И своды скал, и моря блеск лазурный, и ясные, как радость, небеса
Из трех вариантов проведения субботы: за 200 км на литтусу, организуемую бывшим, на танцевальный опенэйр или на пикник с незнакомцами - я выбрала последний. И в правильности выбора уверена. Некоторые участники действа впечатлили настолько, что не выходили из головы даже во сне в разнообразных позах.
Я медленно возвращаюсь в московский ритм, силясь удержать в себе то золотистое свечение, что испускает для меня слово Крым. Феодосия - Коктебель - Судак - Гурзуф (на этот раз - особенно последний, о!)
За эти три года я в Крыму пятый раз. Как оказалось, я случайно открыла место, где вправляются вывихнутые душевные позвонки. Сами собой, без нажима и хруста, мягко встают на место. И уже нет того злого отчаяния, что душило в Москве и не находило утоления. Смыто первой же волной. И я иду по Коктебелю, где некуда спрятаться от воспоминаний, и улыбаюсь, и шаг мой легок и упруг. Волшебные коктебельские мадера и пахлава - вне этого контекста они теряют в прелести столько же, сколько морские камешки в яркости, перенесенные из прибоя на письменный стол. Молоденький месяц висит среди звезд прозрачным ломтиком дыни. А чинара - это, оказывается, платан.
Я уходила в уединенные бухты и уплывала в соленой чистой воде на час. В этот раз - впервые оставив на берегу купальник, как змея шкурку. И это оказалось так здорово и не стыдно, что отныне я не хочу никакой преграды между грудью и волной.
Любите ли вы море, как люблю его я? Люблю в нем все - цвет, запах, звук, фактуру и объем. даже вкус! Все, кроме медуз. На горы я могу просто смотреть, хладнокровно отдавая должное их красоте, но меня не тянет к ним ничуть. При виде же моря я теряю рассудок. Мне необходимо любить его физически, всем существом: погружаясь, скользя, сливаясь с этим зеленоватым, текучим, искристым хрусталем. Ничего подобного не чувствую к пресным водоемам. Вроде и движения те же, а ощущения отличаются как секс и мастурбация.
Наплававшись до головокружения, до блаженного изнеможения, я выходила и падала на горячие камни, по-прежнему нагой, и меня видела разве что зеленая ящерица. В Судаке я возвращалась в столетний дом из дикого камня, где была так невозможно счастлива три года назад. Там одуряюще пахла клубника со сливками и сияла на блюде мелкая черешня медового цвета и вкуса. И никакая игла не входила больше в мое сердце, и однажды, оглянувшись - не видит ли кто - я вдруг пустилась вниз по генуэзской горе вприпрыжку, высоко подскакивая и смеясь от восторга, как десятилетняя. Самое безусловное счастье - ни от чего. Я была счастлива эти 12 дней в Крыму - каждый день, каждую минуту, и эти минуты были тяжелыми, золотыми и сладкими, как капли массандровского ликерного вина.
Самое сильное впечатление ждало меня в Гурзуфе, у дома Пушкина. Там мне показали кипарис, бывший тонким и юным, когда двадцатилетний Пушкин приветствовал его по утрам. Я обняла огромный двухсотлетний ствол и немедленно залила его слезами, не в силах отлипнуть минут десять. И долго потом бродила по дивному саду, прощаясь, прощаясь.
Благодарю тебя, Боже, за все, и помоги мне не расплескать это счастье как можно дольше, пожалуйста.
Я медленно возвращаюсь в московский ритм, силясь удержать в себе то золотистое свечение, что испускает для меня слово Крым. Феодосия - Коктебель - Судак - Гурзуф (на этот раз - особенно последний, о!)
За эти три года я в Крыму пятый раз. Как оказалось, я случайно открыла место, где вправляются вывихнутые душевные позвонки. Сами собой, без нажима и хруста, мягко встают на место. И уже нет того злого отчаяния, что душило в Москве и не находило утоления. Смыто первой же волной. И я иду по Коктебелю, где некуда спрятаться от воспоминаний, и улыбаюсь, и шаг мой легок и упруг. Волшебные коктебельские мадера и пахлава - вне этого контекста они теряют в прелести столько же, сколько морские камешки в яркости, перенесенные из прибоя на письменный стол. Молоденький месяц висит среди звезд прозрачным ломтиком дыни. А чинара - это, оказывается, платан.
Я уходила в уединенные бухты и уплывала в соленой чистой воде на час. В этот раз - впервые оставив на берегу купальник, как змея шкурку. И это оказалось так здорово и не стыдно, что отныне я не хочу никакой преграды между грудью и волной.
Любите ли вы море, как люблю его я? Люблю в нем все - цвет, запах, звук, фактуру и объем. даже вкус! Все, кроме медуз. На горы я могу просто смотреть, хладнокровно отдавая должное их красоте, но меня не тянет к ним ничуть. При виде же моря я теряю рассудок. Мне необходимо любить его физически, всем существом: погружаясь, скользя, сливаясь с этим зеленоватым, текучим, искристым хрусталем. Ничего подобного не чувствую к пресным водоемам. Вроде и движения те же, а ощущения отличаются как секс и мастурбация.
Наплававшись до головокружения, до блаженного изнеможения, я выходила и падала на горячие камни, по-прежнему нагой, и меня видела разве что зеленая ящерица. В Судаке я возвращалась в столетний дом из дикого камня, где была так невозможно счастлива три года назад. Там одуряюще пахла клубника со сливками и сияла на блюде мелкая черешня медового цвета и вкуса. И никакая игла не входила больше в мое сердце, и однажды, оглянувшись - не видит ли кто - я вдруг пустилась вниз по генуэзской горе вприпрыжку, высоко подскакивая и смеясь от восторга, как десятилетняя. Самое безусловное счастье - ни от чего. Я была счастлива эти 12 дней в Крыму - каждый день, каждую минуту, и эти минуты были тяжелыми, золотыми и сладкими, как капли массандровского ликерного вина.
Самое сильное впечатление ждало меня в Гурзуфе, у дома Пушкина. Там мне показали кипарис, бывший тонким и юным, когда двадцатилетний Пушкин приветствовал его по утрам. Я обняла огромный двухсотлетний ствол и немедленно залила его слезами, не в силах отлипнуть минут десять. И долго потом бродила по дивному саду, прощаясь, прощаясь.
Благодарю тебя, Боже, за все, и помоги мне не расплескать это счастье как можно дольше, пожалуйста.