(no subject)
"Истина - это не бытие и не ничто, она состоит в том, что бытие не переходит, а перешло в ничто и ничто не переходит, а перешло в бытие. Но точно так же истина не есть их неразличенность, она состоит в том, что они не одно и тое же, что они абсолютно различены, но также нераздельны и неразделимы и что каждое из них непосредственно исчезает в своей противоположности. Их истина есть, следловательно, это движение непосредственного исчезновения одного в другом: становление; такое движение, в котором они оба различны, но благодаря такому различию, которое столь же непосредственно растворилось".
Очевидно, что все эти "хождения", и "растворения" выполняют в данном отрывке из гегелевской "Логики" ту же функцию, что прислуга во время званого обеда: все блюда приготовлены ею, ее даже допускают в зал - но только для того, чтобы подать на стол, а затем скромно и незаметно удалиться. "Бытие", "ничто", "становление" - все эти понятия функционируют только лишь благодаря задействованности целой пластическо-динамической системы, и Гегель подчеркивает, что первичной и абсолютной реальностью является именно это "перехождение", "растворение" и "движение". Но при этом гегелевская диалектика не обладает достаточной концептуальной мощностью для того, чтобы дать об этой системе ясный отчет, не сводя ее при этом к "патологическому" и "слишком человеческому": пластико-дианмический пролетариат остается в ее рамках "ничем", он вводится как бы задним числом, безо всяких оправданий; о нем никогда не идет речь, он вечно пребывает в понятийной тени. И, само собой, его освобождение вовсе не должно означать утверждения неискоренимости "риторики" и "слишком человеческого": освобождение угнетенных не следует превращать в тотальное воцарение угнетения (хоть это и опасность, подстерегающая всякую революцию). Проблема Гегеля не в том, что он идет слишком далеко, а в том, что он идет недостаточно далеко: именно сохранение "слишком человеческой" точки зрения приводит к неспособности различить абсолютно нечеловеческий характер того, что составляют основу и центр всякой человечности.
Очевидно, что все эти "хождения", и "растворения" выполняют в данном отрывке из гегелевской "Логики" ту же функцию, что прислуга во время званого обеда: все блюда приготовлены ею, ее даже допускают в зал - но только для того, чтобы подать на стол, а затем скромно и незаметно удалиться. "Бытие", "ничто", "становление" - все эти понятия функционируют только лишь благодаря задействованности целой пластическо-динамической системы, и Гегель подчеркивает, что первичной и абсолютной реальностью является именно это "перехождение", "растворение" и "движение". Но при этом гегелевская диалектика не обладает достаточной концептуальной мощностью для того, чтобы дать об этой системе ясный отчет, не сводя ее при этом к "патологическому" и "слишком человеческому": пластико-дианмический пролетариат остается в ее рамках "ничем", он вводится как бы задним числом, безо всяких оправданий; о нем никогда не идет речь, он вечно пребывает в понятийной тени. И, само собой, его освобождение вовсе не должно означать утверждения неискоренимости "риторики" и "слишком человеческого": освобождение угнетенных не следует превращать в тотальное воцарение угнетения (хоть это и опасность, подстерегающая всякую революцию). Проблема Гегеля не в том, что он идет слишком далеко, а в том, что он идет недостаточно далеко: именно сохранение "слишком человеческой" точки зрения приводит к неспособности различить абсолютно нечеловеческий характер того, что составляют основу и центр всякой человечности.