Пуркуа па? - Отель "У погибшего альпиниста"
Вот мы и добрались до него. Буду жаловаться: вчера он мешал мне спать. Собственно, не только он, а еще и "Улитка на склоне" и "Попытка к бегству". Я всё думала-думала-думала. Часа полтора просто лежала и думала, не могла уснуть. Но по порядку.
Это замечательнейшая вещь: остроумная, яркая, морозно-свежая и каминная, если вы понимаете о чем я. Это совершенно другой тип повествования и героев. Здесь не встретится знакомой гнетуще-ожидающей атмосферы и резкой нетерпеливости слога. Всё солидно, обстоятельно, с толком портвейна потрескивающих вечеров. Колоритные насыщенные образы вышагивают на страницах, заставляя нас бежать за ними - неторопливыми, выходящими за рамки, такими знакомыми. Хоть и приходится нам смотреть вокруг глазами дельного и точного, как в словах, так и в мыслях, инспектора Глебски, но всё будто бы живет своей жизнью, поворачиваясь к нам то одной своей стороной, то сразу пятью.
Эта история, как мягкое кресло со скрытой заводной пружиной, готовой вылететь из сидения в самый неожиданный момент. Заводят - понятное дело, авторы. А нам остается только идти рядом.
- Лопнул карабин, - все тем же глухим голосом продолжал владелец. - Двести метров он летел по вертикали, вниз, к смерти, и ему не за что было зацепиться на гладком камне. Может быть, он кричал. Никто не слышал его. Может быть, он молился. Его слышал только Бог. Потом он достиг склона, и мы здесь услышали лавину, рев разбуженного зверя, жадный голодный рев, и земля дрогнула, когда он грянулся о неё вместе с сорока двумя тысячами тонн кристаллического снега...
- Чего ради его туда понесло? - спросил я, разглядывая стену.
- Позвольте мне погрузиться в прошлое, - проговорил владелец, склонил голову и приложил кулак со штопором к лысому лбу.
Всё. Очарование мгновенное. Алек Сневар умудряется совместить маркетинг, человеческое участие и трагический тон легенды в кратком приветствии. Предприимчивый и азартный владелец отеля представляется зрителям: уверенным, рассудительным и философом.
Тут уже нельзя сказать: чувствуются русский менталитет, сквозит и пляшет в каждой строчке. Скорее, писатели извернулись загадочным маневром и сами влезли в шкуру западного товарища. У меня было чувство, что я читаю приятного европейца (немца или англичанина), родившегося и намеренного почить в чинной узнаваемой Европе.
Я был один. Благословенное небо, всеблагий Господи, наконец-то я был один! Я знаю - нехорошо так говорить и даже думать, но но чего же в наше время сложно устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на несколько часов побыть в одиночестве!
Очень ловко и незатейливо, мы видим главного героя. Он сам нам представляется, когда бежит на встречу солнцу по снежному покрывалу.
...с каждым вздохом высвобождаясь от самого себя - казенного, высокоморального, до скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами, внимательного мужа и примерного отца...
А если еще короче:
Петер, Петер Глебски, законолюбивый чиновник, спаси тебя Бог...
И в словах этих - снова, ах снова, этот прекрасный дар Стругацких - целый мир: строгость белых воротничков, духота мундира, гора исписанных бумаг, серость стен, замкнутость коридоров, тоска и побег.
Но даже будучи на отдыхе, не смотря ни на что, инспектор Глебки, как приличный человек, не отказывается от общества и соблюдает все положенные порядки. Вместе с ним мы знакомимся с другими обитателями отеля: эксцентричным дуэтом дядя-чадо, умело скрывающего свой пол от всех присутствующих. Непринужденно и изящно всякий раз уходящее от ответа.
Дитя равнодушно улыбнулось мне розовым нежным ртом и протянуло обветренную исцарапанную руку.
- Хорошо мы вас шуганули? - осведомилось оно сипло. - Там, на дороге.
- Мы? - переспросил я.
- Ну, не мы, конечно, Буцефал. Он это умеет...Все очки ему залепил, - сообщило оно дяде.
- В данном случае Буцефал, - любезно пояснил дю Барнстокр. - Это мотоцикл, безобразная и опасная машина, которая медленно убивает меня на протяжении двух последних лет и в конце концов, как я чувствую, вгонит меня в гроб.
- Сигаретку бы, - напомнило чадо.
Не смешным, но по-своему обаятельным гениальным физиком Симонэ, в смехе которого чудятся инспектору ржавые цепи и сырость подземелья.
Прекрасной госпожой Мозес - ослепительной и странной красоты.
Торжественным господином Мозесом - то ли генералом, то ли не очень.
Викингом Олафом Андварафорсом - ох уж эта зубодробительная фамилия, я возвращалась её перечитывать пару десятков раз.
Прижимистым болезненным Хинкусом.
Вот и все. Теперь все в сборе. Хоть я и не упомянула, но сербернар Лель и Кайса тоже здесь.
Кульминация, на мой взгляд, это глава шестая, про вечеринку. Именно там царит настоящее веселье и наконец завязываются детективные узлы. Господи, я бы процитировала её всю. Про очаровательную Брюн, напившегося инспектора, довольного Симонэ, образ неземной Ольги Мозес с чудесным хрустальным смехом, лавиной и заплетающимся разговором у камина. И, вся эта идиллия распадается сломанным пазлом, когда - как водится в страшных сказках, стучат в дверь.
- Медведь! - прошептал я. - Гризли! Ружье есть? Быстро!
- Боюсь, что это не медведь, - глухим голосом произнес хозяин. - Боюсь, что это наконец ОН. Надо отпереть.
- Не надо! - возразил я.
- Надо. Он заплатил за две недели вперед, а прожил всего одну. Мы не имеем права. У меня отберут лицензию.
Последующая часть с расследованием логична и последовательна. Я читала её с удовольствием и некоторой долей любопытства: что ждет за поворотом и кто же окажется убийцей, когда в доме нет дворецкого? Интересно-интересно. Петер Глебски перестает быть Петером Глебски и принимает вид опытного полицейского - инспектора Глебски. Им он и остается до завершения истории.
Решая свалившуюся головоломку, инспектор делает всё, что возможно. Он аккуратно собирает развалившуюся картинку целого, только её части никак не хотят вставать на свое законное место. Петер измотан, устал и дико хочет спать.
Слишком много сумасшедших в этом деле, подумал я вяло. Сумасшедших, пьяных и дур...
Вся беда в том, что логически домыслить - догадаться о истинных причинах не под силу человеку. Так как... да-да. Истоки вовсе нечеловеческого порядка. Об этом прямым текстом говорит Алек, но, как любой здравомыслящий человек, Глебски посылает его к черту и просит кофе. Рассуждения инспектора упоительны: они нормальны, они не выходят за границы нашего представления. Это мысли настоящего полицейского, ведущего дело. Алиби, мотивы, подозрения. Тем более, что, разумеется, они перемежаются с эмоциями, которые испытывает инспектор Глебски, другими героями и суматошной физически-натянутой обстановкой в отеле.
Поэтому потом, когда наконец приоткрывается этот занавес и на сцену выходят главные виновники, я испытала просто феерическое разочарование. Хочу, чтобы меня поняли: я ждала накала страстей, запутанного сценария, гения человеческой мысли. Я всеми силами отодвигала от себе мысли про зомби, призраков и инопланетян. Инопланетян - особенно. Увы. Так просто и так обязательно подкинутое читателю объяснение происходящего, оставило после себя привкус неоправданных чаяний. Конфету отобрали, узел варварски разрубили, а не распутали. Как же так?
Но, черт возьми, отнять у повести пронзительную остроту конца никому нельзя. До дрожи - о чем речь, Стругацкие, - простые фразы, краткими чертами обрисовывающие происходящие. Можно было без эпилога. Рыдающая бессильная ярость Симонэ, оглушительное звонкое равнодушие измученного инспектора, горькое сожаление Алека.
...а потом Олаф упал и остался лежать неподвижно, а потом кубарем покатился по снегу Мозес, а Симонэ рвал на мне воротник и рыдал мне в ухо: "Видишь? Видишь? Видишь?..." <> Снова послышался треск пулемета, и Алек сел на корточки, закрыв глаза ладонями, а Симонэ всё рыдал, все кричал мне: "Добился! Добился своего, дубина, убийца!.."
С тех пор он не скажет инспектору Глебски не единого слова. И именно это, а не сорвавшийся контакт двух цивилизаций и не печальная судьба инопланетян, будет тревожить его совесть.
Прав я был, или нет?
Прав я был, или нет?
Прав ли я был...
Вот и вся мораль. Очень просто. Мудреная человеческая душа не находит покоя. Дело даже не в контакте, к которому человечество, как обычно, оказалось не готово. Это могли быть совсем не инопланетяне, но от выбора все равно некуда было бы деться. И снова был бы стоящий на своем какой-то Симонэ, и стоящий за то, как его научили инспектор Глебски. Нравственность принятого решения, тяжесть его последствий ложатся на плечи Петера. Для Симона, умнейшего человека и физика, выбора не стояло: у него перед глазами было живейшее доказательство вселенского масштаба, доказательство необходимости его существования и повод лететь к звездам. Что бы он получил, если бы удалось уйти честной компании инопланетян? Ничего кроме выше перечисленного и спокойной совести, что он сделал, всё, как надо. Поэтому, так болела у него душа и не мог он смотреть на Глебски - законного виновника его мучений. Симонэ добивается в итоге своего: погибает, пытаясь найти доказательства своей правоты или - кто знает? - способ связаться с друзьями Мозеса и Луарвика?
Инспектор был запутан, не хватило времени. Нельзя было требовать от него большего. Ему было важно сохранить жизни тех людей, что невольно оказались причастны и замешаны.
Да я просто не имею права верить. Это просто самоубийство - верить! Это значит - взять на себя такую ответственность, на которую я не имею никакого права, которой я не хочу, не хочу, не хочу...
Он чертовски сильный человек. Не смотря на то, что он один, не смотря на то, что он в замешательстве и ничего не понимает, Петер может постоять за себя. Один, две ночи не спав, он внушает всем чувство уважения и страха. Никто не решается до последней минуты зайти, навалиться, подавить физической мощью, отнять оружие и открыть сейф. Взгляд его мешает, уверенность в том, что правда на его стороне. Непробиваемая сила человека, который в праве.
Он не герой - отнюдь. Петер Глебски не берет на себя ответственность, он её перекладывает. Это так по-человечески.
Инспектор живет потом неплохо, ездит в отель Алека Сневара, судит преступников и служит на своем месте, воспитывает внуков. Только в горячке или болезни, чудится иногда ему дикая, леденящая душу, картина.
А Симон Симонэ до самой своей смерти не сказал ему ни одного слова. Они встречались с ним часто - на заседаниях комиссий, на телевидении, на аресте, и он так и не сказал ему ни одного слова. Ни одного слова. Ни одного.
Хотя, по сути, прикрываясь разной моралью они оба искали себя одного - прощения.
Прав я был, или нет?
Прав ли я был?
20.11.2013
Это замечательнейшая вещь: остроумная, яркая, морозно-свежая и каминная, если вы понимаете о чем я. Это совершенно другой тип повествования и героев. Здесь не встретится знакомой гнетуще-ожидающей атмосферы и резкой нетерпеливости слога. Всё солидно, обстоятельно, с толком портвейна потрескивающих вечеров. Колоритные насыщенные образы вышагивают на страницах, заставляя нас бежать за ними - неторопливыми, выходящими за рамки, такими знакомыми. Хоть и приходится нам смотреть вокруг глазами дельного и точного, как в словах, так и в мыслях, инспектора Глебски, но всё будто бы живет своей жизнью, поворачиваясь к нам то одной своей стороной, то сразу пятью.
Эта история, как мягкое кресло со скрытой заводной пружиной, готовой вылететь из сидения в самый неожиданный момент. Заводят - понятное дело, авторы. А нам остается только идти рядом.
- Лопнул карабин, - все тем же глухим голосом продолжал владелец. - Двести метров он летел по вертикали, вниз, к смерти, и ему не за что было зацепиться на гладком камне. Может быть, он кричал. Никто не слышал его. Может быть, он молился. Его слышал только Бог. Потом он достиг склона, и мы здесь услышали лавину, рев разбуженного зверя, жадный голодный рев, и земля дрогнула, когда он грянулся о неё вместе с сорока двумя тысячами тонн кристаллического снега...
- Чего ради его туда понесло? - спросил я, разглядывая стену.
- Позвольте мне погрузиться в прошлое, - проговорил владелец, склонил голову и приложил кулак со штопором к лысому лбу.
Всё. Очарование мгновенное. Алек Сневар умудряется совместить маркетинг, человеческое участие и трагический тон легенды в кратком приветствии. Предприимчивый и азартный владелец отеля представляется зрителям: уверенным, рассудительным и философом.
Тут уже нельзя сказать: чувствуются русский менталитет, сквозит и пляшет в каждой строчке. Скорее, писатели извернулись загадочным маневром и сами влезли в шкуру западного товарища. У меня было чувство, что я читаю приятного европейца (немца или англичанина), родившегося и намеренного почить в чинной узнаваемой Европе.
Я был один. Благословенное небо, всеблагий Господи, наконец-то я был один! Я знаю - нехорошо так говорить и даже думать, но но чего же в наше время сложно устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на несколько часов побыть в одиночестве!
Очень ловко и незатейливо, мы видим главного героя. Он сам нам представляется, когда бежит на встречу солнцу по снежному покрывалу.
...с каждым вздохом высвобождаясь от самого себя - казенного, высокоморального, до скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами, внимательного мужа и примерного отца...
А если еще короче:
Петер, Петер Глебски, законолюбивый чиновник, спаси тебя Бог...
И в словах этих - снова, ах снова, этот прекрасный дар Стругацких - целый мир: строгость белых воротничков, духота мундира, гора исписанных бумаг, серость стен, замкнутость коридоров, тоска и побег.
Но даже будучи на отдыхе, не смотря ни на что, инспектор Глебки, как приличный человек, не отказывается от общества и соблюдает все положенные порядки. Вместе с ним мы знакомимся с другими обитателями отеля: эксцентричным дуэтом дядя-чадо, умело скрывающего свой пол от всех присутствующих. Непринужденно и изящно всякий раз уходящее от ответа.
Дитя равнодушно улыбнулось мне розовым нежным ртом и протянуло обветренную исцарапанную руку.
- Хорошо мы вас шуганули? - осведомилось оно сипло. - Там, на дороге.
- Мы? - переспросил я.
- Ну, не мы, конечно, Буцефал. Он это умеет...Все очки ему залепил, - сообщило оно дяде.
- В данном случае Буцефал, - любезно пояснил дю Барнстокр. - Это мотоцикл, безобразная и опасная машина, которая медленно убивает меня на протяжении двух последних лет и в конце концов, как я чувствую, вгонит меня в гроб.
- Сигаретку бы, - напомнило чадо.
Не смешным, но по-своему обаятельным гениальным физиком Симонэ, в смехе которого чудятся инспектору ржавые цепи и сырость подземелья.
Прекрасной госпожой Мозес - ослепительной и странной красоты.
Торжественным господином Мозесом - то ли генералом, то ли не очень.
Викингом Олафом Андварафорсом - ох уж эта зубодробительная фамилия, я возвращалась её перечитывать пару десятков раз.
Прижимистым болезненным Хинкусом.
Вот и все. Теперь все в сборе. Хоть я и не упомянула, но сербернар Лель и Кайса тоже здесь.
Кульминация, на мой взгляд, это глава шестая, про вечеринку. Именно там царит настоящее веселье и наконец завязываются детективные узлы. Господи, я бы процитировала её всю. Про очаровательную Брюн, напившегося инспектора, довольного Симонэ, образ неземной Ольги Мозес с чудесным хрустальным смехом, лавиной и заплетающимся разговором у камина. И, вся эта идиллия распадается сломанным пазлом, когда - как водится в страшных сказках, стучат в дверь.
- Медведь! - прошептал я. - Гризли! Ружье есть? Быстро!
- Боюсь, что это не медведь, - глухим голосом произнес хозяин. - Боюсь, что это наконец ОН. Надо отпереть.
- Не надо! - возразил я.
- Надо. Он заплатил за две недели вперед, а прожил всего одну. Мы не имеем права. У меня отберут лицензию.
Последующая часть с расследованием логична и последовательна. Я читала её с удовольствием и некоторой долей любопытства: что ждет за поворотом и кто же окажется убийцей, когда в доме нет дворецкого? Интересно-интересно. Петер Глебски перестает быть Петером Глебски и принимает вид опытного полицейского - инспектора Глебски. Им он и остается до завершения истории.
Решая свалившуюся головоломку, инспектор делает всё, что возможно. Он аккуратно собирает развалившуюся картинку целого, только её части никак не хотят вставать на свое законное место. Петер измотан, устал и дико хочет спать.
Слишком много сумасшедших в этом деле, подумал я вяло. Сумасшедших, пьяных и дур...
Вся беда в том, что логически домыслить - догадаться о истинных причинах не под силу человеку. Так как... да-да. Истоки вовсе нечеловеческого порядка. Об этом прямым текстом говорит Алек, но, как любой здравомыслящий человек, Глебски посылает его к черту и просит кофе. Рассуждения инспектора упоительны: они нормальны, они не выходят за границы нашего представления. Это мысли настоящего полицейского, ведущего дело. Алиби, мотивы, подозрения. Тем более, что, разумеется, они перемежаются с эмоциями, которые испытывает инспектор Глебски, другими героями и суматошной физически-натянутой обстановкой в отеле.
Поэтому потом, когда наконец приоткрывается этот занавес и на сцену выходят главные виновники, я испытала просто феерическое разочарование. Хочу, чтобы меня поняли: я ждала накала страстей, запутанного сценария, гения человеческой мысли. Я всеми силами отодвигала от себе мысли про зомби, призраков и инопланетян. Инопланетян - особенно. Увы. Так просто и так обязательно подкинутое читателю объяснение происходящего, оставило после себя привкус неоправданных чаяний. Конфету отобрали, узел варварски разрубили, а не распутали. Как же так?
Но, черт возьми, отнять у повести пронзительную остроту конца никому нельзя. До дрожи - о чем речь, Стругацкие, - простые фразы, краткими чертами обрисовывающие происходящие. Можно было без эпилога. Рыдающая бессильная ярость Симонэ, оглушительное звонкое равнодушие измученного инспектора, горькое сожаление Алека.
...а потом Олаф упал и остался лежать неподвижно, а потом кубарем покатился по снегу Мозес, а Симонэ рвал на мне воротник и рыдал мне в ухо: "Видишь? Видишь? Видишь?..." <> Снова послышался треск пулемета, и Алек сел на корточки, закрыв глаза ладонями, а Симонэ всё рыдал, все кричал мне: "Добился! Добился своего, дубина, убийца!.."
С тех пор он не скажет инспектору Глебски не единого слова. И именно это, а не сорвавшийся контакт двух цивилизаций и не печальная судьба инопланетян, будет тревожить его совесть.
Прав я был, или нет?
Прав я был, или нет?
Прав ли я был...
Вот и вся мораль. Очень просто. Мудреная человеческая душа не находит покоя. Дело даже не в контакте, к которому человечество, как обычно, оказалось не готово. Это могли быть совсем не инопланетяне, но от выбора все равно некуда было бы деться. И снова был бы стоящий на своем какой-то Симонэ, и стоящий за то, как его научили инспектор Глебски. Нравственность принятого решения, тяжесть его последствий ложатся на плечи Петера. Для Симона, умнейшего человека и физика, выбора не стояло: у него перед глазами было живейшее доказательство вселенского масштаба, доказательство необходимости его существования и повод лететь к звездам. Что бы он получил, если бы удалось уйти честной компании инопланетян? Ничего кроме выше перечисленного и спокойной совести, что он сделал, всё, как надо. Поэтому, так болела у него душа и не мог он смотреть на Глебски - законного виновника его мучений. Симонэ добивается в итоге своего: погибает, пытаясь найти доказательства своей правоты или - кто знает? - способ связаться с друзьями Мозеса и Луарвика?
Инспектор был запутан, не хватило времени. Нельзя было требовать от него большего. Ему было важно сохранить жизни тех людей, что невольно оказались причастны и замешаны.
Да я просто не имею права верить. Это просто самоубийство - верить! Это значит - взять на себя такую ответственность, на которую я не имею никакого права, которой я не хочу, не хочу, не хочу...
Он чертовски сильный человек. Не смотря на то, что он один, не смотря на то, что он в замешательстве и ничего не понимает, Петер может постоять за себя. Один, две ночи не спав, он внушает всем чувство уважения и страха. Никто не решается до последней минуты зайти, навалиться, подавить физической мощью, отнять оружие и открыть сейф. Взгляд его мешает, уверенность в том, что правда на его стороне. Непробиваемая сила человека, который в праве.
Он не герой - отнюдь. Петер Глебски не берет на себя ответственность, он её перекладывает. Это так по-человечески.
Инспектор живет потом неплохо, ездит в отель Алека Сневара, судит преступников и служит на своем месте, воспитывает внуков. Только в горячке или болезни, чудится иногда ему дикая, леденящая душу, картина.
А Симон Симонэ до самой своей смерти не сказал ему ни одного слова. Они встречались с ним часто - на заседаниях комиссий, на телевидении, на аресте, и он так и не сказал ему ни одного слова. Ни одного слова. Ни одного.
Хотя, по сути, прикрываясь разной моралью они оба искали себя одного - прощения.
Прав я был, или нет?
Прав ли я был?
20.11.2013