В издательстве "Умляут" готовится книжка поэта Михаила Кедреновского с рисунками Виктории Ломаско
Михаил Кедреновский: несостоятельный и интенсивный
Легко восстановить дату, когда я понял, что Кедреновский крут - осталась запись в моем блоге. Это произошло 4 мая 2009 года, когда ехал в метро, и читал стихотворения, распечатанные на затоптанных оборотках. Тогда я понял, что Мишка и есть тот самый несостоятельный художник о котором писал Бренер в «Хламидиозе». Хорошую он тогда телегу задвинул - несостоятельность как актуальная форма гениальности. Причем предварил это описанием того как заразился хламидиозом от какой-то неприятной мажорки. Мало кто тогда понял Бренера.
Мишку к тому времени знал изрядно, два года, если не больше и никогда о его несостоятельности не задумывался. Он был из молодняка с философского факультета МГУ, который Петька «Хуеплет» Верзилов таскал в студию на Свободе. Туда меня по доброте душевной запустил Олег Кулик. И всех тогдашних приятелей заодно. Это был трехсотметровый подвал с телевизором, горячей водой, десятком спальных мест и запирающейся дверью, где жили и тусовались. Учился Кедреновский на одном курсе с Надей Толоконниковой из Pussy Riot за которой даже немного ухлестывал. Как, впрочем, почти все тогда.
Жизнь в 2007 была веселая и интересная: идеологически отказались от денег и поэтому обносили супермаркеты, которые главный спец по мелкой наживе Олег Воротников называл специально придуманным словом мушники. Жили почти аскетично: адреналин от воровства превращал бухло и наркотики во что-то второстепенное. Еще не прекращая пиздили за искусство и проводили художественные акции, интервенции в публичное пространство. Остались документальные свидетельства мишкиного участия.
Есть, фотки как Кедр пирует в метро за накрытым столом, есть видео, где они вместе с Жирдяем Шиловым перекрывают подземный путепровод лозунгом «Мы не знаем чего хотим», а водители хотят начистить им ебальники. Еще Кедреновский участвовал в акции «Фашист избивающий Фемиду» у Таганского суда.
Эти документы суть необходимые доказательства, михиного участия в банде воинствующих отщепенцев, исключительному месту, где, если верить Агамбену в трактовке Александра Бренера, возможна интенсивность, то есть тому, что делает жизнь настоящей. Параллельно с участием в акциях Кедреновский писал стихи никому не показывая. Возможно стеснялся Воротникова, который считал себя серьезным поэтом развивающим линию Иосифа Бродского и Осипа Мандельштама. Об этом Воротников говорил вслух. После этого говорить о поэзии, а тем более читать стихи совершенно не хотелось.
Но 4 мая 2009 года никакой банды отщепенцев уже толком не было. Арт-группа «Война» превратилась в наркоманов медийного внимания и ушла на вольные хлеба. Оставшиеся в подвале тупо бухали. Я ехал в метро, возвращаясь от Васи Кленова, где был квартирник на котором Миха читал стихи. По пьяни слушать не стал, но несколько удивился, что Кедреновский не только бухает, но еще и что-то сочиняет. Поэтому когда выступление закончилось, собрал под лесом пьяных ног затоптанные листы. Стихотворения были напечатаны струйным принтером на обратных сторонах студенческих рефератов.
Теперь протрезвел и читал в метро. Рядом сел незнакомый парень. Нужно было выходить, я начал засовывать листки в планшет.
- Извини, ты не можешь мне их продать?
- Зачем? - растерялся я
- Я читал у тебя через плечо, мне очень понравились.
Я не стал включать барыгу, отдал даром, а позже позвонил Михе и попросил прислать полное собрание по мылу, потому что понял, что Миха крут.
Кедр прислал около пятидесяти стихотворений, большая часть из которых составила этот сборник. В том числе и стихотворение, цитату из которого приведу без разбиения на строфы:
«Касса вон там, слышишь!» -кричал в бешенстве водитель трамвая. Казалось, ему начисто сорвало крышу. «Билет не купил, а на это хватает!». Он сделал жест, означающий «выпить». Я стоял, и искал подходящее место. Он орал, что я должен немедленно выйти. Я сел и закинул ноги на кресло. «Очки нацепил и можно быть наглым!? Вытянул ноги, думаешь что король!?»
Фишка в том, что читая стихи Кедреновского, понимаешь, что это не совсем поэзия. Это скорее что-то прозаическое: способ рассказывать истории. Ритм и размер используются поскольку удобно. Истории рассказываются в первую очередь про себя - между Мишкой и его лирическим героем почти нет дистанции. Что впрочем становится понятно любому, кто пробыл рядом с ним больше получаса.
Кедреновский ведет себя скорее как литературный персонаж чем живой человек. Часто полупьяный, почти всегда готов помахаться, неудачно зацепившись языком. Потом будет увлеченно обсуждать какую-то философскую муть. А через пятнадцать минут сорвется с места, прорываться бесплатно через турникет метрополитена к полузнакомой окраинной девице, которая возможно и не ждет вовсе.
Мишка неотличим от лирического героя, а его похмельные стихи тяготеют к прозе. Это заставляет вспоминать писателей описывающих приключения разбуженного эго в городских джунглях: Бренера, Буковского, Лимонова, Миллера, Селина. Когда мы с Кедром затирали за этих авторов было найдено специальное название: я-литература. Этот способ говорения хорошо укладывается в ролевую формулу предложенную Эдуардом Вениаминовичем: «Простые люди представляют статику жизни. Я же - ее динамику».
Конечно Кедреновский не первый подобно мольеровскому Журдену осознал, что говорит прозой. Этой тропинкой ходили рок-поэты: Летов, Науменко, Никонов. Бывают такие эксперименты и в поэзии: Кирилл Медведев, Андрей Родионов, талантливая и мастеровитая Наталья Романова. Но у Миши есть узнаваемый голос.
Возможно Кедреновскому больше чем кому из современных поэтов удалось быть интенсивным, в смысле, продемонстрированном Бренером в «Римских откровениях»
«Стол был весь испачкан калом. Это был уже не стол. Это был какой-то очень конкретный музыкальный инструмент или просто вещь, из которой мы извлекали звуки. Одновременно мы начали петь. Разные стихи, известные нам с детства. Всякие, разные стихи, которые приходили в голову и согласовывались с ритмом. Было много говна, стихов и ритмических стуков. Какие-то люди стали резко покидать помещение. Наши кулаки были уже основательно отбиты и кровоточили. Мы решили: хватит, кончаем. Очень устали. Всё было довольно интенсивно. Интенсивность - это самое главное в жизни!»
С говном Бренер конечно гонит. Он всегда гонит про говно или венерические болезни прежде чем сказать что-то настоящее. Любит гнать и Мишка. Правда на другие темы, например, что хуево умеет делать минет. Поэтому приведу цитату из Бренера полапидарней:
Интенсивность - это философия на свободе
Нет ничего удивительного, что студент кафедры онтологии, скучнейшей на философском факе МГУ, Михаил Кедреновский забил на университет и целый год тусовался с воинствующими отщепенцами из «Бомбил» и «Войны». Там же он познакомился с художником этой книги Викторией Ломаско, которая делала зарисовки на акции «Бомбил» «Фашист избивает Фемиду». Тогда, в кульминационный момент акции, он прочел в телекамеру антипутинские стихи: «Чекист» и «Вове - Россию» и это показали в новостях.
Если Кедреновский воплощает бренеровскую интенсивность, то полноценного соавтора этой книги Виктория Ломаско так и хочется назвать свидетелем интенсивности. Не случайно ее ник в жж soglyadatay. Уже несколько лет она документирует изнанку социальной жизни: ночлежки, гастарбайтеров, психбольницы, судебные процессы, оппозиционные митинги, места где тусуются одинокие старики. Это у нее убедительно получается, чему видится три причины.
С одной стороны она точно поняла, что для говорения о социальном, нужно говорить не на универсальном языке, а на локальном. В качестве которого удачно был выбран язык советской книжной графики.
С другой стороны художница, в отличие от художника, лучше замечает незаметное, обратную сторону материального мира. Феминистская теория объясняет это репрессией женщины в мужском мире, которая вырабатывает у женщин-художников особую оптику.
С третьей стороны, если верить философу Агамбену, которого так усердно рекламирует Бренер в «Римских откровениях», только из темноты социального можно услышать голос репрессированного субъекта, метафизического революционера могущего встать на место прикормленного неолиберализмом промышленного пролетариата.
Мы не можем расслышать этот голос за белым шумом неолиберальной риторики прививающей профанирующий культ гедонистического потребления и беззаботной эйфории. Виктория же внимательно прислушивается к замалчиваемому и пытается рассказать об этом языком советской книжной графики, обращающейся к другим смысловым кодам, где реальны (а поэтому интенсивны) понятия социальной справедливости, образования и прогресса.
В этой логике - Кедреновский адекватный объект подобного соглядатайства. Герберт Маркузе считал студентов-леваков частью составного революционного субъекта. Возможно, эта революционная потенция заставляет Кедреновского фиксировать свой опыт стихами, которые называет похмельями из за мутности невозможности реализации.
Чтобы собрать материал, Ломаско несколько недель тусовалась на бесконечных попойках. Кедреновский участвовал в отборе рисунков для этой книги и предложил не включать в книгу некоторые. В этом смысле книга «41 похмелье» новаторская - лично мне не известны случаи, когда поэтическая книга иллюстрировалась реалистичным графическим репортажем с включениями эпизодов из повседневной жизни поэта.
Вика рассказывает как делались иллюстрации:
«Мне показалось, что в моем репортажном методе и в том как Кедреновский пишет стихи, много общего. Почему-то у меня сразу было чувство, что все, что он описал существует в действительности. Поэтому я решила найти реальные прототипы. Например, я была уверена, что труба, над которой сгорел голубь, существует в действительности. так и оказалось - это вид из окна его квартиры, существует пятиэтажка, существуют все описанные люди».
Хотя Виктории не хватает витальной интенсивности Кедреновского, их союз кажется органичным, что, впрочем, находит логичное объяснение: он дитя улиц, она мать уличного репортажа. В этом даже есть некоторая трогательность. Как будто бы детского иллюстратора Конашевича попросили проиллюстрировать жизнь бомжацкого притона и он всерьез отнесся к заданию. Однако есть надежда в будущем, когда будет понятно насколько было важно использовать вымирающие культурные языки, экспериментальный художественный проект Виктории Ломаско будет восприниматься гораздо серьезней.
Вообще если пытаться свести совместный проекте Кедреновского и Ломаско в одну точку, то он все таки о времени. Важнейшая точка синергии разнонаправленных, но не образующих иерархию авторов - совпадающее стремление вернуть ускользающее время, оживить культурные коды усвоенные ими когда они были безмятежными подростками. Для Виктории это советская книжная графика, которой она увлеклась еще на школьной скамье, для Кедреновского - это рок перестроечного времени: Гражданская оборона, Кино, Звуки Му, Алиса. Нашим современникам удалось пережить несколько эпохальных смен исторических декораций, что не может не породить особое отношение к ближней истории.
Мишины стихи можно рассматривать как интуитивную попытку реинактмента (исторической реконструкции) субкультурной маеты девяностых с их истерическим отказом от реальности. Об этом тогдашнем ощущении хорошо сказал поэт Алексей Антонов: «Жить в переходную эпоху не так уж плохо если похуй». Но как бы аналогичное «я не призываю к насилию, мне похуй» немного о другом. Аполитично-инфантильный панк лексикон новым поколением используется как камуфляж для серьезного высказывания. Это показал панк-молебен Pussy Riot, который несмотря не карнавальность риторики ударил в самый центр патриархального ядра. И этим весьма выразительно проявил интенсивность в противостоянии неолиберальной путинской профанации.
Хотя стихотворения Кедреновского нарочито апоэтичны: небрежный ритм, избегание метафизичности, суггестии и всего прочего, что делает поэзию поэзией, в ней немало цитат и реминисценций из классики. Много Маяковского, практически в каждом стихотворении. «Выше выше черный флаг» - отсылает к «12» Блока. Стихотворение про утопленных котят через десятилетия полемизирует с есенинским «зверей как братьев наших меньших никогда не бил по голове» и т.д. Хочется вслед за критиком Милой Бредихиной назвать это «поэзией после прозы».
Но для Кедра это вряд ли больше чем утилитарное использование литературных навыков нахватанного где-то по пути. Серьезное обращение к поэзии - требует статичного подхода. То что делает Кедреновский живо лишь в динамике. Этот поэт хорош пока его стихотворения неровные, будущее туманно, а взгляды неясны.
Для того, чтобы понять что Мишка крут, необходим толчок: драйвовое выступление в клубе, соглядатай или какой-то случай могущий зафиксировать динамику в статику. В динамике (разделе физики) это называется принципом Д'Аламбера: когда к активным силам «приделываются» силы инерции и получается уравновешенная система сил, которую легко описывать и практически использовать. Для меня такой точкой оказался случай в метро. Для кого-то драйвовое выступление в клубе. Для кого-то, надеюсь, эта книга, в которой Виктория сделала все от нее зависящее чтобы аполлонически зафиксировать дионисийский полет несостоятельного и поэтому всерьез претендующего на гениальность Кедреновского.
В заключении стать приведу важную цитату из Бренера. «Хламидиоз». 1994 год. Хорошее напутствие следующим поколениям.
Принцип моего искусства это - его несостоятельность. Позавчера некто Бакштейн сказал мне, что я очень плохой художник. Сейчас я хочу спросить его, что он вкладывает в эти слова? В любом случае я ему отвечаю: я - несостоятельный художник, то есть, я не такой художник, который играет в плохого и даёт тем самым кокетливую изнанку хорошего художника, Но я и не такой плохой художник, который не подозревает о своей дерьмовости. Я - несостоятельный художник, то есть гениальный.