(no subject)
Вот это да! Кто еще жив и купил силиконовую клавиатуру с русской раскладкой. Нет, не так. Пришлось зреть еще пару месяцев и поглядывать на чужие журналы.
Может это болезнь, а может это лечение которое никто не прописывал. Как металлический шарик в языке через месяц все еще отторгает тело, а разум свыкся с таким уже знакомым привкусом во рту . Прошел еще один миллиард лет. Внутренний монолог ведется на каком-то смешанном русско-американском искаверканном. Хочется думать, что я немного старше, умнее и все так же ни черта не знаю об этой жизни. Пролистала журнал, а значит на душе огрызается чувство одиночества, такое какое только возможно у человека семейного, можно сказать этот факт его даже периодически обостряет. Бывает же так что человеку одиноко по той причине, что он практически не бывает наедине с самим собой, а в голове мысли протекают и задерживаются чужие, не свои, а чужие. А свои одичалые с акцентом разбегаются в стороны, попробуй словить, не получится...
Вот как бывает... Пятница, отправился за ланчем в единственный здоровый фаст фуд в городе. Внутри толпится очередь, кто-то уже закончил и торопится вернуться к работе с обеденного перерыва. Кассирша оживленно вручает мне сдачу в одну руку, в другую ничем не примечательный пакет из переработанной коричневой бумаги. Рефлекторно расплываюсь ей в улыбке.
По дороге в офис открываю сверток чтобы еда немного охладилась В нос врезается запах острых пряностей и влажного нарезного куриного мяса. На мятой бумаге красуется десяток нарисованных сардин и военные в форме и с автоматами: "We walked the dirt road home, my five-year-old stomach wanting me to hurry." На обратной стороне пакета размещалось небольшое эссе. От запаха накатило воспоминание и я слегка давлю на тормоз и жмусь к обочине.
Я стою в длинной очереди, пар от горячего мяса и овощей оседает каплями воды на стеклянной перегородке между мной и черным парнем, который ловко управляется с лопаткой. Две девушки позади меня громко переговариваются между собой по-испански. В помещении столько людей казалось бы это может быть превышением допустимых нормативов безопастности. Дышать становится все тяжелее, ноздри жадно хватают спертый горячий воздух. Очередь доходит до меня. За нарастающим сердцебиением пытаюсь услышать парня с лопаткой. В висках начинает пульсировать так сильно что казалось все разом заткнулись. Время замедлилось и в зале воцарилась абсолютная тишина и вот я уже не вижу перед собой ни улыбчивого черного мальчика с белыми зубами, ни запотевшего стекла. В замедленном, как мне казалось действии, утекаю в сторону пола, не на пол, а куда-то дальше, сквозь, утекает сознание...
Это наверное и есть смерть. Это наверное и есть то самое чувство с которым нам всем придется встретиться лицом к лицу в одиночестве в ответе за одного только себя. И нет ничего, не проносится жизнь моя перед глазами от начала до конца и от конца к началу, нет лиц, нет счастья, нет сожаления, нет ничего этого. Просто мимолетная надежда что тебя кто-то знакомый, родной подхватит на этом бесконечно одиноком пути вниз. И руки взмывают в попытке ухватиться за любое материалистичное, чтобы не уходить, чтобы чувствовать холод стекла и горячий пар в лицо, слышать визг тормозов проезжающих по шоссе машин и непонятную испаскую речь, прикасаться пальцами к унылого цвета кафельной плитке. Затормозить, нажать на паузу. И этот момент он такой долгий и все твое обоняние обострено и слеп ты, и не способен извлечь из себя ни звука.
Очнулась я на металлической скамейке. Расплываюсь в улыбке, скамейка холодная значит я - чуствую. Пытаюсь позвать: "Воды!" Но получаются какие-то нечленораздельные звуки. Повторяю еще раз: "Воды!"
"ВОДЫ!" - раздается мой крик на весь ресторан. Жадно врываюсь, глотаю. Еще!
Место это я обходила стороной еще очень долго. И вот совсем недавно решила побороть таки страх перед куриными тако и теперь продвигаюсь в очереди жадно хватаясь двумя руками за прилавок как пыталась ухватиться, затормозить мгновение на пути вниз.
Ну а это эссе с того самого коричневого мятого пакета с сардинами.
TWO MINUTES ABOUT SARDINES by FUE XIONG
A helicopter overhead. A truck engine roars past. Soldiers in dirty green uniforms, surrounded by a cloud of warm brown dust, unload buckets full of raw sardines. All the refugees rush to get in line for food.
My teenage brother held me back saying, “Today is our last day to get a meal like this before we depart to America. We can take our time.”
When the crowd was gone, my oldest brother, nearly an adult, walked to the soldiers and returned with three raw sardines and a bag filled with two handfuls of rice. We walked the dirt road home, my five-year-old stomach wanting me to hurry; my bare feet telling me to slow down and avoid the tooth-sharp pebbles. My mother stood waiting in her black dress outside the bamboo hut. Usually full of worry and nervousness, she smiled when we handed her the rice and silver fish. Our departure from a year trapped behind the barbed wire camp fence was tomorrow. Twenty minutes later, my mother, eight siblings, and I surrounded a paper plate of fried sardines and rice on the dirt floor. My youngest sister, Yer, ate first. Our hands unwashed, we each took turns. For my mother, there was nothing left except the meatless head. She took it and smiled. The sardines were so salty I had to stuff my mouth with a handful of rice.
“Mom,” I said, “Did you put a lot of salt on this sardine? Why is it so salty?”
“No, my son,” she said, “It’s your tears.”
An airplane flew somewhere far above us. I was frightened of what life in America would be like. “I miss dad. Will he ever come back?”
“He won’t, but he is up there watching over you,” my mom said. “Let go of everything. It’s time to start a new life.” Twelve years later, sardines still taste like tears.
Photo credit twincities.com
Может это болезнь, а может это лечение которое никто не прописывал. Как металлический шарик в языке через месяц все еще отторгает тело, а разум свыкся с таким уже знакомым привкусом во рту . Прошел еще один миллиард лет. Внутренний монолог ведется на каком-то смешанном русско-американском искаверканном. Хочется думать, что я немного старше, умнее и все так же ни черта не знаю об этой жизни. Пролистала журнал, а значит на душе огрызается чувство одиночества, такое какое только возможно у человека семейного, можно сказать этот факт его даже периодически обостряет. Бывает же так что человеку одиноко по той причине, что он практически не бывает наедине с самим собой, а в голове мысли протекают и задерживаются чужие, не свои, а чужие. А свои одичалые с акцентом разбегаются в стороны, попробуй словить, не получится...
Вот как бывает... Пятница, отправился за ланчем в единственный здоровый фаст фуд в городе. Внутри толпится очередь, кто-то уже закончил и торопится вернуться к работе с обеденного перерыва. Кассирша оживленно вручает мне сдачу в одну руку, в другую ничем не примечательный пакет из переработанной коричневой бумаги. Рефлекторно расплываюсь ей в улыбке.
По дороге в офис открываю сверток чтобы еда немного охладилась В нос врезается запах острых пряностей и влажного нарезного куриного мяса. На мятой бумаге красуется десяток нарисованных сардин и военные в форме и с автоматами: "We walked the dirt road home, my five-year-old stomach wanting me to hurry." На обратной стороне пакета размещалось небольшое эссе. От запаха накатило воспоминание и я слегка давлю на тормоз и жмусь к обочине.
Я стою в длинной очереди, пар от горячего мяса и овощей оседает каплями воды на стеклянной перегородке между мной и черным парнем, который ловко управляется с лопаткой. Две девушки позади меня громко переговариваются между собой по-испански. В помещении столько людей казалось бы это может быть превышением допустимых нормативов безопастности. Дышать становится все тяжелее, ноздри жадно хватают спертый горячий воздух. Очередь доходит до меня. За нарастающим сердцебиением пытаюсь услышать парня с лопаткой. В висках начинает пульсировать так сильно что казалось все разом заткнулись. Время замедлилось и в зале воцарилась абсолютная тишина и вот я уже не вижу перед собой ни улыбчивого черного мальчика с белыми зубами, ни запотевшего стекла. В замедленном, как мне казалось действии, утекаю в сторону пола, не на пол, а куда-то дальше, сквозь, утекает сознание...
Это наверное и есть смерть. Это наверное и есть то самое чувство с которым нам всем придется встретиться лицом к лицу в одиночестве в ответе за одного только себя. И нет ничего, не проносится жизнь моя перед глазами от начала до конца и от конца к началу, нет лиц, нет счастья, нет сожаления, нет ничего этого. Просто мимолетная надежда что тебя кто-то знакомый, родной подхватит на этом бесконечно одиноком пути вниз. И руки взмывают в попытке ухватиться за любое материалистичное, чтобы не уходить, чтобы чувствовать холод стекла и горячий пар в лицо, слышать визг тормозов проезжающих по шоссе машин и непонятную испаскую речь, прикасаться пальцами к унылого цвета кафельной плитке. Затормозить, нажать на паузу. И этот момент он такой долгий и все твое обоняние обострено и слеп ты, и не способен извлечь из себя ни звука.
Очнулась я на металлической скамейке. Расплываюсь в улыбке, скамейка холодная значит я - чуствую. Пытаюсь позвать: "Воды!" Но получаются какие-то нечленораздельные звуки. Повторяю еще раз: "Воды!"
"ВОДЫ!" - раздается мой крик на весь ресторан. Жадно врываюсь, глотаю. Еще!
Место это я обходила стороной еще очень долго. И вот совсем недавно решила побороть таки страх перед куриными тако и теперь продвигаюсь в очереди жадно хватаясь двумя руками за прилавок как пыталась ухватиться, затормозить мгновение на пути вниз.
Ну а это эссе с того самого коричневого мятого пакета с сардинами.
TWO MINUTES ABOUT SARDINES by FUE XIONG
A helicopter overhead. A truck engine roars past. Soldiers in dirty green uniforms, surrounded by a cloud of warm brown dust, unload buckets full of raw sardines. All the refugees rush to get in line for food.
My teenage brother held me back saying, “Today is our last day to get a meal like this before we depart to America. We can take our time.”
When the crowd was gone, my oldest brother, nearly an adult, walked to the soldiers and returned with three raw sardines and a bag filled with two handfuls of rice. We walked the dirt road home, my five-year-old stomach wanting me to hurry; my bare feet telling me to slow down and avoid the tooth-sharp pebbles. My mother stood waiting in her black dress outside the bamboo hut. Usually full of worry and nervousness, she smiled when we handed her the rice and silver fish. Our departure from a year trapped behind the barbed wire camp fence was tomorrow. Twenty minutes later, my mother, eight siblings, and I surrounded a paper plate of fried sardines and rice on the dirt floor. My youngest sister, Yer, ate first. Our hands unwashed, we each took turns. For my mother, there was nothing left except the meatless head. She took it and smiled. The sardines were so salty I had to stuff my mouth with a handful of rice.
“Mom,” I said, “Did you put a lot of salt on this sardine? Why is it so salty?”
“No, my son,” she said, “It’s your tears.”
An airplane flew somewhere far above us. I was frightened of what life in America would be like. “I miss dad. Will he ever come back?”
“He won’t, but he is up there watching over you,” my mom said. “Let go of everything. It’s time to start a new life.” Twelve years later, sardines still taste like tears.
Photo credit twincities.com