Достоевский о жизни и смерти, образ Сурикова
Бывает при чтении книги в душу западает какой-то эпизод или герой, казалось бы проходной, но чем-то он задел, вызвал эмоции внутри. В романе "Идиот" Достоевского есть такой герой, по фамилии Суриков. Мы знакомимся с ним опосредованно, через письмо Ипполита.
Надо сказать, что само это письмо носит невероятно важный характер в произведении. Ведь это предсмертное послание обречённого больного человека. А сразу после его прочтения Ипполит пытается кончить с собой. Это письмо человека глядящего в глаза самой смерти. Он злится на других, на тех кто имеет еще годы жизни, но не может распорядиться ими. Злится на умершего с голоду: "Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди?". В этих-то рассуждениях Ипполита мы и встречаемся с Суриковым. Вот так пишет о нём автор: "Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живет, - вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: "беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла..."; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни прежде, - я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на Маслянице под балаганами! Коли он живет, стало быть, все в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?" Далее Ипполит вспоминает как злился на таких, как бесился, считая совершенно никчёмной жизнь подобных людей. Автор как бы спрашивает, а почему эти люди получили право на жизнь, когда он сам лишён её, ведь он сильнее, достойнее, лучше.
Со злости Ипполит срывает своё зло на Сурикова: "Мучил я тоже и Сурикова, жившего над нами и бегавшего с утра до ночи по чьим-то поручениям; я постоянно доказывал ему, что он сам виноват в своей бедности, так что он наконец испугался и ходить ко мне перестал. Это очень смиренный человек, смиреннейшее существо. (NB. Говорят, смирение есть страшная сила; надо справиться об этом у князя, это его собственное выражение.)". И вот дальше происходит событие, которое очень повлияло на автора: "Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему на верх, чтобы посмотреть как они там "заморозили", по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он "сам виноват", то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом, проговорил мне: "ступайте-с!" Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать. Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что я оскорбил его, хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот человек не мог разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю: схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное "ступайте-с" решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было. Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза два, три, как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал, сконфузившись, мимо. Если он и презирал меня, то все-таки по-своему: он "смиренно презирал". А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и никак не в силах выкарабкаться из долгов. И даже это всего вероятнее. Я хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать."
"Смирение есть страшная сила", - таковы слова князя, и вот это удивительное смирение Сурикова поразило и меня. Откуда мог взяться такой характер? С одной стороны презираемый, с другой содержащий в себе такую необыкновенную силу? Что-то в нём есть очень важное, какое-то истинно народное. Так в этом смирении Суриков сразу оказался на порядок выше автора письма.
Сразу после этого Ипполит помогает бедному доктору, буквально спасая его и его семью, включая маленького ребёнка, от неминуемой голодной смерти. Что же с ним произошло? Далее в письме он рассказывает своему знакомому причину этого, излагая свою новую теорию "единичной милостыни": "Кто посягает на единичную "милостыню" - начал я, - тот посягает на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация "общественной милостыни" и вопрос о личной свободе - два вопроса различные и взаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую." .... "Бросая ваше семя, бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременно станете смотреть наконец на ваше дело как на науку? она захватит в себя всю вашу жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества? Если же знание и целая жизнь этой работы вознесут вас наконец до того, что вы в состояний будете бросить громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то... - И так далее, я много тогда говорил." Собеседник же его резюмирует: "И подумать при этом, что вам-то и отказано в жизни!".
Зерно, брошенное Суриковым в душу Ипполита как будто проросло и спасло другого маленького ребёнка. Но это еще не всё, далее автор письма заболевает и впадает в жар, где опять появляется тот самый Суриков: "Но когда минутами смыкались мои глаза, то мне все представлялся Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он все не знал, куда их девать, ломал себе над ними голову, дрожал от страха, что их украдут, и наконец будто бы решил закопать их в землю. Я наконец посоветовал ему, вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в землю даром, вылить из всей этой груды золотой гробик "замороженному" ребенку и для этого ребенка выкопать. Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами благодарности и тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от него. Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что все это время говорил с ним о Сурикове." Что же тут имел в виду Достоевский? Возможно эту загадку приоткроет небольшая цитатка из самого начала 3 части «Будешь в золоте ходить, генеральский чин носить!». А если к этому присовокупить историю рассказанную за пару абзацев до этого Ипполитом о генерале, заботившемся об уголовниках. Возможно здесь имеется в виду именно посмертная слава? Добро посеянное при жизни приравнивается к золоту, а выкапывание ребенка к воскресению после смерти?
Да уж, в этом письме есть еще о чем подумать. Тем не менее эта идея о добрых делах, живущих после смерти, сама по себе чрезвычайно важна. Добрые дела, как вечная жизнь. А ведь сам Достоевский своими романами именно это и сделал, продлил свою жизнь на земле, сделал шаг в вечность.