Оленька
В ту пору Лёкачку еще никто не называл Лёкачкой, она была просто Оленькой, двенадцати лет от роду, очень робкой и очень тщеславной. Оленька училась в какой-то идиотской частной школе с маленькими классами, и дело было в Подмосковье, и вокруг были снега и электрички, и мутно-желтые косоватые фонари, и душа рвалась ввысь, и немножко вбок, и желательно - в Москву, но в Москву можно было только к бабушке на каникулы, и это было ужасно редко.
Много лет спустя Лёкачка иногда сидит в этой самой бабушкиной квартире и пытается вспомнить тот запах, который с порога влезал в ноздри, и щипал, и сжимал в груди что-то чертовски приятно - но запах, конечно, не вспоминается. Правда, сжатие в груди, как выяснилось, можно сымитировать - когда утром под первую чашку кофе делаешь первую затяжку, например, получается довольно похоже. Хороший секс тоже очень сродни тому запаху. Еще можно летним вечером глотнуть вина и выйти на улицу. Лёкачка-философ сидит, жрет печенье и думает, что вся эта жизнь - это просто погоня за запахом, что выветрился лет десять назад, вот незадача.
Но это теперь, а тогда почти всегда была зима, и дурацкая белая водолазка, и фигурное катание, такое сиротское, в вязаной шапочке, на местном раздолбанном стадионе, и тренерша в подпитии, и отмороженные пальцы.
А еще суффиксы ова-ева, «Зе романс вент ту ингланд мэни-мэни еарс эгоу», и что-то нужно было разложить на простые множители, и осел был самых честных правил, и «АнСан, можно выйти», и все время нужно передавать записки, и тусоваться в туалете на перемене.
У Оленьки в школе, как это принято, была любовь - шестнадцатилетняя и прыщавая, как это принято, ну вы понимаете. Несчастная любовь. Оленька даже ногти замазкой красила, чтобы ему понравиться, но даже это не помогало.
В тот Новый год Оленьке подарили новую куртку - бежевую, тонкую и короткую, и вот в первый день новой четверти она надела в школу черное платье, и куртку (ох, как мама сопротивлялась - в минус двадцать-то), и завила на бигуди волосы, и смотрелась, кстати, довольно неплохо, и даже лет на четырнадцать, особенно с учетом взятых на сменку босоножек на каблуке.
И в этот самый первый день третьей четверти Арсений (так звали любовь) в коридоре что-то сказал Оленьке, какую-то ерунду, что еще может сказать десятиклассник, но это же было чертовски важно, ну вы понимаете. И идиотская школа с маленькими классами обрела смысл, и Оленьке нашлось место во вселенной, и все стало правильно, и вообще чувство было весь день такое, будто Оленька целый флакон того запаха из бабушкиной квартиры одним махом занюхала.
А вечером мама отозвала Оленьку в дальнюю комнату (это никогда не предвещало ничего хорошего) и сказала, что с завтрашнего дня Оленька идет в другую школу. В биологический класс, потому что тебе же в этой школе плохо, ты же зоологом хочешь быть, будешь заниматься с репетиторами химией и физикой, догонишь класс, глазом моргнуть не успеешь.
И, как сказала бы Лёкачка, тут все накрылось пиздой и звездным небом. С Оленькой это было впервые, и ей было очень тяжело, потому что когда тебе двенадцать, ты робок, тщеславен, влюблен и даже не умеешь ругаться матом, жить вообще тяжелее, чем в любом другом состоянии.
А в химии с физикой Лёкачка, кстати, до сих пор ни в зуб ногой.
Много лет спустя Лёкачка иногда сидит в этой самой бабушкиной квартире и пытается вспомнить тот запах, который с порога влезал в ноздри, и щипал, и сжимал в груди что-то чертовски приятно - но запах, конечно, не вспоминается. Правда, сжатие в груди, как выяснилось, можно сымитировать - когда утром под первую чашку кофе делаешь первую затяжку, например, получается довольно похоже. Хороший секс тоже очень сродни тому запаху. Еще можно летним вечером глотнуть вина и выйти на улицу. Лёкачка-философ сидит, жрет печенье и думает, что вся эта жизнь - это просто погоня за запахом, что выветрился лет десять назад, вот незадача.
Но это теперь, а тогда почти всегда была зима, и дурацкая белая водолазка, и фигурное катание, такое сиротское, в вязаной шапочке, на местном раздолбанном стадионе, и тренерша в подпитии, и отмороженные пальцы.
А еще суффиксы ова-ева, «Зе романс вент ту ингланд мэни-мэни еарс эгоу», и что-то нужно было разложить на простые множители, и осел был самых честных правил, и «АнСан, можно выйти», и все время нужно передавать записки, и тусоваться в туалете на перемене.
У Оленьки в школе, как это принято, была любовь - шестнадцатилетняя и прыщавая, как это принято, ну вы понимаете. Несчастная любовь. Оленька даже ногти замазкой красила, чтобы ему понравиться, но даже это не помогало.
В тот Новый год Оленьке подарили новую куртку - бежевую, тонкую и короткую, и вот в первый день новой четверти она надела в школу черное платье, и куртку (ох, как мама сопротивлялась - в минус двадцать-то), и завила на бигуди волосы, и смотрелась, кстати, довольно неплохо, и даже лет на четырнадцать, особенно с учетом взятых на сменку босоножек на каблуке.
И в этот самый первый день третьей четверти Арсений (так звали любовь) в коридоре что-то сказал Оленьке, какую-то ерунду, что еще может сказать десятиклассник, но это же было чертовски важно, ну вы понимаете. И идиотская школа с маленькими классами обрела смысл, и Оленьке нашлось место во вселенной, и все стало правильно, и вообще чувство было весь день такое, будто Оленька целый флакон того запаха из бабушкиной квартиры одним махом занюхала.
А вечером мама отозвала Оленьку в дальнюю комнату (это никогда не предвещало ничего хорошего) и сказала, что с завтрашнего дня Оленька идет в другую школу. В биологический класс, потому что тебе же в этой школе плохо, ты же зоологом хочешь быть, будешь заниматься с репетиторами химией и физикой, догонишь класс, глазом моргнуть не успеешь.
И, как сказала бы Лёкачка, тут все накрылось пиздой и звездным небом. С Оленькой это было впервые, и ей было очень тяжело, потому что когда тебе двенадцать, ты робок, тщеславен, влюблен и даже не умеешь ругаться матом, жить вообще тяжелее, чем в любом другом состоянии.
А в химии с физикой Лёкачка, кстати, до сих пор ни в зуб ногой.