Странная мысль-ощущение. О лунном слове.
Однажды один мой заботливый трикстер назвал меня сиреной. И теперь я понимаю, почему. Я всегда стремилась к совершенствованию своего художественного слова, считая это одним из важнейших умений для мыслителей всех времен. Не изменилось мое мнение на этот счет и сейчас. Но что-то пошло не так...
С некоторых пор я коллекционирую умельцев слова. Их в моей коллекции уже немало. Их было бы безмерно много, если бы в зачет шло именно гармоничное владение словом, но мой критерий особый: я отдаю предпочтение только тому слову, которое совершенно до стерильности, до той стерильности, которая исключает своим совершенством что-либо, кроме себя самой. Зачем мне такая коллекция, от которой веет неживым холодом льдинок, сложенных в слово «Вечность» ? Затем, чтобы понять, что такое живое и пульсирующее дыхание огня, которое подменяет собой красота совершенного слова, и какую цену мы платим за это совершенство. Затем, чтобы никогда не смочь так говорить. Затем, чтобы остаться живой и немного косноязычной. Чтобы убаюканная мысль моего слушателя спотыкалась о шероховатости моих слов прежде, чем потерять свою индивидуальность и раствориться в обволакивающей красоте безликой правды.
Что же, сударыня, - спросит меня очередной скептик, - вы ратуете за несовершенство художественного слова?.. Боюсь, что на сегодняшний день - да. Это странное ощущение посетило меня во время чтения нескольких произведений моих друзей, потрясающих по силе передачи в слове внутреннего состояния. Растворяясь в потоке этого совершенства, я вдруг ощутила панический страх потери чего-то очень важного, очень живого. Внутри этого совершенства не было места какой-то ошибке, какому-то очень нужному несовершенству, благодаря которому происходит движение. Не было того самого недостроенного угла дома древних китайцев, который давал дому бессмертие своим изъяном. Чтение этих интереснейших художественных эквивалентов сложнейших внутренних переживаний становилось похожим на заклинания, заговаривание пространства, которое я совершала вместе с автором. Это все больше становилось похоже на какую-то семантическую магию, которая, именно как песня сирен, приводила мой ум в несуверенное состояние. Пробуждаясь от этого блаженного оцепенения, я находила в своем сознании один и тот же вопрос: Что здесь не так? Почему поверх восторга я всегда испытываю какое-то недоверие к этим красивым словам? Слишком красивым и ладно выстроенным словам...
Мое восприятие - это моя личная проблема. И, видимо, уже очень давняя проблема. Потому что, пиша эти строки, я вспомнила два своих этюда 1988 года, в которых есть похожие ощущения. Изменилось ли что-то во мне за эти 25 лет? Сейчас я не могу уверенно сказать, что да. Но одна крупица опыта есть точно, во всяком случае, на уровне понимания. Каждое слово, как денежная купюра, должно быть обеспечено золотым запасом. За каждым словом должна стоять мысль, отражающая дело, и дело, отражающее мысль. Дело, и мысль, направленные на Общее Благо. Без этих двух поручителей, скрепленных огнем сердца, никакое, особенно совершенное, слово в зачет не идет. И хотя я кажется начинаю понимать, почему мы всё меньше читаем друг друга, я всё же по-прежнему числю себя в защитниках слова, может быть даже больше, чем когда-либо... Не потому ли, что хорошо помню о загадочном «несовершенстве» языка Агни Йоги?
Ваза.
Ваза рассыпалась совершенно неожиданно. Может быть она уже давно наращивала свои трещинки, но этого никто не замечал. Осколки не убирали: что-то суеверное струилось из этого маленького глиняного хаоса.
Погибшую неудачницу по-прежнему любил только вечер. Каждому ее осколку он придавал особое выражение. Они оживали и начинали свой спектакль без зрителей. Застывшие глаза портретов наполняли смыслом пустые сумерки, и усталость переставала быть гонимой. Под утро все это скатывалось в трубочку. Бессонные портреты начинали свой рабочий день: на них смотрели. Ваза, мысленно объединяя все свои осколки, засыпала до следующего вечера.
А когда однажды ее следующий вечер не пришел, и стенки железного ящика зловонно призвали ее к порядку - она поняла, что самое страшное украшение в жизни - это маленькие трещинки. И, угасая, она бросила эту мысль в чей-то чужой вечер...
Уходящая.
Музыка медленно заполняла комнату, поднимая предметы к потолку. Скоро нечем будет дышать. Нужно прощаться. Уходящая - теперь ее звали именно так - прижалась спиной к стене. До потолка оставалось расстояние как раз в длину ее тела. Теплая музыка тихо касалась ног и просила поторопиться. Уже ничто внутри не возмущалось. Список, где вчера она увидела себя вычеркнутой, как несостоявшуюся, казался слабым сном. И она запела.
Сначала голос, еще будучи частью этой бесполезной жизни, срывался и давился мелодией страха. Ему хотелось забрать с собой то, что было дорого, и он опутывал книги, лица, годы, стараясь все это поднять на самую высокую ноту. Но пока существовал потолок, к которому медленно подбиралась музыка, и глаза Уходящей еще не перестали видеть - голос срывался, как срываются камни под руками висящего над пропастью.
Музыка уже растворила ноги Уходящей, голос ее креп и вместе с земными оттенками терял свою незащищенность. И когда, наконец, теплые волны коснулись сердца - он зазвучал.
Все, что любила и берегла Уходящая, все, что успели создать ее руки, сплелось в нем в долгую нить. Мысленно голос иглой пронизывал тот мир, где остались ее друзья и враги; лицо ее было белым, как стертый лист памяти, а музыка уже растворяла в себе звучащие губы. Почти бессознательно голос бросился на стекло и, разбив его, порезал бесстрастную заоконную сущность. И эти порезы стали его неожиданным спасением. Он влился в кипящую кровь и потек узнавать ту жизнь, в которой не состоялась Уходящая.
Туркменистан, Небит-Даг. 1988 год.