(no subject)
любишь - скажи
Он уже подъезжал к городу. Он гнал. На часах было три ночи. Кто в такое время может переходить дорогу на окраине? - никто. Светофор моргал желтым. Не сбавляя скорости, примерно 90 км/ч, он уже слишком поздно заметил выбежавшую на дорогу женщину. И вот её, дуру, угораздило подвернуться ему прямо под колеса. Словно специально ждала одинокую машину на трассе и бросилась под неё. Может, так всё и было. Только руль он лихо крутанул влево, отчего колесо крайне неудачно угодило в большую весеннюю яму прямо между полос желто-белой зебры. Машину подбросило, она прочертила своим боком кривую по влажной щербатой сплошной и перевернувшись на всей скорости на крышу, извлекла сотни искр и крошева стекла, грохоча к другому краю дороги. Бах! Это она врезалась в ограждение.
Дым. Капли бензина на сыром асфальте расплываются фосфоресцирующими скатами, вокруг - ни души. Горят фонари, ранняя весна, тихо. Наконец, слышится удар. Это он ногой вышибает заклинившую дверь. Ещё удар. Дверь отлетает и ударяется в парапет. Бум! Опираясь руками на асфальт, он выбирается из искореженной тачки, встает, трогает руками голову. Кровь. Она тонкой струйкой стекает по левой брови. Он делает неуверенные шаги в сторону от машины и поднимает взор.
Она. Стоит там. Господи, это же она! Как такое может быть? Это она! Потрясение охватывает его, сильнее того, которое он только что пережил. Боль приводит его в себя. Болят голова и ноги. Особенно правая, там наверное полно крови. А голова хоть и звенит, но всё-таки цела и только осколок стекла, а вовсе не удар, стал причиной раны.
Она. Стоит там одна. А я стою здесь. Она не уйдет, я не верю в это. Сколько лет, сколько лет я не видел нетленный в памяти этот облик. Она медленно идет сюда, идет ко мне. Ей очень страшно. И она плачет навзрыд. Бедняжка. Но ты должна, должна пройти эти двадцать шагов! Вокруг по-прежнему ни одной машины. Нас никто не видит. Любой другой на моем месте убил бы тебя. Потом ты скажешь, что так и думала. А я убил бы любого другого на твоем месте, но не тебя.
И когда она, дрожа как пугливая лань, оказалась от него на расстоянии шага, он рванулся вперед и так крепко обнял её, как обнимают только перед тем, чтобы скинуть в пропасть. Уже через восемнадцать секунд она подумала, что сейчас задохнется от тесноты этих объятий, вобравших в себя весь ужас и страх, которые только что испытал на себе тот, кто перевернулся в машине, спасая человеку жизнь на пешеходном переходе. Он сжал её до хруста в костях, безмолвно, без единого звука. Только трясло его вибрациями смерти, чудом прошедшей мимо. Наконец, он разжал объятия. Она судорожно вдохнула и начала дышать часто-часто, но быстро её дыхание пришло в норму и стало глубоким и миротворным. А вот слезы ещё долго не высыхали.
Он сидел на бордюре рядом с тонной искореженной стали и ждал ментов. Рядом сидела она. Да, машину жалко, хорошая была машина, но что теперь... Как же всё странно получилось - как в кино. Или книжке. Столь отчаянно безнадежная сцена: машина, колесами в небо, они двое и одинокий фонарь. True decadence.
Подъехали полицейские и раскрасили ночь вокруг красно-синими озорными всполохами. Ребенок бы наверное обрадовался. Менты присвистнули и стали оформлять ДТП. Он только односложно отвечал на их прямые вопросы. Она всё не уходила. Когда пришло время садиться в ментовскую тачку и ехать на медицинское освидетельствование, уже готовый поднять ногу чтобы влезть на заднее сидение, он замер на мгновение, оглянулся на неё, готовую пойти, и негромко спросил:
- Ты прочитала мою сублимацию?
- Да.
Грустно улыбнувшись, он чуть заметно кивнул ей на прощание и сел в машину. А она пошла своей дорогой. Вот и всё.
* * *
А на самом деле, всё было не так. На самом деле, всё было гораздо глупее и прозаичнее. Да, я так же неистово гнал на своей машине, глубокой ночью, по разбитой дороге, где-то между Угличем и Ростовом. Не щадя подвеску, желая скорее вернуться домой, к теплу и свету. Вот только не было никаких бросающихся под колеса женщин из прошлого, а была просто собака, оскалом сверкнувшая в лучах дальнего света. Я инстинктивно ударил по тормозам. Машина пошла юзом, задний мост занесло на скользком участке трассы, и вылетев с дороги, она врезалась в столб. Дворняга скуля умотала в кусты, оглушенная страшным грохотом. А я конечно же был не пристегнут.
Сил у меня хватило лишь на то, чтобы выползти из машины, отыскать правой рукой телефон где-то на полу и сделать последний звонок. Я понимал что умру. Утром ДПСники найдут уже окоченевший труп. Пальцы слушались плохо, но я нашарил ими номер в справочнике, по которому не звонил уже десять лет. Я надеялся, что номер не изменился. Длинные гудки. Первый, второй, третий, пятый… Наконец, трубку сняли. Сонный, почти незнакомый голос сказал: «Да, алло?» Я собрал последние силы, назвал свое имя, спросил: помнит ли он ту девушку, что брала у него уроки Тай-Цзи несколько лет назад? Он помнил.
- Спроси у неё, спроси…
Успел произнести я, а потом телефон выпал из мертвой руки и заскользив по сырому асфальту вдоль бордюра, угодил в лужу. Он ещё светился своим разбитым экранчиком, наполовину затопленным в грязной ледяной воде. Потом погас. Спустя полминуты зажегся опять, погорел немного и потух. Уже навсегда.
* * *
Через неделю они встретились на площади, рядом с вечным огнем. Они не виделись несколько лет. У каждого была своя жизнь. Он развелся с женой пару месяцев назад, она как всегда жила одна. Разговаривать им было не о чем, но её сердце трепетало, а его взгляд был суров и хмур.
- Перед самой смертью он мне позвонил.
Она только сейчас об этом узнала. Никто ей, конечно же, не сообщил. Общих знакомых у них не было, кроме того, который в этот момент шел по кленовому скверу рядом с ней. Но даже известие о смерти не стало для неё важным событием, ведь встреча с тем, с кем она шла, была гораздо важней. Похороненное у сердца в могиле сейчас воскресало.
- Он позвонил именно мне. Это был его последний поступок в жизни.
Сколько лет прошло, а она всё так же, как на тех уроках, волнуется перед ним. Её теребит мелкая дрожь под легким демисезонным пальто, мартовский снег быстро тает на жидких каштановых волосах. Они останавливаются в конце аллеи.
- Он спросил, помню ли я тебя, а потом попросил узнать у тебя о чём-то очень важном, но о чём, он не сказал. Не успел сказать…
Одинокая галка кричит на куполе храмовой колокольни. За кронами высоких кленов шумит вокзал. Вьется вечный огонь. Ветер треплет венки. М-е-дленно до неё доходят его слова. Они смотрят друг на друга, стоят на пороге вечности.
«Твой рассвет, перед которым сгущалась тьма - он уже наступил?» Как флешбэк озаряется в памяти тот момент десятилетней давности. Его тонкий профиль, его насмешливый взгляд. Что она тогда ответила? Чем отшутилась?
- Что я должен у тебя спросить?
- Я не знаю…
Проходит ещё одна вечность.
- Ты меня любишь?
* * *
Полумрак. Сочится из-под закрытых век истерзанный и тусклый свет, лучится под дугами слипшихся ресниц, раскрашивает их тонкие нити в цвета перламутра и радуги. Источником этого света служит угрюмая лампа в коридоре больницы. Несколько секунд она смотрит на лампу, а затем взгляд её скользит по его лицу, в профиль опустившемуся подбородком на грудь. И глядеть бы так на него вечно, мирно посапывающему на стуле у её кровати. Могла ли она хоть раз за эти десять лет подумать, что однажды...
И тот рассвет, перед которым сгущалась тьма, вот-вот наступит. И солнце будет освещать её согнутые коленки на больничной койке. И он будет рядом, невольно утешать, гладить по голове, целовать волосы.
Так всё удачно сложится, что через полгода они поженятся. Невеста будет сиять от счастья, а гости говорить: «Какая красивая пара!»
Потом, после торжественной церемонии, они незаметно скроются от веселой толпы родных и близких, и белый седан увезет их туда, куда только они знают. Такой уж был уговор: как только распишемся, сразу исчезаем, чтобы никто нас не видел и никто не спрашивал.
Пустынное кладбище, ограды, гряды могил, надгробия, кресты, тонкие березы и воронье кричит. Стоят они у могилы, на которой черный мрамор с белесым оттиском того, кто связал их на веки. Чья последняя битва на этой земле принесла щедрые плоды и блага. Безупречная битва. Он кладет на могилу две гвоздики, она - сверху, крестом, ещё две.
Я весь перед тобой, я ничего не скрыл
Я сделал так, что небу стало жарко
Все письма разорвал, все имена забыл
И мне не жалко