Песни медведя - II
Спасибо за комментарии - всем. Продолжаем комоедины. Начало ЗДЕСЬ.
Еще два гимна из цикла медвежьих песен о знаменитых охотниках на медведя.
Медвежья песня о Городском Богатыре
Живет старик - Городской Богатырь - в крепости,
Окруженной железными стенами,
Окруженной деревянным частоколом.
Еще с малолетства был прекрасный охотник:
Не пропускал он мимо себя ни одного зверя,
Бегающего по земле,
Не пропускал он мимо себя ни одной птицы,
Летающей в воздухе.
Однажды в жаркое длинное лето,
Однажды в жаркое комариное лето
Настает хорошее время для тормовки.
Отправляется старик па тормовую реченьку.
Река извивается, как гусиные кишки,
Река извивается, как утиные кишки.
Едет он по ней на своей носатой лодке с носом;
Не встречается нога ни одного зверя,
Не встречается крыло ни одной птицы.
Свою лодочку узкую, как лезвие ножа,
Хотел уже повернуть обратно,
Как увидел своими зоркими глазами
Меня, годовалого могучего зверя.
Разгуливал я по берегу реки с берегами.
Бросил Городской Богатырь в меня стрелу
С наконечником граненым, как клюв ворона.
Наконечник граненый, как нос ворона,
Пронзил святилище могучего зверя.
Опустился я на землю
С добрым настроением тихого ветерка.
Подъехала носатая лодка с носом к берегу,
Вышел на берег Городской Богатырь,
Прицепил меня крючком к кремлевому луку
И перебросил за спину.
Затем садится на средину лодки со срединою
И возвращается домой.
Когда подъехал к пристани города с пристанью,
То грубо выбросил меня на берег
И там содрал мои священные одежды.
Голову и шкуру искромсал топором
И бросил, где живут женщины-роженицы,
Где живут женщины во время месячных.
Остальное же мясо изрубил на мелкие куски
И выбросил для собак
На средину поселка со срединою.
Снохи Городского Богатыря
Обтирают о мою шкуру свои грязные ноги,
Снохи Городского Богатыря
После стирки своей одежды
Льют на мою шкуру грязную воду.
- Батюшка Нум-Торум,
Почему нарек ты меня священным зверем,
Если допускаешь такие издевательства?
Батюшка Нум-Торум,
Смилуйся надо мной
И накажи этого преступника,
Злого Городского Богатыря!
Разгневанный дух могучего зверя
Отправляется в дремучий лес с темными деревьями.
Обходит он все семь его углов,
Находит все семь его берлог
И созывает весь медвежий род
На войну с Городским Богатырем.
Идут семь разгневанных медведей
Брать кровавым приступом
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную железными стенами,
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную деревянным частоколом.
Хоть они и подступают к крепости,
Хоть и влезают на ее стены,
Но не трусит и Городской Богатырь
С многочисленными сыновьями:
Осыпают они их стрелами,
Обрубают их пятипалые лапы с пальцами.
Бежит мой разгневанный дух
В образе хвостатой мыши,
Бежит в темные углы дремучего леса.
Обходит он все семь его углов,
Находит все семь его берлог.
Идут на помощь
Еще семь медведей - моих братьев.
Но не тут-то было:
Как только просовывается
Медвежья лапа меж частоколом,
Так сейчас же и пробивает ее
Железный наконечник стрелы.
Отступает с большими потерями медвежий род.
Бегу опять я
В прекрасном образе хвостатой мыши
В дремучий лес с темными деревьями.
- Послушай, батюшка Нум-Торум,
Городской Богатырь
Оскорбил меня, лесного зверя,
Оскорбил меня, лугового зверя.
Если действительно
Ты назвал меня священным зверем,
Если действительно
Назначил хранителем клятвы,
То отомсти за это оскорбление!
Батюшка Нум-Торум,
Опусти на землю
Моего старшого брата с изогнутой шеей,
Только он может победить Городского Богатыря.
Батюшка Нум-Торум
Опускает с неба на железной цепи,
В люльке, сплетенной из древесных корней,
Моего старшего брата.
Осаждает старший брат
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную железными стенами.
Разрушает он крепость Городского Богатыря,
Окруженную деревянным частоколом.
Хоть и мечут богатыри
Стрелы с железными наконечниками,
Да попусту:
Только срывается шерсть на его одежде;
Хоть и пытаются богатыри
Продолжать борьбу копьями, да попусту:
Отскакивают копья от его одежды.
Струсил старик, богатырь города,
И убежал на задворки города с задворками,
Мчится и мой старший брат
На задворки города с задворками.
Прячется старик, богатырь города, в амбарчик.
Заскакивает туда и старший брат
С изогнутой шеей.
Говорит старик, богатырь города:
- Если правда, что убил я священного зверя,
Если правда, что убил я хранителя клятвы,
То попробуй перекусить
Железный обух моего топора.
Перекусишь - признаю свою вину.
Перекусывает старший брат
Железный обух топора,
Перетирает железо
В крупинки мелкие, как песок,
В крупинки мелкие, как пыль;
Со страшным ревом,
Готовый пожрать город,
Со страшным ревом,
Готовый пожрать деревню,
Набрасывается на богатыря
И разрывает его в клочья
Величиной в шкурки туфельные,
Разрывает его в клочья
Величиной в шкурки рукавичные.
Кай-яй-ю-их!
Смысл в том, что Усынг-отыр-ойка - Городской Богатырь - поступил с поверженным медведем несообразно, нарушив ряд запретов: грубо выбросил его на берег, отдал мясо собакам, бросил шкуру с головой в "нечистое" жилище, где женщины топчут ее и обливают водой после стирки, которая считалась особенно нечистой (для женщин вообще был ограничен доступ к убитому медведю)… За что и поплатился - дух оскорбленного священного зверя призвал к отмщению сначала других медведей, а в итоге - первопредка всех медведей, на заре времен выращенного Нум-Торумом в небесном доме, в меховом гнезде.
Под городом здесь подразумевается укрепленное поселение, подобное Эмдеру, о котором я писал здесь, здесь и здесь. М-да… тогда я не делал длинных постов
Кремлевый лук - лук из кремлевой древесины, то есть росшей с солнечной стороны дерева (классический мансийский лук был клееный, двухкомпонентный: из березы и сосны; вот эта сосновая часть и должна быть кремлевой).
"Назначил хранителем клятвы" - не в последнюю очередь за этим медведь послан Верхним Духом на землю. У хантов и манси было принято давать клятву над лапой или мордой медведя. И горе отступнику!..
Не в пример нечестивцу Усынг-отыр-ойке поступает почтенная Ропаска-эква из следующей песни:
Медвежья песня о старухе Ропаске
Живет старуха Ропаска
В пятидворовом поселке с пятью дворами,
Обитает старуха Ропаска
В десятидворовом поселке с десятью дворами,
Вез разрешения ее, могучей хозяйки поселка,
Ни одна женщина никуда не отправится.
Вот открывает она свой рот с десятью зубами:
- Многочисленные женщины поселка,
Многочисленные женщины города,
Как будто настала пора сбора ягод.
Сходить бы нам, дорогие женщины,
В веселую дорожку собирания ягод.
Все женщины поселка, все женщины города
Поднимают на спины большие чуманы,
В руки берут маленькие
И спускаются к лодочной пристани с лодками.
Старуха Ропаска как хозяйка идет впереди.
Садятся многочисленные женщины поселка,
Садятся многочисленные женщины города
В большую лодку семи сажен.
Садится также и старуха
На средину лодки со срединою.
Оттолкнулись женщины
От берега реки с берегами
И быстро поплыли по ее середине.
Плыли так, пока бабушка Ропаска не промолвила:
- Многочисленные женщины поселка,
Многочисленные женщины города,
Пало мне на старческий ум,
Что, когда была я девушкой,
Вот здесь было болото, богатое морошкой.
И как раз отсюда
Шла веселая дорожка собирания ягод.
Правьте там на корме лодки с кормой,
Подъезжайте носом носатой лодки к берегу.
Исполняется приказание хозяйки поселка,
II пристает носатая лодка с носом к берегу.
Поднимают женщины
Многочисленные чуманы с круглыми горлышками,
Поднимают девицы
Многочисленные чуманы с корневыми обручами
И идут по веселой дорожке собирания ягод.
Говорит старуха Ропаска:
- Любезные женщины поселка,
Если нападет на вас какой-либо зверь,
То полагайтесь на меня, как на крепкое дерево,
Которое никогда не сломится.
Находит много-много морошки,
Крупной, как наконечник стрелы.
Женщины с искусными руками
Дно посуды своей едва покрыли,
Женщины с ленивыми руками
И морошки до рта не донесли,
Как выскочил на них священный зверь
С диким ревом, готовый пожрать деревню,
С диким ревом, готовый пожрать город.
Визжат поселковые женщины от страха,
Бегут к лодке семи сажен
И отъезжают на ней
На средину реки со срединою.
Не убежала от зверя
Лишь одна старуха Ропаска.
Накидывает она на голову зверя
Большой берестяной чуман.
Тот теперь хоть и ударяет
Своими могучими лапами,
Так только по бересте,
Если и разрывает что
Своими острыми когтями,
Так только ее.
Тем временем Ропаска выхватила
Свой женский нож,
Изукрашенный изображениями животных,
И пронзила им святилище могучего зверя.
Закружилось в голове у него,
Затуманилось, как будто от пьянящих мухоморов,
И рухнул он всей тяжестью на землю.
Ропаска же осталась невредима,
И лишь чуть-чуть поцарапаны у ней щеки.
Осматривается вокруг себя:
Поселковых женщин, городских женщин не видно.
Спускается к лодочной пристани с лодками
И видит, что они уж далеко, на средине реки.
- Ах вы, собачьи дочери,
Ведь говорила же я вам: «Не пугайтесь
И полагайтесь на меня,
Как на крепкое дерево,
Которое никогда не сломится».
Выходите сейчас же все на берег!
Подъезжает носатая лодка с носом к берегу.
Выскакивают поселковые женщины,
Городские женщины на берег:
Как будто кто бросает
Многочисленные свертки весенних шкур,
Как будто кто развертывает
Многочисленные свертки осенних шкур.
Старуха же Ропаска
Расстегивает четыре пуговицы лесного зверя,
Пять пуговиц лугового зверя,
Снимает с него священную малицу.
Кладет она его
В красивую колыбель со спинкой из корней,
Переносит на берег
И, как дорогого гостя,
Помещает на средину лодки со срединою.
Едут многочисленные женщины в поселок,
Едут с весельем девичьей песни!
Пятикратно выкрикивают слова могучего зверя.
Приплывают они к пристани поселка с пристанью.
Выскакивают к ним навстречу
Многочисленные мужчины поселка,
Многочисленные мужчины города:
Как будто катятся свертки осенних шкур,
Как будто катятся свертки весенних шкур.
Весело играют в водяную игру.
Приготовляет старуха
Дом для веселья юношей,
Дом для веселья девиц;
Украшает дом для пляски лесного зверя,
Украшает дом для пляски лугового зверя.
Усаживает лесного зверя в гнездышко,
Наполненное обской пищей,
Наполненное озерной пищей.
Начинается праздник с веселой пляской ног,
Начинается праздник с веселой пляской рук,
Пляшут пять светлых ночей Торума,
Пляшут семь светлых ночей Корса.
Кай-яй-ю-их!
Шкура медведя считалась его шубой, которую, понятно, надо снимать, развязывая завязки или расстегивая пуговицы - во время свежевания их символизировали палочки, которые клали медведю на живот, а затем разламывали. Число завязок или пуговиц связано с числом душ: у медведицы их четыре, у медведя - пять. От пола животного зависело и упоминающееся ниже число дней медвежьего праздника. Для доставки медведя из леса делали "колыбель": сгибали черемуховый прут дугой и соединяли концы дуги тремя поперечными брусками. При перевозке убитого медведя в поселок охотники периодически останавливались и кричали "Утчувапэ-э" или "Сели волююм ох-о-оо"; смысл и значение этих возгласов к ХХ веку были утрачены.
Дома труп медведя встречали, садили на почетное место и угощали. Вечером начинался праздник, который длится семь ночей, если добыт медведь, пять - если медведица, и две-три - если медвежонок. Каждая ночь начиналась с того, что три человека исполняли песни или рассказывали сказания о происхождении, жизни и сути медведя. Отношение к медвежьим песням было очень серьезным, женщинам и молодым мужчинам петь их запрещалось.
По словам венгерских фольклористов, "культовая (и даже простая) песня исполняется в ином психическом состоянии, чем другие произведения. Прихотливо варьирующий монотонный мотив, частые повторы не только строк, но и более крупных фрагментов приводят в состояние, близкое экстазу. Почти полностью выключаются все механизмы восприятия и отражения действительности, отсюда - невозможность изменять текст на ходу…Словесное действие почти полностью растворяет в себе действительность, и в результате создается впечатление, будто певец превратился в персонаж, от имени которого он поет (точнее, тот вселился в него); давно прошедшие события происходят заново, певец уносит слушателей в давние эпохи, "создавая" их своим пением. Продолжительное пение отключает и певца и публику от реальности. Очнувшись, они чувствуют себя так, будто и они, и весь миропорядок рождены заново, т. е. происходит нечто вроде катарсиса".
Вторая часть вечера отводилась танцам и представлениям, после чего приступали наконец к поеданию мяса медведя, затем выполнялись очистительные обряды. Последняя ночь считалась особенно важной - являлись Предки самых высоких рангов: Калтащь, Мир-сусне-хум... По окончании церемоний голову медведя уносили на священное место и вешали покоиться на дерево.
А еще в конце праздника приходили менквы (ряженые, понятно) и уносили священные предметы, использовавшиеся на празднике, в хорошо спрятанный в лесу амбарчик. Так надо. (Меиквы - это первые люди, неудачно созданные Нум-Торумом и убежавшие в лес. Их эпоха называется менквенг-торум (менквов эпоха). Сами они большие и сильные, но глупые, неумелые и дикие, часто являются людоедами. Ряженым, изображавшим менквов, полагалось надевать высокие маски из конских хвостов, громко кричать и хохотать. Возможно, это память о каком-то древнем, прежде жившем в этих местах народе, тоже практиковавшем культ медведя…)
А почему культурой манси интересуются венгерские фольклористы - расскажу в другой раз, если кто не в курсе.
(Рисунки - Susan Seddon Boulet)
Еще два гимна из цикла медвежьих песен о знаменитых охотниках на медведя.
Медвежья песня о Городском Богатыре
Живет старик - Городской Богатырь - в крепости,
Окруженной железными стенами,
Окруженной деревянным частоколом.
Еще с малолетства был прекрасный охотник:
Не пропускал он мимо себя ни одного зверя,
Бегающего по земле,
Не пропускал он мимо себя ни одной птицы,
Летающей в воздухе.
Однажды в жаркое длинное лето,
Однажды в жаркое комариное лето
Настает хорошее время для тормовки.
Отправляется старик па тормовую реченьку.
Река извивается, как гусиные кишки,
Река извивается, как утиные кишки.
Едет он по ней на своей носатой лодке с носом;
Не встречается нога ни одного зверя,
Не встречается крыло ни одной птицы.
Свою лодочку узкую, как лезвие ножа,
Хотел уже повернуть обратно,
Как увидел своими зоркими глазами
Меня, годовалого могучего зверя.
Разгуливал я по берегу реки с берегами.
Бросил Городской Богатырь в меня стрелу
С наконечником граненым, как клюв ворона.
Наконечник граненый, как нос ворона,
Пронзил святилище могучего зверя.
Опустился я на землю
С добрым настроением тихого ветерка.
Подъехала носатая лодка с носом к берегу,
Вышел на берег Городской Богатырь,
Прицепил меня крючком к кремлевому луку
И перебросил за спину.
Затем садится на средину лодки со срединою
И возвращается домой.
Когда подъехал к пристани города с пристанью,
То грубо выбросил меня на берег
И там содрал мои священные одежды.
Голову и шкуру искромсал топором
И бросил, где живут женщины-роженицы,
Где живут женщины во время месячных.
Остальное же мясо изрубил на мелкие куски
И выбросил для собак
На средину поселка со срединою.
Снохи Городского Богатыря
Обтирают о мою шкуру свои грязные ноги,
Снохи Городского Богатыря
После стирки своей одежды
Льют на мою шкуру грязную воду.
- Батюшка Нум-Торум,
Почему нарек ты меня священным зверем,
Если допускаешь такие издевательства?
Батюшка Нум-Торум,
Смилуйся надо мной
И накажи этого преступника,
Злого Городского Богатыря!
Разгневанный дух могучего зверя
Отправляется в дремучий лес с темными деревьями.
Обходит он все семь его углов,
Находит все семь его берлог
И созывает весь медвежий род
На войну с Городским Богатырем.
Идут семь разгневанных медведей
Брать кровавым приступом
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную железными стенами,
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную деревянным частоколом.
Хоть они и подступают к крепости,
Хоть и влезают на ее стены,
Но не трусит и Городской Богатырь
С многочисленными сыновьями:
Осыпают они их стрелами,
Обрубают их пятипалые лапы с пальцами.
Бежит мой разгневанный дух
В образе хвостатой мыши,
Бежит в темные углы дремучего леса.
Обходит он все семь его углов,
Находит все семь его берлог.
Идут на помощь
Еще семь медведей - моих братьев.
Но не тут-то было:
Как только просовывается
Медвежья лапа меж частоколом,
Так сейчас же и пробивает ее
Железный наконечник стрелы.
Отступает с большими потерями медвежий род.
Бегу опять я
В прекрасном образе хвостатой мыши
В дремучий лес с темными деревьями.
- Послушай, батюшка Нум-Торум,
Городской Богатырь
Оскорбил меня, лесного зверя,
Оскорбил меня, лугового зверя.
Если действительно
Ты назвал меня священным зверем,
Если действительно
Назначил хранителем клятвы,
То отомсти за это оскорбление!
Батюшка Нум-Торум,
Опусти на землю
Моего старшого брата с изогнутой шеей,
Только он может победить Городского Богатыря.
Батюшка Нум-Торум
Опускает с неба на железной цепи,
В люльке, сплетенной из древесных корней,
Моего старшего брата.
Осаждает старший брат
Крепость Городского Богатыря,
Окруженную железными стенами.
Разрушает он крепость Городского Богатыря,
Окруженную деревянным частоколом.
Хоть и мечут богатыри
Стрелы с железными наконечниками,
Да попусту:
Только срывается шерсть на его одежде;
Хоть и пытаются богатыри
Продолжать борьбу копьями, да попусту:
Отскакивают копья от его одежды.
Струсил старик, богатырь города,
И убежал на задворки города с задворками,
Мчится и мой старший брат
На задворки города с задворками.
Прячется старик, богатырь города, в амбарчик.
Заскакивает туда и старший брат
С изогнутой шеей.
Говорит старик, богатырь города:
- Если правда, что убил я священного зверя,
Если правда, что убил я хранителя клятвы,
То попробуй перекусить
Железный обух моего топора.
Перекусишь - признаю свою вину.
Перекусывает старший брат
Железный обух топора,
Перетирает железо
В крупинки мелкие, как песок,
В крупинки мелкие, как пыль;
Со страшным ревом,
Готовый пожрать город,
Со страшным ревом,
Готовый пожрать деревню,
Набрасывается на богатыря
И разрывает его в клочья
Величиной в шкурки туфельные,
Разрывает его в клочья
Величиной в шкурки рукавичные.
Кай-яй-ю-их!
Смысл в том, что Усынг-отыр-ойка - Городской Богатырь - поступил с поверженным медведем несообразно, нарушив ряд запретов: грубо выбросил его на берег, отдал мясо собакам, бросил шкуру с головой в "нечистое" жилище, где женщины топчут ее и обливают водой после стирки, которая считалась особенно нечистой (для женщин вообще был ограничен доступ к убитому медведю)… За что и поплатился - дух оскорбленного священного зверя призвал к отмщению сначала других медведей, а в итоге - первопредка всех медведей, на заре времен выращенного Нум-Торумом в небесном доме, в меховом гнезде.
Под городом здесь подразумевается укрепленное поселение, подобное Эмдеру, о котором я писал здесь, здесь и здесь. М-да… тогда я не делал длинных постов
Кремлевый лук - лук из кремлевой древесины, то есть росшей с солнечной стороны дерева (классический мансийский лук был клееный, двухкомпонентный: из березы и сосны; вот эта сосновая часть и должна быть кремлевой).
"Назначил хранителем клятвы" - не в последнюю очередь за этим медведь послан Верхним Духом на землю. У хантов и манси было принято давать клятву над лапой или мордой медведя. И горе отступнику!..
Не в пример нечестивцу Усынг-отыр-ойке поступает почтенная Ропаска-эква из следующей песни:
Медвежья песня о старухе Ропаске
Живет старуха Ропаска
В пятидворовом поселке с пятью дворами,
Обитает старуха Ропаска
В десятидворовом поселке с десятью дворами,
Вез разрешения ее, могучей хозяйки поселка,
Ни одна женщина никуда не отправится.
Вот открывает она свой рот с десятью зубами:
- Многочисленные женщины поселка,
Многочисленные женщины города,
Как будто настала пора сбора ягод.
Сходить бы нам, дорогие женщины,
В веселую дорожку собирания ягод.
Все женщины поселка, все женщины города
Поднимают на спины большие чуманы,
В руки берут маленькие
И спускаются к лодочной пристани с лодками.
Старуха Ропаска как хозяйка идет впереди.
Садятся многочисленные женщины поселка,
Садятся многочисленные женщины города
В большую лодку семи сажен.
Садится также и старуха
На средину лодки со срединою.
Оттолкнулись женщины
От берега реки с берегами
И быстро поплыли по ее середине.
Плыли так, пока бабушка Ропаска не промолвила:
- Многочисленные женщины поселка,
Многочисленные женщины города,
Пало мне на старческий ум,
Что, когда была я девушкой,
Вот здесь было болото, богатое морошкой.
И как раз отсюда
Шла веселая дорожка собирания ягод.
Правьте там на корме лодки с кормой,
Подъезжайте носом носатой лодки к берегу.
Исполняется приказание хозяйки поселка,
II пристает носатая лодка с носом к берегу.
Поднимают женщины
Многочисленные чуманы с круглыми горлышками,
Поднимают девицы
Многочисленные чуманы с корневыми обручами
И идут по веселой дорожке собирания ягод.
Говорит старуха Ропаска:
- Любезные женщины поселка,
Если нападет на вас какой-либо зверь,
То полагайтесь на меня, как на крепкое дерево,
Которое никогда не сломится.
Находит много-много морошки,
Крупной, как наконечник стрелы.
Женщины с искусными руками
Дно посуды своей едва покрыли,
Женщины с ленивыми руками
И морошки до рта не донесли,
Как выскочил на них священный зверь
С диким ревом, готовый пожрать деревню,
С диким ревом, готовый пожрать город.
Визжат поселковые женщины от страха,
Бегут к лодке семи сажен
И отъезжают на ней
На средину реки со срединою.
Не убежала от зверя
Лишь одна старуха Ропаска.
Накидывает она на голову зверя
Большой берестяной чуман.
Тот теперь хоть и ударяет
Своими могучими лапами,
Так только по бересте,
Если и разрывает что
Своими острыми когтями,
Так только ее.
Тем временем Ропаска выхватила
Свой женский нож,
Изукрашенный изображениями животных,
И пронзила им святилище могучего зверя.
Закружилось в голове у него,
Затуманилось, как будто от пьянящих мухоморов,
И рухнул он всей тяжестью на землю.
Ропаска же осталась невредима,
И лишь чуть-чуть поцарапаны у ней щеки.
Осматривается вокруг себя:
Поселковых женщин, городских женщин не видно.
Спускается к лодочной пристани с лодками
И видит, что они уж далеко, на средине реки.
- Ах вы, собачьи дочери,
Ведь говорила же я вам: «Не пугайтесь
И полагайтесь на меня,
Как на крепкое дерево,
Которое никогда не сломится».
Выходите сейчас же все на берег!
Подъезжает носатая лодка с носом к берегу.
Выскакивают поселковые женщины,
Городские женщины на берег:
Как будто кто бросает
Многочисленные свертки весенних шкур,
Как будто кто развертывает
Многочисленные свертки осенних шкур.
Старуха же Ропаска
Расстегивает четыре пуговицы лесного зверя,
Пять пуговиц лугового зверя,
Снимает с него священную малицу.
Кладет она его
В красивую колыбель со спинкой из корней,
Переносит на берег
И, как дорогого гостя,
Помещает на средину лодки со срединою.
Едут многочисленные женщины в поселок,
Едут с весельем девичьей песни!
Пятикратно выкрикивают слова могучего зверя.
Приплывают они к пристани поселка с пристанью.
Выскакивают к ним навстречу
Многочисленные мужчины поселка,
Многочисленные мужчины города:
Как будто катятся свертки осенних шкур,
Как будто катятся свертки весенних шкур.
Весело играют в водяную игру.
Приготовляет старуха
Дом для веселья юношей,
Дом для веселья девиц;
Украшает дом для пляски лесного зверя,
Украшает дом для пляски лугового зверя.
Усаживает лесного зверя в гнездышко,
Наполненное обской пищей,
Наполненное озерной пищей.
Начинается праздник с веселой пляской ног,
Начинается праздник с веселой пляской рук,
Пляшут пять светлых ночей Торума,
Пляшут семь светлых ночей Корса.
Кай-яй-ю-их!
Шкура медведя считалась его шубой, которую, понятно, надо снимать, развязывая завязки или расстегивая пуговицы - во время свежевания их символизировали палочки, которые клали медведю на живот, а затем разламывали. Число завязок или пуговиц связано с числом душ: у медведицы их четыре, у медведя - пять. От пола животного зависело и упоминающееся ниже число дней медвежьего праздника. Для доставки медведя из леса делали "колыбель": сгибали черемуховый прут дугой и соединяли концы дуги тремя поперечными брусками. При перевозке убитого медведя в поселок охотники периодически останавливались и кричали "Утчувапэ-э" или "Сели волююм ох-о-оо"; смысл и значение этих возгласов к ХХ веку были утрачены.
Дома труп медведя встречали, садили на почетное место и угощали. Вечером начинался праздник, который длится семь ночей, если добыт медведь, пять - если медведица, и две-три - если медвежонок. Каждая ночь начиналась с того, что три человека исполняли песни или рассказывали сказания о происхождении, жизни и сути медведя. Отношение к медвежьим песням было очень серьезным, женщинам и молодым мужчинам петь их запрещалось.
По словам венгерских фольклористов, "культовая (и даже простая) песня исполняется в ином психическом состоянии, чем другие произведения. Прихотливо варьирующий монотонный мотив, частые повторы не только строк, но и более крупных фрагментов приводят в состояние, близкое экстазу. Почти полностью выключаются все механизмы восприятия и отражения действительности, отсюда - невозможность изменять текст на ходу…Словесное действие почти полностью растворяет в себе действительность, и в результате создается впечатление, будто певец превратился в персонаж, от имени которого он поет (точнее, тот вселился в него); давно прошедшие события происходят заново, певец уносит слушателей в давние эпохи, "создавая" их своим пением. Продолжительное пение отключает и певца и публику от реальности. Очнувшись, они чувствуют себя так, будто и они, и весь миропорядок рождены заново, т. е. происходит нечто вроде катарсиса".
Вторая часть вечера отводилась танцам и представлениям, после чего приступали наконец к поеданию мяса медведя, затем выполнялись очистительные обряды. Последняя ночь считалась особенно важной - являлись Предки самых высоких рангов: Калтащь, Мир-сусне-хум... По окончании церемоний голову медведя уносили на священное место и вешали покоиться на дерево.
А еще в конце праздника приходили менквы (ряженые, понятно) и уносили священные предметы, использовавшиеся на празднике, в хорошо спрятанный в лесу амбарчик. Так надо. (Меиквы - это первые люди, неудачно созданные Нум-Торумом и убежавшие в лес. Их эпоха называется менквенг-торум (менквов эпоха). Сами они большие и сильные, но глупые, неумелые и дикие, часто являются людоедами. Ряженым, изображавшим менквов, полагалось надевать высокие маски из конских хвостов, громко кричать и хохотать. Возможно, это память о каком-то древнем, прежде жившем в этих местах народе, тоже практиковавшем культ медведя…)
А почему культурой манси интересуются венгерские фольклористы - расскажу в другой раз, если кто не в курсе.
(Рисунки - Susan Seddon Boulet)