Русским жителям Кубани
04.12.2008 г. | Русским жителям Северного Кавказа
Этот материал идёт дополнительно к первому обращению к Русским жителям Северного Кавказа. Напомним, что в связи с пассивностью и немногочисленностью русского населения республик Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария, С. Осетия, Ингушетия, Чечня, Дагестан, а также влиянием внешних непреодолимых обстоятельств наш вывод касательно будущего этих республик однозначен: на построссийском пространстве они не смогут войти в состав нового государства ни на каких условиях. Русское население перечисленных республик (где оно ещё осталось) будет выдавлено националами, либо истреблено в межэтнических противостояниях.
Проясняя вопрос с Адыгеей, предваряя ситуационную реконструкцию того будущего, что ожидает Кубань, мы хотим снова и снова обозначить «красную нить» всей нашей борьбы, до боли напоминающей в своих методах ненавистный большевистский переворот. С одной громадной по своему значению оговоркой - мы Русичи. По крови, по духу, по менталитету…, Русичи настолько, что не сможем принять ничего нерусского на нашей Земле.
Перед нами, берущими на себя ответственность за инициативные политические действия в сложнейший период новых грядущих потрясений, встает множество вопросов, среди них и тот, кто для нас могут быть свои. Ни один из нас не смог сразу дочитать до конца нижеприведенное описание событий в станице Старощербиновская в 1933-м году. Боль и ненависть, мужская воинская ненависть к врагу… заставили перечитывать это снова и снова…
Памяти голодомора Щербиновки
...Фондовский жеребец нес Степана легким галопом из прошлого в будущее, ёкая подбрюшьем и вышибая коваными копытами из накатанного тракта мягкую дробь кавалерийского намёта. Морозный воздух зимы 1933 года рвал ноздри и легкие, а сердце тревожно и радостно гнало жаркую кровь, будоража тело воскрешающей памятью о Родине. И жеребец, чувствуя всадника, весело и зло сек подковами дорожный наст, отбрасывая версты за спину всадника мерзлыми комьями снега. Тридцать верст между Староминской и Старощербиновской иссякали с быстротой ненавязчивой. Вот и разъезд Рядовой. Степан перевел скакуна на полевой шаг. Морозный рассвет окутал всадника и лошадь розовым облаком отдыха и пота. Впереди тревожно полыхнули в первых лучах восходящего солнца купола Щербиновской Покровы. Жадные глаза ели знакомые горизонты, которые Степан видел десять лет назад. И вдруг густая грусть прошлого заволокла явь морозную.
...1915 год. Досрочный призыв в армию. Молодые казаки и казаки последнего призыва формировали резервный Кубанский корпус. Отправляли в Закавказье спасать армян от турецкой резни.
Тяжелые бои, освобождение Карса и Арарата. Турки просили мира. И вдруг революция 1917 года. Уходили домой организованно, сметая мелкие и крупные банды всех расцветок. Армяне плакали. Дома ждала гражданская война: Корнилов, Деникин, Сорокин, Кубанская Рада, "зеленые", "красные", анархисты, приказ Ленина, Троцкого и Свердлова о расказа-чивании, поход на Москву с Мамонтовым. Россию вздыбили и оморочили, народ-богоносец уничтожал сам себя в каком-то дьявольском угаре.
Под Тихорецком Сорокин схлестнулся с добровольцами Дроздовского. Лавы не могли идти в атаку, тихо стояли друг перед другом, не понимая, как это делается в первый раз. Кони в недоумении косили лиловыми глазами на хозяев, мол, там, впереди, свои стоят, друзья и родичи, ловя знакомые запахи с противной стороны нервными розовыми ноздрями. Но ошибались добрые кони - нет ничего страшней обманутых людей, людей одного роду-племени, натравленных друг на друга инородцами. И пошла лава на лаву, затаптывая свое славное прошлое, превращая в прах все свое святое и будущее. И удивятся иностранные советники, увидев после боя валы тел из верных лошадей и красивых людей. Такого в истории еще не было.
Потом свалили в одну яму и "красных", и "белых" и зарыли, не оставив ни креста, ни красной звездочки... Так начиналось. А Троцкий ржал в бывшем царском штабном вагоне: разделяй и властвуй! Нет места русскому быдлу в этом прекрасном мире!" И жрал вино из царских погребов под азовскую икорку.
Новороссийск. Эвакуация в Крым Белой армии. Рев сотен пароходных сирен, неразбериха, слухи, паника, тысячи некормленных лошадей, с недоумением ищущих своих хозяев. И когда корабли начали отходить от причалов, сотни верных скакунов прыгали в воду и плыли за своими боевыми товарищами, не веря в их предательство.
Бедные кони и бедные люди не знали, что гражданская война - это всегда предательство правительством своего народа и своей Родины.
Степан остался. Плен, допросы, расстрел офицеров, стариков, переформировка и отправка на польский фронт под красными стягами. Славно воевал Степан. Не раз отмечали его наградами. Сам Буденный вручил именной маузер.
Но после окончания гражданской домой не отпускали, чтоб повстанцев в плавнях и в лесах не поддержали, а отправили в составе экспедиционного корпуса, сформированного из кубанских, донских и терских казаков, в Среднюю Азию.
Гонял Степан басмачей до 32-го года, дослужившись до командира эскадрона. Редко получал скупые вести из дому, и рад был, что не женат, что близкие властями не преследуются. Но вот бросили клич - "Кавалеристы, на технику!" Отобрали молодых командиров и отправили через Красноводск в Баку, где сформировали пассажирский эшелон с вагонами-ресторанами, и поехали бывшие вояки в Москву, чтобы стать будущими танкистами, летчиками, артиллеристами, а, может быть, моряками. Весело ехали до Минвод. А там приказ по составу: зашторить наглухо окна и тамбуры, никому не выходить под страхом беспощадного наказания. И полез гадюкою по вагонам непонятный слух: на Тереке, на Кубани, Дону и Украине - саботаж, срыв коллективизации казачеством, за что казаки и их семьи будут наказаны достойно. Зажурились многие, ведь родом большинство из названных мест.
И несся затемненный состав, как "Летучий Голландец", через станицы и хутора, погруженные в кровавый океан искусственного голода.
Вот и Староминская. Стоянка двое суток. Приказ - не выходить под угрозой расстрела. И успокоили: родных красных командиров не репрессируют.
Но взыграло сердце Степана: двенадцать лет дома не был, а тут тридцать верст каких-то. И кинулся в самоволку. Документы, командирский полушубок, меховая буденовка, шашка и маузер да узелок с гостинцами - все при нем.
Вот и комендатура при фондовской конюшне, добрые кони у привязи, никого не видно, в караулке греются. Отвязал мышастого с седлом подушечным, тихо в проулок, подпруги до упора и - в седло. И понес жеребец в неизвестное.
Очнулся Степан. За путями - могила Рижнова, далее - мост железнодорожный. Вынес мышастый на пригорок из балки... Станица! Чуткое ухо не ловило привычного. Что-то отсуствовало в родной панораме. Он понял: не слышно лая, петушиной побудки, мычания и блеяния, ржания, заутреннего перезвона колоколов. А с севера, с плавень, станицу стал накрывать черный шлейф орущего воронья.
И рухнул божественный оклад с дорогого образа, черная стая одела родную до боли картину в траурную раму. Ножны шашки врубились в бок лошади и она в диком намете понеслась к станице. Навстречу бежали широкая станичная улица и странный шлагбаум. Серые солдатские шинели и предупредительные выстрелы, рвавшие морозный воздух, как сухое полотно.
Жеребец, вздыбившись, присел на задние ноги у шлагбаума, зло скаля желтые зубы бежавшему навстречу китайцу в командирской шинели: «Командира, нельзя, карантина, "Черный доска"!».
Равнодушно-раскосый взгляд чужой цивилизации холодно глядел на Степана. Из расхристанной шинели виднелась засаленная гимнастерка. Зыркнув на взведенные стволы, наливаясь гневом, рявкнул по-урядски на китайца: "Как стоишь, рвань немытая! Смирна!...Час на управку личную, вернусь, проверю!" И так загнул трехэтажно, что мышастый, присев, с места взял шлагбаум и снежным вихрем пронесся мимо оторопевшего караула. Китайский интернационал долго смотрел вслед, цокая языками: "Настоящий командира!"
А Степан уже влетал на родную улицу станицы Старощербиновской:
- Господи! Что это!
Неубранный снег, нет заборов и оград, хаты без крыш, порубаны сады, и мрачная тишина. Только в районе войскового кладбища радостный вороний грай.
Жеребец вдруг резко шарахнулся в сторону. Из сугроба на Степана глядел, улыбаясь страшной улыбкой, человеческий череп, обклеванный до белизны, остальная часть тела вмерзла в сугроб до окаменелости. И боевой Красной Армии комэск, почти уже безбожник, бледнея лицом, начал истово креститься, машинально шепча слова забытых молитв. Сдирая левой рукой мокрую от холодного пота буденовку, шептал и шептал слова молитвы, как бы защищаясь ими от человеческого безумия, посетившего его дом.
Из-за угла появилась странная процессия - два одра тянули сани-розвальни, по бокам медленно топали две пестро одетые фигуры, внимательно поглядывавшие на ближайшие хаты и иногда показывающие на них сенными клюками. Приблизившись, фигуры замерли. Из-под башлыка и серой папахи на него смотрели пустые голодные глаза, с затаенным страхом перед сытым и холеным начальством.
Вдруг женский хриплый голос с родной кубанской балачкой выдавил:
- Командир, уступы дорогу, кони наши слаби, с колеи не съидуть...
Голос, как бы ожидая удара, замер...
Жаркий комок душил колючими иглами горло, воздух, запертый в легких, разрывал их.
В санях - тела, тела, тела. Кто как. Русая коса лежала за санками в снегу, детская синяя ручонка тянулась из-под распухшего тела старика к небу, как бы прося помощи.
Женщины замерли, глядя на странного военного, бледно окаменевшего, не понимая, что могло его так поразить.
И опять из-под башлыка прохрипело: "Вы извинить, но грузыть на санки бильше нельзя, кони не тянуть, тай мы присталые..."
Степан, намотав повод на руку, сполз с седла и, дрожа всем телом, рванув ворот гимнастерки, выдавил: "Бабы, шо тут происходит?"
И завыли бабы, рухнув на колени, почувствовав в этом странном военном родную душу, куда можно излить свое женское горе. Ведь они давали жизнь на земле, они ее лелеяли и берегли, а здесь их заставляют делать противоестественное. Цепляясь обмерзшими худыми руками за полы его полушубка, они как бы искали защиты и правого суда.
Встряхнув их за плечи, Степан выдохнул: "А как мои?" И назвал фамилию. Враз притихли. И вдруг тонкая дрожащая ладонь коснулась его щеки: "Степушка, приихав!...Опоздав ты трохи. Бог прибрав всих твоих...В общей могиле лежать"...
И повалился Степан на снежную наледь дороги, мыча и бьясь головой. Ватная пустота наполняла тело и душу. Нет родных, нет Родины, нет родного дома, а есть Великий Обман, цель которого непостижима для обычного человека.
Окаменев лицом, подошел к лошади, Отторочил узелок с гостинцами, подал женщинам, глухо бросив: "На помин души, за всих!"
И тут же: "Где главный штаб?"
Уже сидя на лошади, услыхал: "На вокзали, Степа... Да заедь к соседу своему Ивану Петровичу, вин приютыв твою ридну племянницу Тоню, семи лит от роду, дочку твоего брата Феди. Забыры ей, а то погыбнэ".
Степан въехал в родное подворье, обошел дом, пристройки, постоял у старой шелковицы со срубленными ветками... Перемахнув через камышовый тынок, решительно зашагал к соседу. Скоро оттуда бережно принес сверток из старой бурки, из него строго, по-стариковски смотрели глаза истощенного голодом ребенка, не знавшего, что кроме желания поесть, в мире есть масса прекрасного и удивительного. По изможденным щекам ребенка тихо катились слезы, как на закатном небе падающие звезды.
Но Степан уже точно знал, не читая философов, что никакая революция не стоит и одной слезы ребенка. Он был спокоен и чист лицом, он также знал, что станица окружена и обречена, что "Черной доской" голодомора интернационалисты постараются забить гроб истории его Родины.
Нет! Он выживет! Вырастит племянницу, чтобы от нее потомки узнали, как это было... И, приторочив седельными ремнями бурку с дорогим существом, не спеша поехал на войсковое кладбище. Оно дымилось кострами и кипело зловещей работой. Работники отогревали кострами землю и рыли котлованы, разоряя старые могилы, чтобы к весеннему теплу скрыть Великое Преступление...
Тут же дымились походные вошебойки, где выпаривалась одежда, снятая с покойников. Страшно трудились зубодеры, пополняя золотой запас Революции.
На крестах висели солдатские чайники, спиртом налитые. Работники глушили им страх и совесть, проданные за жирную пайку. И вспомнил Степан, как последний атаман станицы в 1918 году орал на казаков, не желавших идти в ополчение: "Што, зажрались, чертовы диты, пышкамы да пампушками. Вспомнытэ их, да поздно будэ. На пайках животы сушить будытэ. Не тилько вы, а внукы и правнукы ваши. Потом перебьют вас, як быков племенных, оставлют тилько рабочую скотыну".
А сейчас, на кладбище, трудились работники за паек усердные, на Голгофу людей возводя станичную. Но придет время и этих работников уничтожат в 1936-37 годах. Тогда их дети будут выть диссидентскими голосами, что их отцов "безвинно" сгубили, забывая об отцовских грехах великих. Революция поедает своих детей, а дети этих детей - пресловутые "дети Арбата", будут биться в падучей, обвиняя русский народ во всех своих бедах. Но когда придет 1941 год, будут орать о величии русского народа и непобедимости его духа. Как только отойдут зашпоры, опять польется грязь на головы русские: не так воевали, не так отстраивали, не то построили, не туда пришли. И будут раздувать новое пламя революции с безвинным названием "перестройка", а уничтожение русских будет более деликатным и изощренным, и как бы незаметным.
А на времена великих грехов своих, великой бойни безвинных с 1917 по 1933 годы, будет наложено строжайшее табу. Попробуйте вякнуть - затопчут!
Но это будет потом. А сейчас объезжал Степан станичную Голгофу, стараясь все запомнить. Какой-то пьяный палач с медной рожей орал на все кладбище: "За одного латыша вагон мороженых казаков даю!" И гоготало стадо пайковое, доходя до безумия. Только латышские стрелки, бывшие в оцеплении, деликатно улыбались, а между собой: "Русские - свиньи. Сами себя едят!".
Сани и брички все везли и везли страшный урожай, выращенный на кубанской земле этими монстрами, потом сбрасывали эти семена человеческой жизни в котлованы бесчеловечности, чтобы зарыть и затоптать страхом голода и смерти, в злорадной надежде, что семена не дадут всходов памяти. А раз нет памяти - нет поминовения, нет поминовения - нет народа, а раз нет народа, то некому спрашивать и виновных вести к ответу.
Так убивалась станица Старощербиновская под вороний грай и гогот палачей. Из 22 тысяч душ останутся пять, которые закажут своим потомкам молчать об этом на века.
В 1941-45 годах, когда русские, надрывая жилы и истекая кровью, под бездарным руководством вырывали победу у врага, и было не до похорон, ташкентские тыловые крысы, жирные от пайков, не смогли и не хотели организовать достойного захоронения воинов. Лежат и поныне неприкаянные косточки миллионов русских героев на просторах российских. Наплевать!!! Нет народа, нет памяти, нет поминовения и не перед кем отвечать! Наплевать!!!
А началось это с 1933 года. Попробовали. Получилось! И понеслись кровавые карлики по телу России с радостным визгом: "Неужели это все мое?!" Но это будет потом. А сейчас шевельнулся в бурке ребенок, и тронул коня Степан к вокзалу. Вдруг чей-то голос царапнул слух уверенным панибратством: "Ну как, товарищ командир, нравится работа? Теперь гидра саботажа не выползет из могилы..."
Коротко-толстое создание с сытыми глазами за золотым пенсне доверительно подавало ему руку с представлением: "Чрезвычайный уполномоченный корреспондент..."
Но не успело существо окончить фpaзy, как златоустовская сталь клинка снесла сытую голова и она, гулко ударяясь о замерзшие стенки еще пустого котлована, теряя пенсне и довольное выражение, шмякнулась об его дно.
Возбужденный кровью жеребец вынес Степана на привокзальную площадь, где дымились полевые кухни и кипела обычная армейская жизнь. Обед. На путях, у здания вокзала, надыбился, пуская пары, бронепоезд, тупые стволы расчехленно смотрели на умирающую станицу. но смотрели на умирающую станицу.
Часовой, белобрысый латыш, молча пропустил в теплую внутрь вокзала стройного комэска. В бывшем буфете, под высокими лепными потолками шел "чумный пир". Штаб обедал шумно и весело. Шесть голов хмельными глазами в табачном дыму уперлись в Степана. Все стихло. Степан, бледнея, сглотнул слюну, от запахов тошнило. Вдруг зарокотал бас с акцентом: "Да он же голодный, с дороги. А ну, дорогой, за стол!" Громадный мадьяр, затянутый в портупею, с петлицами полкового комиссара, протягивал ему огромный бокал с вином. Бас рокотал дальше:" У нас все просто! Как на поминках "контры!" И гоготал в пышные усы. Все снова зашумели, а Степан, по привычке, потянулся с честью к буденовке:
- Ну, нет!!!
И по лицу, и по туловищу до поясного ремня мадъяра легла мгновенная алая полоса. Еще мгновение - и тело распалось на две половины, заваливаясь на столы. Застолье замерло в шоке. Ох, не одно поколение лепило шашечное мастерство Степана, ох, не одно! Полегли все...
Вдруг топот сзади. Запутавшись винтовкой в портрьере двери, часовой латыш хлопал от ужаса поросячьими ресницами. Ударил выстрел, и лепной ангел на потолке накрыл Степана гипсовой пылью. Тупой край шашки влепился под ухо латышу, отбрасывая тело навзничь. Кинув шашку в ножны, вышел на крыльцо. Площадь притихла. Замерли с котелками служивые. И Степан во все горло, как на плацу, заорал: "Начальство по ангелам из винта пуляет!" И загоготал народ в сытости. Уже сидя в седле, с ужасом увидел Степан, как вываливается громадное буфетное окно вместе с китайцем. Живуч оказался командир китайского интернационального карательного батальона. Грохнувшись вместе с оконным стеклом о землю, полез на карачках, оставляя алый кровавый след на снегу, к полевым кухням, где оторопелые солдаты, прервав хохот, с изумлением наблюдали странное представление.
А Степан уже пересекал железку в сторону степи. Запоздалые выстрелы тупо сверлили метельную порошу, укрывшую всадника. Видно, сама Покрова Пресвятой Богородицы накрыла его своей благодатью. И уже у самой Новощербиновской в снежной круговерти столкнулся лоб в лоб с разъездом:
- Эй, командир, что за грохот в Старой? Цепкие глаза бывших чоновцев, а теперь энкавэдешников, обшаривали одинокого в степи всадника, в окровавленном полушубке. И понял Степан: не уйти! Вдруг заплакал ребенок, спасая своего дядьку от секундной слабости. И привычно завалясь на правое стремя, прикрываясь шеей жеребца, начал садить Степан из именного буденновского маузера по "героям расказачивания", по опытным волкам контрреволюционного сыска, которые, падая на метельную землю, еще думали: "Кто это так с нами, небожителями, поступает? Как посмел?" И скаля в розовой пене зубы, умирали они на чужой для них кубанской земле.
А Степан с дорогой поклажей несся по улицам Новощербиновки, шепча "Ничего, Тоня, односумы нас выручать! Проскочим!"
...-Тётя Тоня, а что было дальше? - спрашиваю я у пожилой женщины. У той самой Тони, Антонины Федоровны, племянницы Степана Гурьевича.
Тихо вздохнув, она продолжала: - Попали мы к друзьям дядиным в Новощербиновской. Там тоже худо было. Но друзья переправили нас на Новодеревянковские хутора, хорошо, что метель четыре дня бушевала, нас искали. Там я немного отошла, а дядя справил новые документы на себя и меня, как на дочку под чужими фамилиями. Дядя строил Волгодонский канал, а я училась в школе. У меня было хорошее детство. В 1941 году окончила семилетку и пошла работать, а дядя под чужим именем ушел на фронт. Вернулся домой в августе 1945 года при орденах и медалях в звании капитана, без единого ранения, хотя всю войну служил в матушке-пехоте, в самом пекле. Так, бедный, и умер под чужой фамилией в возрасте 91 года. И все просил рассказать о голодоморе щербиновцам, когда можно будет. А еще прощения просил, думал, что после его необдуманного поступка в Старощербиновской были ужесточены карательные меры к населению... Когда я прочитала ваш рассказ-быль "Храм" и другие публикации, решила пересилить страх, заложенный во мне на генетическом уровне, и рассказать правду людям. Только прошу, наши с дядей фамилии не указывать... Вот в этом году 70 лет исполняется голодомору, но газеты, радио и телевидение об этом ни слова. Все молчат. Значит, кому-то это нужно!
Сумерки кошачьими лапами тихо входили в комнату, тикали ходики, отбивая 2003 год. Было неуютно в своем Отечестве.
Записано со слов Антонины Федоровны, не пожелавшей публиковать свою фамилию, в 2003 году, в день Покрова Пресвятой Богородицы ВЛАДИМИРОМ МУДРАКОМ.
Не повторяйте, русские кубанцы, опыт тех, кто решил отсидеться в 18-м году или служить Империи в любом её обличье, предав свой Род и будущее своих детей. Мы сражаемся за нашу и вашу Свободу. Пока - идеологически, в борьбе с ложными антирусскими имперскими стратегиями выкристаллизовывая новое Русское Сопротивление. Потому и своими для нас могут стать только те, кто стремится к Свободе.
Только помните слова великого Гёте: «Лишь тот достоин жизни и Свободы, кто каждый день за них идёт на бой». Нам, Русичам, не так много выбора предоставляет судьба. Сражаться или умереть…
Северное Братство - за Русскую Кубань. Северное Братство за Кубань без армян и без адыгов, без цыган и прочих генетических деградантов. Как с гор спустились, так в горы и уйдут, если успеют.
Зона Северного Кавказа станет зоной военных действий и межэтнических столкновений в период падения российского государства и создания Светлой Руси. Перевозите русскую родню (у кого она там есть) из национальных республик Северного Кавказа. Держитесь вместе, Русичи. Будьте готовы сделать правильный стратегический выбор. Он будет не сложен, так как мы - единственная политическая сила, которая будет действовать на всей территории построссийского пространства. Нельзя отсидеться. Нельзя выступить за Россию, потому как её уже не будет, да и в годы разрастания кризисных явлений она ещё покажет свое антирусское и прокавказоидное нутро, как не раз показывала ранее. Либо вы с кавказоидами, либо с нами. Третьего не дано.
Кто не с нами, тот против Создателя.
05.12.2008 г. | Руководство СБ