Ничто не забыто?
Напишу об этом сегодня.
В одно солнечное августовское воскресенье зашли мы с Рене (дамой, у которой я гостила в Вашингтоне) после церкви в ресторанчик на поздний завтрак. За столиком рядом сидел очень пожилой дедуля. Слово за слово, разговорились... Рене любила рассказывать незнакомым, что её подруга (я) приехала аж из Москвы, из России. Экзотика...
Но дедушке было чем парировать. Сам-то он родился на Манхэттене, а вот его папа был родом из Е-ли-за-вет-града. Так он сказал. А мама - из Житомира. Эмигрировали ещё до Первой мировой.
Вот здесь я ему на картошке салфетке показываю, где Елизаветград, где Житомир, а где моя малая родина.
Зовут дедушку Сол. Папу звали Германом. Соломон Германович умел говорить по-русски, но давно, лет 80 назад. В доказательство он старательно произнёс:
- Попросите, пожалуйста, к телефону Иван Николаевича! - вот так, очень чисто и старомодно. Иван Николаевича.
Он художник. А работал ещё и архитектором. И живопись преподавал. А в 1943-м его призвали.
Вспоминал, как в 1944-м они десантировались в Провансе, в каких-то сезанновских местах. Как он встал и застыл, глядя на знакомые деревья: он же их видел на картинах! Его десять раз могли убить, пока он стоял и смотрел. Но не тронули.
Весной 1945-го подходили к Мюнхену. Недалеко от города увидели странные сооружения: забор, за ним какие-то корпуса. Тюрьма? Лагерь для военнопленных? Завод? Непонятно.
- Дахау... - успела выдохнуть я.
- Да, это был Дахау,- продолжил дедушка, - мы не ожидали, даже представить себе не могли, что увидим. Мы даже не знали, что такое бывает. Внутри лежали горы трупов. Тела были навалены друг на друга, как мусор... Мы не знали, что с этим делать, мы были настолько...
Голос дедули задрожал.
- Ой, нет-нет, не рассказывайте дальше! Не рассказывайте, если это так тяжело! - закричала Рене и принялась гладить его по артритной руке.
Разговор скомкан. Тему сменили на более мирную, а дома я прочитала то, о чём не успел рассказать дедушка и что вы наверняка и так знаете.
Мне до сих пор не по себе вот от чего. Мы, позднесоветские дети, выросли на фильмах и рассказах ветеранов о войне. Мы с детства знали о пионерах-героях, несчастных молодогвардейцах, повешенной после пыток Зое Космодемьянской, партизанах, полицаях, Хатыни (а сколько таких Хатыней было и о скольких нам не рассказывали!), концлагерях и что там происходило... И не думаю, чтобы кто-то из родителей пикнул, что не надо об этих жестокостях рассказывать, что это травмирует детскую психику и пр. Девиз для всех был один: никто не забыт, ничто не забыто.
К нам приходили ветераны. Рассказывали. Понятно, что их рассказы были адаптированными для детей, лакированными, но всё же, если ветеран вещает - замри и слушай! Нас так воспитывали.
А тут - не рассказывайте, если это тяжело...
Твою ж дивизию!!! С тобой рядом легенда сидит, ему за 90, он в уме, он Дахау освобождал, их с каждым годом всё меньше, а ты ему рот затыкаешь! Тяжело... Ясен пень, что они там не только на сезанновские пейзажи любовались!
И как получается: воспоминания фронтовиков, даже самые тяжёлые, - это их личное дело? Или это общее достояние?
Тут двойная этика: с одной стороны - история, уходящие очевидцы, успевай их слушать, пока они могут говорить.
С другой стороны - давление, сердце, слёзы, нарушенный сон... Может, какой-то подобный рассказ и жизнь кому-то сократит.
Непонятно...
В одно солнечное августовское воскресенье зашли мы с Рене (дамой, у которой я гостила в Вашингтоне) после церкви в ресторанчик на поздний завтрак. За столиком рядом сидел очень пожилой дедуля. Слово за слово, разговорились... Рене любила рассказывать незнакомым, что её подруга (я) приехала аж из Москвы, из России. Экзотика...
Но дедушке было чем парировать. Сам-то он родился на Манхэттене, а вот его папа был родом из Е-ли-за-вет-града. Так он сказал. А мама - из Житомира. Эмигрировали ещё до Первой мировой.
Вот здесь я ему на картошке салфетке показываю, где Елизаветград, где Житомир, а где моя малая родина.
Зовут дедушку Сол. Папу звали Германом. Соломон Германович умел говорить по-русски, но давно, лет 80 назад. В доказательство он старательно произнёс:
- Попросите, пожалуйста, к телефону Иван Николаевича! - вот так, очень чисто и старомодно. Иван Николаевича.
Он художник. А работал ещё и архитектором. И живопись преподавал. А в 1943-м его призвали.
Вспоминал, как в 1944-м они десантировались в Провансе, в каких-то сезанновских местах. Как он встал и застыл, глядя на знакомые деревья: он же их видел на картинах! Его десять раз могли убить, пока он стоял и смотрел. Но не тронули.
Весной 1945-го подходили к Мюнхену. Недалеко от города увидели странные сооружения: забор, за ним какие-то корпуса. Тюрьма? Лагерь для военнопленных? Завод? Непонятно.
- Дахау... - успела выдохнуть я.
- Да, это был Дахау,- продолжил дедушка, - мы не ожидали, даже представить себе не могли, что увидим. Мы даже не знали, что такое бывает. Внутри лежали горы трупов. Тела были навалены друг на друга, как мусор... Мы не знали, что с этим делать, мы были настолько...
Голос дедули задрожал.
- Ой, нет-нет, не рассказывайте дальше! Не рассказывайте, если это так тяжело! - закричала Рене и принялась гладить его по артритной руке.
Разговор скомкан. Тему сменили на более мирную, а дома я прочитала то, о чём не успел рассказать дедушка и что вы наверняка и так знаете.
Мне до сих пор не по себе вот от чего. Мы, позднесоветские дети, выросли на фильмах и рассказах ветеранов о войне. Мы с детства знали о пионерах-героях, несчастных молодогвардейцах, повешенной после пыток Зое Космодемьянской, партизанах, полицаях, Хатыни (а сколько таких Хатыней было и о скольких нам не рассказывали!), концлагерях и что там происходило... И не думаю, чтобы кто-то из родителей пикнул, что не надо об этих жестокостях рассказывать, что это травмирует детскую психику и пр. Девиз для всех был один: никто не забыт, ничто не забыто.
К нам приходили ветераны. Рассказывали. Понятно, что их рассказы были адаптированными для детей, лакированными, но всё же, если ветеран вещает - замри и слушай! Нас так воспитывали.
А тут - не рассказывайте, если это тяжело...
Твою ж дивизию!!! С тобой рядом легенда сидит, ему за 90, он в уме, он Дахау освобождал, их с каждым годом всё меньше, а ты ему рот затыкаешь! Тяжело... Ясен пень, что они там не только на сезанновские пейзажи любовались!
И как получается: воспоминания фронтовиков, даже самые тяжёлые, - это их личное дело? Или это общее достояние?
Тут двойная этика: с одной стороны - история, уходящие очевидцы, успевай их слушать, пока они могут говорить.
С другой стороны - давление, сердце, слёзы, нарушенный сон... Может, какой-то подобный рассказ и жизнь кому-то сократит.
Непонятно...