает, как он сам был обманут его лживыми речами: «... он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига». Александр Карамзин признается: «У меня как будто голова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкрадываются в мое сердце по много раз в день и которые я тщетно стараюсь удалить. Без сомнения, Пушкин должен был страдать, когда при нем я дружески жал руку Дантесу; значит, я тоже помогал разрывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел, что враг его встал совсем чистым из грязи, куда он его бросил».
Среди всех откликов, идущих из дружеского пушкинского круга, признания П. А. Вяземского и Александра Карамзина для нас особенно важны, так как в них прямо говорится о происшедшей переоценке.
Чем же был обусловлен этот поворот в их мнениях?
Судя по тому, что почти одновременно у всех резко изменилось мнение о Дантесе и Геккерне, можно с уверенностью утверждать, что в 10-х числах февраля в пушкинском кругу стали известны какие-то факты, по-новому осветившие роль Геккернов в преддуэльной истории.
Откуда могли прийти сведения об этих ранее неизвестных им обстоятельствах? Мы знаем, что уже в первые дни после кончины Пушкина Вяземский и Жуковский стали собирать документы и свидетельства обо всем, что касалось дуэли. По их просьбе около 1-2 февраля написали свои памятные записки оба секунданта и врачи: доктор И. Т. Спасский, В. Б. Шольц и В. И. Даль. Но в этих свидетельствах друзья поэта не могли найти ничего нового о предыстории дуэли. Они расспрашивали всех, кто мог что-то знать. В «Конспективных заметках» Жуковского есть ссылки на рассказы Александрины и домашних Пушкина. Почти каждый вечер они сходились вместе, и разговор шел все об одном и том же («... все у нас один разговор: все поминки», - писал Вяземский 10 февраля). 5 февраля Вяземский сообщал Булгакову: «Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание <...>. Пушкин принадлежит не одним ближним и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины».
Сопоставление двух писем, в которых содержится самый подробный рассказ о преддуэльных событиях (Вяземского от 14 февраля и Александра Карамзина от 13 марта), позволяет высказать следующее предположение: сведения, которые заставили их по-новому взглянуть на пушкинскую историю, друзья поэта получили прежде всего из его семьи - от Натальи Николаевны и Александрины. В этих письмах содержатся подробности, которые могла сообщить им только вдова поэта.
Так, в письме к великому князю Вяземский сообщает об объяснении, которое состоялось между мужем и женой после появления анонимных писем. Кто же, кроме Натальи Николаевны, мог после смерти Пушкина рассказать о содержании этого разговора, состоявшегося 4 ноября? Говоря об этом объяснении, Вяземский избегает конкретных деталей, он пишет кратко: «...она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккерна по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть...». Не забудем, что это говорится о дипломатическом лице, о посланнике, который пока не смещен со своего поста. Чтобы так писать, обращаясь с официальным письмом ко второму человеку в государстве, нужно быть уверенным в этом. Естественно, что Вяземский не хочет приводить никаких подробностей, чтобы не компрометировать Н. Н. Пушкину.
Александр Карамзин в письме к брату не так осторожен. Он пишет о событиях накануне 4 ноября следующее: «Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной что он умирает из-за нее, заклинал спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма <...> За этим последовала исповедь госпожи П.<ушкиной> мужу, вызов, а затем женитьба Геккерна...».
Значит, после 10 февраля им всем уже была ясна цепь событий, которая привела к вызову Пушкина: гнусное вмешательство Геккерна, который побуждал жену поэта изменить своему долгу; потом какой-то эпизод, о котором никто не считает возможным писать прямо (дело происходило 2 ноября - за два дня до появления анонимных писем); угрозы, анонимные письма.
В письме к великому князю Вяземский приводит еще ряд фактов, о которых друзьям поэта стало известно от его вдовы: только Н. Н. Пушкина могла сообщить им о том, что Геккерны просили ее написать письмо, в котором бы она умоляла Дантеса не драться с мужем, и т. д.
В эти дни, накануне ее отъезда из Петербурга, друзья поэта узнали с ее слов то, что Пушкин скрывал даже от самых близких людей. Наталья Николаевна не в силах была молча нести свою ношу. С. Н. Карамзина 10 февраля, упомянув о стихах Лермонтова, писала о том, что Александрина Гончарова попросила их для сестры, «жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать...». Конечно, это не было публичным покаянием, но она не могла молчать, она хотела, чтобы близкие люди узнали правду, и, по-видимому, говорила обо всем с Жуковским.
Вот тогда-то они все в один голос заговорили об «адских кознях», «гнусной интриге», т. е. о подлом и бесчестном поведении обоих Геккернов. И когда развеялся романтический ореол, окружавший молодого авантюриста, в новом свете предстали и его отношения с Геккерном, и странное «усыновление» при живом отце - все то, что посланник стремился скрыть за завесой таинственных слухов. С этого времени в пушкинском кругу утверждается мнение, весьма недвусмысленно высказанное поэтом перед смертью в его письме к Геккерну. Причем, Геккерна-старшего считают главным виновником зла, развратителем молодого человека. Вот почему в письме Александра Карамзина появляется характеристика Геккерна как «утонченнейшего развратника», а Вяземский с брезгливым презрением отмечает: «Роль дяди, отца - я не знаю, как назвать его, - особенно двусмысленна...».
Мы многого не знаем из того, что было известно друзьям Пушкина. Из писем Вяземского очевидно, что около 10 февраля они узнали что-то, подтвердившее мнение Пушкина о том, что Геккерны - виновники интриги с анонимными письмами. Об этом Вяземский счел возможным сказать даже в официальном письме к великому князю. Он писал: «... как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так как на этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать на суд божий, а не людской».
Вспомним, что 10 февраля Вяземскому казалось, что истина вот-вот обнаружится и «божие правосудие оправдается и на земле». Можно думать, что когда Вяземский заговорил об «адских кознях», о «гнусной западне», о «дьявольских махинациях» старого Геккерна, то он имел в виду именно интригу с анонимными письмами. Доказательства не были обнаружены. Но тем не менее Вяземский не отказался от этого обвинения. И в следующих письмах он говорит о вине Геккернов почти теми же словами, что и в письме к великому князю. Так, 7 апреля в уже цитированном письме к О. А. Долгоруковой Вяземский, не желая повторять ранее сказанное, ограничивается кратким резюме: «Моральное убеждение в виновности двух актеров этой драмы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но юридические доказательства отсутствуют». Заключает он это письмо советом попросить при встрече с великим князем Михаилом Павловичем написанное им «официальное донесение».
Мнение о причастности Геккернов к анонимным письмам утвердилось в пушкинском кругу. Об этом писал и Александр Карамзин брату, хотя сам не мог в это поверить: «Если Геккерн - автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именно он!».
Подведем некоторые итоги. Письма Вяземского, рассмотренные в контексте других известных нам откликов из дружеского пушкинского круга, с очевидностью свидетельствуют о совершившейся в 10-х числах февраля переоценке преддуэльной истории. То, что узнали в эти дни близкие Пушкину люди, не имело отношения к «государственным» тайнам. В это время для них впервые в полной мере открылась гнусная роль Геккернов в пушкинской трагедии. Тогда же им стали известны какие-то факты, заставившие их поверить в то, что Геккерны - организаторы интриги с анонимными письмами. Все это заставило их по-новому оценить и поведение Пушкина накануне дуэли. Теперь все они убеждены в его нравственной правоте. И даже его последнее письмо к Геккерну, до сих пор ужасавшее их всех, с этого времени они расценивают как справедливую отповедь Пушкина тем, кто был виновен в низких и подлых покушениях на его семейный мир. Вот почему в первый сборник дуэльных документов, составленный им и отосланный великому князю 14 февраля, Вяземский включил копии двух предсмертных писем Пушкина: к Бенкендорфу и к Геккерну.
Об эволюции, проделанной Вяземским, красноречивее всего говорят два его собственных признания, отделенные друг от друга промежутком времени всего лишь в двадцать дней. 27 января 1837 г. С. Н. Карамзина, еще не зная о выстреле на Черной речке, записала сказанное походя «mot» Вяземского: «...дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных». А 14 и 16 февраля в своих исторических письмах Вяземский скажет: «...во всем его поведении было одно благородство, великодушие, деликатность...» - и найдет в себе силы прямо заявить о своей вине, о своем раскаянии и о том, что он мысленно просит у Пушкина прощения.
Источник
16 февраля Вяземский написал графине Э. К. Мусиной-Пушкиной письмо, ставшее впоследствии знаменитым. Написал со специальной целью убедить ее в нравственной правоте Пушкина и в том, что сам Дантес и те высокопоставленные лица, которые ему покровительствовали, покрыли себя в этой истории неизгладимым позором. Письмо к графине Эмилии, так же как и отосланное два дня назад письмо к великому князю, было итогом розысков, расспросов, споров и размышлений Вяземского и его друзей по поводу вновь открывшихся обстоятельств, о которых впервые было упомянуто 10 февраля в письме к Булгакову. Вяземский не говорит прямо, что это за обстоятельства, но все его письмо является беспощадным обвинением в адрес Дантеса и тех петербургских «фешенеблей», которые после гибели Пушкина встали на его защиту.
Вяземский пишет: «Пушкин и его жена попали в гнусную западню <...> Когда-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость». Он не хочет сообщать подробности, которые стали ему известны, чтобы не давать пищи для сплетен, но обещает обо всем рассказать при встрече. А пока Вяземский дает понять, что поведение Дантеса было подлым и бесчестным. Не имея возможности сослаться на факты, он просит графиню Мусину-Пушкину поверить ему на слово: «Вы должны довериться мне; вы не знаете всех фактов, всех доказательств, на которые я опираюсь; доверьтесь моей убежденности».
И далее с огромной силой убежденности Вяземский высказывает то, что стало ему ясно теперь, к чему он и его друзья пришли, наконец, в эти горестные февральские дни: «В Пушкине я оплакиваю друга, оплакиваю величайшую славу родной словесности, прекраснейший цветок в нашем национальном венке, однако, будь в этом ужасном деле не на его стороне право, я в том сознался бы первый. Но во всем его поведении было одно благородство, великодушие, деликатность.
Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честное ухаживание, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его противника. В этом отношении я не такой уж ригорист. Всякому греху - милосердие. Да, но не всякой низости!».
Как видим, и Жуковский, и Тургенев, и Вяземский в этот момент единодушны в своих оценках. Все как один они говорят о злонамеренном разврате, гнусных интригах и бесчестном поведении обоих Геккернов. И, что особенно важно, это с глубочайшей убежденностью заявляют те самые люди, которые считали своим долгом быть справедливыми к противнику Пушкина и еще недавно готовы были счесть Дантеса лишь орудием роковой судьбы.
Теперь их позиция радикально изменилась, и они отдают себе в этом отчет. Незадолго до дуэли в самых близких Пушкину домах, в семьях Вяземских и Карамзиных, то и дело восклицали: «... да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!..». А две недели спустя Вяземский делает беспримерное по прямоте признание: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти: я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!». Произошла переоценка не только роли Дантеса, но и нравственной позиции Пушкина.
С наибольшей откровенностью и юношеской непосредственностью пишет об этом двадцатидвухлетний Александр Карамзин. 13 марта в своем письме в Париж он убеждает брата Андрея не подавать руки Дантесу и рассказывает, как он сам был обманут его лживыми речами: «... он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига». Александр Карамзин признается: «У меня как будто голова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкрадываются в мое сердце по много раз в день и которые я тщетно стараюсь удалить. Без сомнения, Пушкин должен был страдать, когда при нем я дружески жал руку Дантесу; значит, я тоже помогал разрывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел, что враг его встал совсем чистым из грязи, куда он его бросил».
Среди всех откликов, идущих из дружеского пушкинского круга, признания П. А. Вяземского и Александра Карамзина для нас особенно важны, так как в них прямо говорится о происшедшей переоценке.
Чем же был обусловлен этот поворот в их мнениях?
Судя по тому, что почти одновременно у всех резко изменилось мнение о Дантесе и Геккерне, можно с уверенностью утверждать, что в 10-х числах февраля в пушкинском кругу стали известны какие-то факты, по-новому осветившие роль Геккернов в преддуэльной истории.
Откуда могли прийти сведения об этих ранее неизвестных им обстоятельствах? Мы знаем, что уже в первые дни после кончины Пушкина Вяземский и Жуковский стали собирать документы и свидетельства обо всем, что касалось дуэли. По их просьбе около 1-2 февраля написали свои памятные записки оба секунданта и врачи: доктор И. Т. Спасский, В. Б. Шольц и В. И. Даль. Но в этих свидетельствах друзья поэта не могли найти ничего нового о предыстории дуэли. Они расспрашивали всех, кто мог что-то знать. В «Конспективных заметках» Жуковского есть ссылки на рассказы Александрины и домашних Пушкина. Почти каждый вечер они сходились вместе, и разговор шел все об одном и том же («... все у нас один разговор: все поминки», - писал Вяземский 10 февраля). 5 февраля Вяземский сообщал Булгакову: «Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание <...>. Пушкин принадлежит не одним ближним и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины».
Сопоставление двух писем, в которых содержится самый подробный рассказ о преддуэльных событиях (Вяземского от 14 февраля и Александра Карамзина от 13 марта), позволяет высказать следующее предположение: сведения, которые заставили их по-новому взглянуть на пушкинскую историю, друзья поэта получили прежде всего из его семьи - от Натальи Николаевны и Александрины. В этих письмах содержатся подробности, которые могла сообщить им только вдова поэта.
Так, в письме к великому князю Вяземский сообщает об объяснении, которое состоялось между мужем и женой после появления анонимных писем. Кто же, кроме Натальи Николаевны, мог после смерти Пушкина рассказать о содержании этого разговора, состоявшегося 4 ноября? Говоря об этом объяснении, Вяземский избегает конкретных деталей, он пишет кратко: «...она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккерна по отношению к ней; последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть...». Не забудем, что это говорится о дипломатическом лице, о посланнике, который пока не смещен со своего поста. Чтобы так писать, обращаясь с официальным письмом ко второму человеку в государстве, нужно быть уверенным в этом. Естественно, что Вяземский не хочет приводить никаких подробностей, чтобы не компрометировать Н. Н. Пушкину.
Александр Карамзин в письме к брату не так осторожен. Он пишет о событиях накануне 4 ноября следующее: «Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной что он умирает из-за нее, заклинал спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма <...> За этим последовала исповедь госпожи П.<ушкиной> мужу, вызов, а затем женитьба Геккерна...».
Значит, после 10 февраля им всем уже была ясна цепь событий, которая привела к вызову Пушкина: гнусное вмешательство Геккерна, который побуждал жену поэта изменить своему долгу; потом какой-то эпизод, о котором никто не считает возможным писать прямо (дело происходило 2 ноября - за два дня до появления анонимных писем); угрозы, анонимные письма.
В письме к великому князю Вяземский приводит еще ряд фактов, о которых друзьям поэта стало известно от его вдовы: только Н. Н. Пушкина могла сообщить им о том, что Геккерны просили ее написать письмо, в котором бы она умоляла Дантеса не драться с мужем, и т. д.
В эти дни, накануне ее отъезда из Петербурга, друзья поэта узнали с ее слов то, что Пушкин скрывал даже от самых близких людей. Наталья Николаевна не в силах была молча нести свою ношу. С. Н. Карамзина 10 февраля, упомянув о стихах Лермонтова, писала о том, что Александрина Гончарова попросила их для сестры, «жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать...». Конечно, это не было публичным покаянием, но она не могла молчать, она хотела, чтобы близкие люди узнали правду, и, по-видимому, говорила обо всем с Жуковским.
Вот тогда-то они все в один голос заговорили об «адских кознях», «гнусной интриге», т. е. о подлом и бесчестном поведении обоих Геккернов. И когда развеялся романтический ореол, окружавший молодого авантюриста, в новом свете предстали и его отношения с Геккерном, и странное «усыновление» при живом отце - все то, что посланник стремился скрыть за завесой таинственных слухов. С этого времени в пушкинском кругу утверждается мнение, весьма недвусмысленно высказанное поэтом перед смертью в его письме к Геккерну. Причем, Геккерна-старшего считают главным виновником зла, развратителем молодого человека. Вот почему в письме Александра Карамзина появляется характеристика Геккерна как «утонченнейшего развратника», а Вяземский с брезгливым презрением отмечает: «Роль дяди, отца - я не знаю, как назвать его, - особенно двусмысленна...».
Мы многого не знаем из того, что было известно друзьям Пушкина. Из писем Вяземского очевидно, что около 10 февраля они узнали что-то, подтвердившее мнение Пушкина о том, что Геккерны - виновники интриги с анонимными письмами. Об этом Вяземский счел возможным сказать даже в официальном письме к великому князю. Он писал: «... как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожиданный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так как на этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать на суд божий, а не людской».
Вспомним, что 10 февраля Вяземскому казалось, что истина вот-вот обнаружится и «божие правосудие оправдается и на земле». Можно думать, что когда Вяземский заговорил об «адских кознях», о «гнусной западне», о «дьявольских махинациях» старого Геккерна, то он имел в виду именно интригу с анонимными письмами. Доказательства не были обнаружены. Но тем не менее Вяземский не отказался от этого обвинения. И в следующих письмах он говорит о вине Геккернов почти теми же словами, что и в письме к великому князю. Так, 7 апреля в уже цитированном письме к О. А. Долгоруковой Вяземский, не желая повторять ранее сказанное, ограничивается кратким резюме: «Моральное убеждение в виновности двух актеров этой драмы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но юридические доказательства отсутствуют». Заключает он это письмо советом попросить при встрече с великим князем Михаилом Павловичем написанное им «официальное донесение».
Мнение о причастности Геккернов к анонимным письмам утвердилось в пушкинском кругу. Об этом писал и Александр Карамзин брату, хотя сам не мог в это поверить: «Если Геккерн - автор этих писем, то это с его стороны была бы жестокая и непонятная нелепость, тем не менее люди, которые должны об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это именно он!».
Подведем некоторые итоги. Письма Вяземского, рассмотренные в контексте других известных нам откликов из дружеского пушкинского круга, с очевидностью свидетельствуют о совершившейся в 10-х числах февраля переоценке преддуэльной истории. То, что узнали в эти дни близкие Пушкину люди, не имело отношения к «государственным» тайнам. В это время для них впервые в полной мере открылась гнусная роль Геккернов в пушкинской трагедии. Тогда же им стали известны какие-то факты, заставившие их поверить в то, что Геккерны - организаторы интриги с анонимными письмами. Все это заставило их по-новому оценить и поведение Пушкина накануне дуэли. Теперь все они убеждены в его нравственной правоте. И даже его последнее письмо к Геккерну, до сих пор ужасавшее их всех, с этого времени они расценивают как справедливую отповедь Пушкина тем, кто был виновен в низких и подлых покушениях на его семейный мир. Вот почему в первый сборник дуэльных документов, составленный им и отосланный великому князю 14 февраля, Вяземский включил копии двух предсмертных писем Пушкина: к Бенкендорфу и к Геккерну.
Об эволюции, проделанной Вяземским, красноречивее всего говорят два его собственных признания, отделенные друг от друга промежутком времени всего лишь в двадцать дней. 27 января 1837 г. С. Н. Карамзина, еще не зная о выстреле на Черной речке, записала сказанное походя «mot» Вяземского: «...дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных». А 14 и 16 февраля в своих исторических письмах Вяземский скажет: «...во всем его поведении было одно благородство, великодушие, деликатность...» - и найдет в себе силы прямо заявить о своей вине, о своем раскаянии и о том, что он мысленно просит у Пушкина прощения.
Источник