Колчак на черном море...
Вышедшее в прошлом году целюлойдное фэнтези на историческую тему "АдмиралЪ", всколыхнуло и без того достаточно значительный интерес к личности и исторической роли этого самого господина на буку "Ъ". Масштаб интереса предполагает весьма значительное и гарантированное его исчисление в конвертируемой валюте, а это в свою очередь придает большей части публикаций про "Ъ" налет невыносимой желтизны... Т.е. рассматривается все более любовь г-на Колчака к бабам, ну и конечно к России.... причем именно в такой последовательности.
Кроме коммерческого наличествует разумеется и социально-политический заказ на "прославление и лакировку". Ну а поскольку г-н "Ъ" был последовательным и неисправимым неудачником, это добавляет к желтизне еще и чрезычайную научную ммм.... легковесность и легкомысленность к в том числе и претендующим на "серьезность" исследованиям. Результатом совместных усилий гешефтамхеров, пропагандонов и искренних энтузиазистов является искрящаяся атмосфера незамутненного сомнениями телячьего восторга вокруг пролезшего в правители адмирала.
И если с завершающим этапом Колчаковской карьеры этой публике "все ясно" - его мол все предали, сволочи французы, сволочи чехи да еще и неблагодарные сволочи эсэры (если бы не всех их, гадов "подрывная работа" въехал бы этот "искренний патриот" летом 1919 года в первопрестуольную под перезвон "сорока сороков"...) - и все эти происки и подкопы, что разумеется, разворачиваются на фоне "большой и чистой любви" сами знаете кого с сами знаете кем. Всем вот этим - т.е. бабами и вражескими происками и объясняется ммм незадачливость "Ъ" как политического руководителя. Что в известной мере, по мнению тех самых энтузиазистов и пропагандонов, предает личности "Ъ" своеобразный шарм - делает его "не политиком но воином"... несопосбным в своей несгибаемости и рыцарственности на политиканство, отчего и пострадавшим.
Ну разумеется, коль скоро они выходит и тебе рыцарь и тебе воин, то должны быть у него самые что нинаесть воинские заслуги. А поскольку, он все таки был не мичманом, а "полным" адмиралом, то заслуги должны не ограничиваться личной храбростию, а предполагать еще и стратегический замах...
Стало быть участие Колчака в Первой Мировой, его служба как на Балтийском так и на Черноморском флотах, должны попадать в фокус внимания всех его многочисленных эпистолярных и кинематографических поклонников... Про "фильму" уже сказано много и зло, в "фильме" раскрыть тему воиских подвигов и стратегического размаха адмирала прямо скажем не удалось, но быть может на бумаге оно рисуется красившее? Как бы не так - вот тому иллюстрация из известной биографии "Ъ" за авторством г-на Плотникова. Про то что он был "архистратигом" упомянуто, а вот про практические проявления этой самой стратегии - нет, все место занято ... ну сами понимаете кем и чем... Вполне солидарен с г-ном Плотниковым и еще одни деятель - г-н Хандорин кандидат ист. наук да еще и автор книжицы: "Адмирал Колчак: правда и мифы". При всем при этом борец за правду и против мифов страдает ровно той же незамутненностью в вопросе о флотоводческих заслугах Колчака - убедиться можно вот тут.
По счастью, "поддтягиваются" к данной проблеме и более серьезные исследователи. Ув. Андрей Владиславович Ганин начал публиковать мемуары начальника штаба Севастопольской крепости генерал-майора Рерберга. Биографическую справку по Рербергу можно прочесть вот тут. К сожалению ВИЖ выкладывет содержимое своих номеров не полностью, однако я обязуюсь найти журналы и выложить их содержимое целиком, ну а пока - вот перепечатка того, что лежит на сайте ВИЖ-а, для тех, кому лень в нем копаться:
Публикация: ГАНИН Андрей Владиславович - редактор отдела военной истории журнала «Родина», кандидат исторических наук (Москва)
Ф.П.Рерберг
ВИЦЕ-АДМИРАЛ. КОЛЧАК НА ЧЕРНОМОРСКОМ ФЛОТЕ
Клеветы, распускаемые про адмирала Эбергарда[1], обвинявшегося… в работе в пользу немцев, возымели-таки своё действие. Сверх того его начали обвинять совершенно определённо в умышленном ведении боевых операций таким образом, чтобы наши корабли не могли поймать или уничтожить «Гебена»[2]. Люди судили и рядили, не имея понятия о морских операциях, не понимая, что, имея корабли с максимальным ходом в 18узлов, нельзя поймать и уничтожить крейсер с ходом в 28 (и даже 30) узлов. Говорили, что достаточно сменить «эту старую немецкую калошу» и назначить русского энергичного адмирала, - живо скрутит он нахальство «Гебена». Кроме того, Эбергарда обвиняли в том, что (как мне помнится) 16 ноября 1914 года, когда «Гебен» ходил по нашим минам, вследствие запрещения Эбергарда нашими сухопутными минёрами не был замкнут ток, наши мины не взорвались, и «Гебен» благополучно ушёл восвояси. Всё это было наглой клеветой, но тем не менее летом 1916 года наш милейший Андрей Августович был «убран», и на его место был назначен только что произведённый в вице-адмиралы Александр Васильевич Колчак.
Очень скоро после состоявшегося назначения Колчак пожаловал к нам в Севастополь. Все генералы и адмиралы, и начальники частей, и командиры кораблей выстроились на левом фланге почётного караула на перроне железнодорожной станции для представления новому высокому начальству - герою Колчаку - способному, молодому, энергичному. Годами он был моложе меня лет на восемь, а нашему коменданту, ему подчинённому, даже в сыновья годился[3]. Этим назначением Ананьин[4] считал себя очень обиженным, сказался больным, долго не выходил из квартиры, не хотел ездить с докладами к «этому мальчишке» и говорил, что плохо дело когда яйца курицу учат. Я молчал; я понимал обиду Ананьина, но на это дело я смотрел с несколько другой точки зрения. Я считал, что спешное выдвижение Колчака из капитанов 1ранга в вице-адмиралы и назначение его командующим флотом доказывало полную разруху во флоте: почему же не назначили кого-нибудь из старших адмиралов, а кинулись за молодым? Надо было назначить выдающегося - скажут мне. А что же вы г.г. думали, когда раньше продвигали в адмиралы «за отличия по службе» сотни адмиралов, которые в минуту надобности все оказались негодными? Разве это не разруха и не страшный произвол, разлагавший флот сверху? Что бы сказал читатель про сухопутную армию, если бы в военное время на должности главнокомандующих, командующих и командиров корпусов Ставка начала бы назначать не опытных генералов, долгою службою приобретших знания и опыт, а только что произведённых генерал-майоров и командиров полков? Как смотрели матросы на своих старых адмиралов, оказавшихся недостойными командовать флотом и вынужденных подчиняться молодому адмиралу, годному[5] им в сыновья? А затем само дело показало, что герой, молодой и энергичный Колчак, ровно ничем полезным себя и не проявил, но, впрочем, об этом будет ниже, при изложении фактической стороны.
В первый же день нашего знакомства на вокзале он мне не понравился: производил впечатление человека весьма нервного, принимавшего позы и жесты не натуральные, а как бы обдуманные, и это производило тяжёлое впечатление; у него совершенно не было позы барина и высокого начальника, спокойно сознающего свою власть и силу, в чём я потом и убедился, видя как он раздражался по пустым вопросам и начинал горячиться и кричать, швыряя телефонную трубку или пресс-папье в случаях, когда достаточно было спокойно приказать, и приказание было бы исполнено.
Одновременно с Эбергардом был сменён и его начальник штаба, и Колчак на эту должность взял себе товарища по корпусу - контр-адмирала (царство ему небесное - он впоследствии был расстрелян «товарищами») Каськова[6] - человека, по моему мнению (как увидите далее из описания заседания 12 октября), ограниченного и заносчивого. Таким образом, в Черноморском флоте в один день заступили новые и главный начальник , и его начальник штаба, и, естественно, в продолжении работы штаба должен был получиться вредный для дела в военное время надрыв. Уже в октябре Каськов был заменён адмиралом Погуляевым[7]. <…>
Департамент полиции обеспокоился описанным проявлением бунтарских наклонностей матросов и в секретном порядке передал это донесение (в котором было сказано, что об изложенном доложено командующему флотом и командующему крепости) на «усмотрение» морскому министру. Адмирал Григорович[1] переслал эту переписку «на распоряжение» адмиралу Колчаку, а последний распорядился самым энергичным образом, дабы на будущее время подобных случаев не могло повториться! Он тотчас потребовал полковника Редрова к себе на корабль, накричал на него и разнёс как мальчишку, не желая слушать никаких ни докладов, ни возражений, и раз навсегда (вопреки всяким законам) воспретил полковнику Редрову доносить куда бы то ни было на «его матросов»!
С этой минуты матросы Колчака могли говорить и проделывать, что им угодно, и департамент полиции был лишён возможности что-либо об этом уведать[2]. Если и другие начальники так действовали, то немудрено, что государь ничего не знал о надвигавшейся опасности, и революция свалилась на нас… «как снег на голову».
Этот почтенный, немолодой, преданный делу служака полковник Редров прямо от Колчака приехал ко мне на квартиру, в глазах у него были слёзы. Он приехал ко мне посоветоваться, что ему делать, так как он поставлен в безвыходное положение: если он не будет доставлять департаменту надлежащие сведения, то департамент вправе предать его суду за укрывательство преступной деятельности революционеров, если же он будет продолжать свои донесения согласно закону, то он рискует быть преданным военному суду за неисполнение приказания высшего начальника в крепости, находящейся на осадном положении.
Ко времени этого разговора я был уже предупреждён, что, по имеющимся сведениям, Колчак поручил своему «жандармскому» офицеру следить за полковником Редровым и ротмистром Крахотиным, чтобы они не посылали каких-либо депеш жандармским шифром в департамент. Таким образом, полковник Редров был поставлен в такое положение, что был лишён возможности донести по телеграфу, что ему воспрещено исполнять его прямые обязанности по службе.
Я посоветовал Редрову составить краткое об этом донесение, положить на шифр и с надежным унтер-офицером послать по железной дороге для отправления телеграммы с какой-нибудь станции вне пределов Крыма. Редров так и сделал и послал телеграмму со станции Мелитополь, но оба мы упустили из виду, что ведь может последовать ответ. И ответ последовал, а департамент полиции, получив донесение Редрова, запросил объяснения у морского министра, а последний запросил Колчака, а последний, действительно бесстрашный воин, ничтоже сумняшеся, приказом по флоту отрешил полковника Редрова за неисполнение приказания командующего флотом от должности, а, когда Редров, донося о последнем, просил разрешения департамента прибыть немедленно в Петроград для личного доклада всего случившегося, за последнее преступление полковник Редров был признан Колчаком нежелательным элементом в пределах крепости, находящейся в осадном положении, и предписанием штаба флота полковник Редров, как элемент вредный, в трёхдневный срок был выселен из Севастополя!
Виданное ли это дело? Жандармский полковник, стоявший на страже интересов государя и России, за добровольное исполнение своего долга отрешается от должности, признаётся неблагонадёжным и в трёхдневный срок выселяется из крепости!
Редров поехал в Петроград, где в департаменте полиции, конечно, был признан совершенно правым, но министр внутренних дел[3] в интересах государственных спасовал, побоялся побеспокоить командующего флотом, не имел гражданского мужества поставить вопрос ребром и отстоять своего подчинённого, и Редров был назначен куда-то на Кавказ, а вместо него к нам прибыл полковник Дукельский.
Шила в мешке не утаишь, а тем более не упрячешь концов в таком громком деле, как изгнание в экстренном порядке за донесение на матросов жандармского полковника, и в тёмных массах популярность Колчака, нанёсшего[4] такой удар и оскорбление честному жандармскому полковнику, возвысилась в значительной степени.
Как понять этот страшный поступок адмирала? Действительно ли среди высшего командного элемента и высших чинов Российского государства существовал в то время вполне определённый «великий заговор» против государя, или это теперь кем-то придумано и пущено в монархическую печать? Надо признать, что по мере течения времени против наших генералов и некоторых высших чинов улик набирается довольно много, и дело беспристрастной истории (если таковая может существовать) вывести миру правдивое заключение. В деле свержения полковника Редрова, по моему мнению, играли роль другие обстоятельства. Уже много лет тому назад в среде русской интеллигенции начался скрытый поход против нашего самодержавия, но чтобы свалить его, надо было сначала дискредитировать, оклеветать, оплевать организацию, охранявшую в России как основы собственно самодержавия, так и вообще уважения к Закону. Таковой организацией был, между прочим, корпус жандармов[5]…<…>
Мне пришлось вступить в исполнение должности коменданта крепости с огромным смешанным гарнизоном 17 марта и выполнять весьма сложные обязанности в это неопределённо-нервное и лишённое здравого смысла время в течение двух месяцев, после чего к нам явился новый комендант - капитан 1-го ранга Михаил Михайлович Остроградский[1].
В этот период произошло моё первое (фактически не состоявшееся) отрешение от занимаемой должности. Случай этот интересен и весьма характерен в отношении проявления беспринципности многих деятелей того печального времени, ознаменованного началом общего развала России, и что любопытно, - мне до сего времени так и не удалось выявить, кто же были те грязные деятели, которые в этом эпизоде сыграли жалкую и лицемерную роль трусов… но, во всяком случае, после развязки этого дела я потерял доверие к адмиралу Колчаку и всякое уважение к Верховному главнокомандующему генералу Алексееву, очевидно совершенно спасовавшему перед иезуитским поведением Гучкова[2]! Но перед тем как описать этот случай[3], необходимо сказать несколько слов о моём докладе Колчаку 7 апреля, о провокации с погонами 17 апреля и о заседании у Колчака 20 апреля.
Как я уже говорил выше, с самого начала революции со стороны нижних чинов начались «подкопы» под начальников различных степеней. Когда настроение солдатчины, поддерживаемой во всех своих «свободных» выходках приказом №1 и шедшими из революционного Петрограда веяниями, обрисовалось вполне ясно, и видно было, что упорствовать в некоторых случаях просто глупо, я начал искать средства, чтобы предупредить возможность возникновения нежелательных инцидентов, имея в виду пословицу «Лиха беда - начало!». Решив дать нашим крепостным начальникам возможность мирно уйти со службы «по болезни» и проинформировав об этом шифрованными телеграммами Главные управления, а также попросив ко времени увольнения представляемых мною начальников подготовить заместителей, дабы не получилось «междуцарствия», в течение которого «товарищи» обязательно начали бы продвигать своих кандидатов, 7-го апреля утром я решил поехать с личным докладом к командующему флотом на корабль. Мне пришлось высидеть в приёмной довольно долго, так как в это утро Колчак принимал каких-то очень важных революционных деятелей, в том числе и некого Федю Баткина[4]. Эти люди зело суматошились по поводу снаряжения от Черноморского флота особой делегации, которая должна была ехать на фронт убеждать фронтовых товарищей сражаться. Плоды всеобщего безумия начинали[5] уже сказываться. На корабль Баткин влез проходимцем, а с корабля сходил на шлюпку матросом… Наконец был принят и я. Доложив обстоятельства дела с началом свержения нижними чинами некоторых из наших начальников, я обратил внимание Колчака на то, что в крепости какими-то лицами ведётся агитация в пользу избрания меня комендантом крепости и что вскоре к Колчаку может быть представлено ходатайство в этом смысле от Центрального исполнительного комитета, и, что я прошу его ходатайство это отклонить вследствие моего болезненного состояния, так как я действительно не настолько здоров, чтобы в подобное время принять и нести такую должность, затем - я не желаю быть начальником по избранию подчинёнными и быть нравственно им как бы обязанным за свою «карьеру». Кроме того, я обратил внимание Колчака на то, что сейчас такое шаткое время, что не надо давать солдатским массам на суд новых начальников, так как мы не знаем, как они примут какого-нибудь нового коменданта, а самое лучшее - не торопиться и не вносить нервности, а оставить дело как есть, ибо в случае брожения - нет коменданта и некого смещать, а при надобности всегда успеется назначение. При этом я добавил, что должность начальника штаба я буду нести по-прежнему и думаю, что, пользуясь уважением в гарнизоне, сумею быть полезным, но сам я комендантом быть не хочу. Колчак, по-видимому, остался вполне доволен моим предложением и решил пока ничего не менять. Я остановился на этих мелочах, ибо впоследствии некоторые интриганы и клеветники говорили (и даже официально докладывали) про меня: «Он опирается на демократические массы и подставил ножку уже четырём комендантам, и если Вы его не уберёте, подставит ножку и Вам!». Очень мне нужно было подставлять ножку, когда я совершенно искренне даже не желал в то время никакого продвижения по службе, ибо почти на всякой должности, где вас не знают, надо было или погибнуть, или лицемерить, а ни того ни другого я не хотел.
В этот же период меня спровоцировал подполковник Верховский[6]. Вот как этот произошло. Начиная с десятых чисел апреля на всех солдатских, матросских и рабочих митингах было постановлено торжественное празднование интернационального рабочего праздника 1 Мая (по новому стилю)[7], решения эти были утверждены нашим советом солдатских, матросских и прочих депутатов. Как ораторами на митингах, так и в печатных летучках, офицеры приглашались участниками празднества, причём было сказано, что принявшие участие и выразившие искреннее желание слиться с трудовым народом получат доверие, а те, кто не выйдут с народом, будут признаны и т.д., причём солдатам предлагалось наблюдать за своими офицерами, чтобы заметить саботажников. В церемониале было указано, что процессия будет идти пошереножно, каждая шеренга, оплетённая красными лентами, будет состоять из солдата, матроса, рабочего и офицера… Колчак настаивал, чтобы офицеры возможно больше шли в народ. Наши крепостные очень упирались. Из штаба крепости только три человека пошли на торжества, остальные «спрятались» по домам, так как в этот день, дабы не раздражать демократии, занятия в штабе я отменил. Торжественное шествие 1 мая состоялось, в шествии приняла участие масса офицеров. Впереди процессии, верхом на лошади, с красною лентою через плечо, торжественно ехал сам председатель революционного комитета подполковник Верховский. Демократия была, по-видимому, удовлетворена!
Но за три дня до этого празднества последовал ряд незначительных происшествий, которые могли окончиться весьма плачевно для многих офицеров.
15 апреля штаб флота получил телеграфное распоряжение Гучкова о том, чтобы в русском флоте по образцу флотов всех республиканских стран были сняты погоны и заменены нарукавными нашивками, а также чтобы были заменены романовские кокарды. Как известно, при перемене формы одежды всегда давался известный срок (большею частью годовой) для её донашивания. Здесь же изменение формы имело столь важное значение, что адмирал Колчак, в своём приказе 16 апреля предписывал всем офицерам флота изменить форму в одни сутки! Ни одно распоряжение о защите крепости от неприятеля со времени начала войны не потребовало такой срочности, такой всеобщей безумной беготни по магазинам (боясь опоздать и ничего не найти) и по портным буквально всех офицеров гарнизона, забросивших на это время все остальные дела, как это глупейшее распоряжение, приведшее к панике. Около полудня в некоторых местах Екатерининской улицы и Нахимовского образовались небольшие группы матросов, отлавливающих проходивших мимо офицеров и проводивших их к своей группе, где стоял матрос, державший в левой руке баночку с красной краской, а в правой - кисточку. Этой кисточкой он, не торопясь, с сознанием дела, замазывал красною краскою кокарды на офицерских фуражках, причём некоторые делали это довольно вежливо, а некоторые, пользуясь случаем, чтобы поиздеваться над офицерами, делали это грубо, не позволяя снять фуражку, и, будто нечаянно, капали краской на нос или на лицо офицера! Около двух часов дня некий прапорщик Юргенс (оказавшийся затем большевиком) прибежал во двор казарм 455-ой Екатеринославской дружины, собрал ополченцев, сказал (а вернее говоря, прокричал) им какую-то нервно-истерическую речь о значении погон как последнего, ещё не уничтоженного символа власти Романовых, тотчас сорвал с себя свои погоны и начал их топтать ногами, его примеру тотчас начали следовать разнузданные солдаты. Когда набралась довольно значительная кучка погон, то присутствовавшие на этом торжестве солдатские «дамы» и некоторые другие «свободные гражданки» подбежали к куче и тут же на глазах у всех присутствовавших показали высший порыв революционного благородства и начали «мочить» погоны…
В это же время совсем в другой части крепости, а именно на батареях южного отдела, в 3-й и в нестроевой ротах крепостной артиллерии, артиллеристы и сигнальщики-матросы начали срывать погоны с унтер-офицеров (фейерверкеров), бывших даже при исполнении служебных обязанностей.
На мой телефонный запрос штаб флота ответил, что распоряжение касается только моряков, а сухопутных не касается. Попытки, сделанные по телефону, чтобы остановить начавшиеся в разных отделах крепости безобразия, не могли ни к чему привести, так как всюду бегали матросы и доказывали, что мы своих солдат обманываем, так как в приказе Колчака рядом с перечислением чинов морских, перечислены и сухопутные: генералы, полковники, поручики и т.д., а кроме того, крепость морского ведомства и подчинена командующему флотом!
В 5 часов дня началась история и в Белостокских казармах, в 5-ом Черноморском полку, где под влиянием пришедших из города агитаторов солдаты начали срывать свои погоны; дежурный по полку офицер побежал в казарму к солдатам и попробовал уговорить их не совершать подобных действий, пока не будет получен надлежащий приказ по полку, но на него кинулась озверелая толпа солдат с криками «Ах, ты с.с.! Ты за царские погоны! Бей его!» Этот офицер спасся бегством, и только вечером удалось вступить на дежурство уже другому офицеру, но, конечно, без погон!
С 6 ч вечера кучки матросов начали бегать по улицам с ножницами в руках и без всяких разговоров срезать погоны с солдат. В это же время прибежали несколько испуганных писарей в штаб и в Управление артиллерии со срезанными с шинелей погонами. У одного из них погон был силою вырван вместе с рукавом.
По поводу описанных событий я всё время переговаривался по телефону со штабом флота, но безрезультатно. Весь этот день, как назло, я был очень занят по должности коменданта крепости по достаточно срочному вопросу рассмотрения жалобы рабочих подрядчика Бусыгина. Дело это рассматривалось комиссией под моим председательством при участии Государственного контроля. Дело в том, что с началом революции все начали что-то требовать. Предъявили какие-то несуразные требования и крепостные рабочие подрядчика Бусыгина о выплате им неких добавок[8] с самого начала войны. Суммы получались миллионные. Бусыгин отказал, ссылаясь на штаб крепости. Тогда рабочие нажали на штаб крепости, который, рассмотрев их дело 23 марта и согласившись на добавки в будущем, в добавках за прошлое отказал. Через союз рабочих они подали на меня жалобу Колчаку. Последний принял сторону рабочих и приказал мне пересмотреть дело при участии представителей от рабочих и от Колчака. Сами понимаете - положение наше делалось невесёлым. Так вот, в разгар работы этой комиссии, когда меня рвали на части под влиянием страха угроз рабочих представителей, по всей крепости происходили инциденты с погонами и кокардами.
Уже около часа комендантским отделением штаба крепости (весьма монархическим) мне было доложено о том заколдованном кольце, в которое завтра попадёт всё сухопутное офицерство: приказ по флоту отредактирован так, что его можно толковать по-разному, в перечислении чинов наравне с наименованиями чисто морскими приведены чины и сухопутные; демократы нашего сухопутного гарнизона, когда им выгодно быть сухопутными, кричат, что мы сухопутные, когда им выгоднее быть моряками, кричат, что мы подчинены флоту. Ввиду завтрашнего празднования 1 Мая, необходимости офицерству принять участие в этом празднестве, из-за той спешности, с которою переодевается морское офицерство в течение одного дня, озлобление низов против всего старорежимного, в том числе и формы[9] одежды, возможности в любую минуту какой-нибудь неожиданной провокации, и, принимая во внимание, что завтра будет уже поздно, так как все магазины и портные закроются, было необходимо в самом спешном порядке потребовать от штаба флота немедленного разъяснения: относится ли сей приказ только к чинам флота или и к крепостным. В первом случае просить штаб флота объявить нам о сём спешною телефонограммою, дабы ещё сегодня все в гарнизоне знали, что в сухопутном ведомстве погон снимать не полагалось.
Конечно, я согласился с докладом и приказал немедленно доложить об этом по телефону начальнику штаба флота капитану 1 ранга Смирнову[10], который уклонился от ответа. Тогда я сам обратился к Смирнову, указав на серьёзность положения, и просил его немедленно подойти к прямому проводу и спросить Ставку, относится ли упоминаемый приказ также и к крепости, и ответ Ставки безотлагательно сообщить мне письменно. Ответ мне необходим был письменный, ибо я имел основания не доверять Смирнову, и вообще со штабом флота у меня уже был опыт, показывавший, что этим господам, как только вопрос мог коснуться их «шкуры», ничего не стоило и отказаться от своих слов». В этом случае я не постесняюсь отдать приказ по крепости об оставлении без изменений формы одежды в сухопутном гарнизоне, что бы завтра ни случилось (хотя, боясь за офицеров, конечно, я предпочитал, чтобы ответ был утвердительным, т.е. что приказ относится и к сухопутным). Смирнов опять уклонился и сказал, что из-за такого пустяка он Ставку беспокоить не будет. Можно было думать, что Смирнов просто желает потешиться над несчастными сухопутными офицерами. Тогда, начиная терять терпение, я послал на корабль офицера, требуя определённого доклада адмиралу Колчаку. Был послан прапорщик Васильев, который сумел добиться категорического письменного ответа, и по возвращении в штаб доложил мне, что в штабе флота он застал подполковника Верховского, который в его присутствии с презрением доложил Колчаку, что штаб крепости сгущает краски, никакой опасности нет, что когда получат печатный приказ из Ставки, тогда и по гарнизону можно будет отдать, что это дело в крепости раздувают трусы и паникёры, что у них в Черноморской дивизии полный порядок и в голову никому не приходит задавать подобные вопросы, в доказательство чего он, Верховский, преспокойно идёт обедать в Морское собрание… А между тем, когда на корабле происходила описанная сцена, в казармах 5-го Черноморского полка солдаты срывали погоны и гонялись за дежурным офицером!
Когда мне об этом доложили, я вновь позвонил в штаб флота. Начальник штаба позвонил в Морское собрание, вызвал к аппарату Верховского и спросил его: каким образом могло случиться, что будучи только что на корабле, он докладывал, что у них в Черноморской дивизии всё благополучно, а вот из штаба крепости сообщают, что в пятом полку рвут погоны? Около 7 ч вечера мне позвонили из штаба флота с вопросом «На каком основании я осмелился отдать приказ по крепости о снятии погон, когда я на это не получил разрешения от Командующего флотом?» Я ответил, что никакого приказа я не отдавал и что вызванные для переписки приказа из полковых и дружинных канцелярий писари до сего времени сидят в штабе крепости и ожидают утверждения приказа, дабы его списать. <…>.
Как видим Рерберг более чем скептически оценивает военные заслуги Колчака в его бытность главкомом ЧФ, что вполне согласуется с хроникой боевых действий на черноморской акватории. Но более того, деятельность Колчака в 1917 году, его политическая деятельность, начинает играть все более и более интересными красками. Оказывается метанию шашек, кортиков и прочих колюще-режущих предметов за борт, предшествовало много всего увлекательного... Ах, с нетерпением ждем продолжения...
Кроме коммерческого наличествует разумеется и социально-политический заказ на "прославление и лакировку". Ну а поскольку г-н "Ъ" был последовательным и неисправимым неудачником, это добавляет к желтизне еще и чрезычайную научную ммм.... легковесность и легкомысленность к в том числе и претендующим на "серьезность" исследованиям. Результатом совместных усилий гешефтамхеров, пропагандонов и искренних энтузиазистов является искрящаяся атмосфера незамутненного сомнениями телячьего восторга вокруг пролезшего в правители адмирала.
И если с завершающим этапом Колчаковской карьеры этой публике "все ясно" - его мол все предали, сволочи французы, сволочи чехи да еще и неблагодарные сволочи эсэры (если бы не всех их, гадов "подрывная работа" въехал бы этот "искренний патриот" летом 1919 года в первопрестуольную под перезвон "сорока сороков"...) - и все эти происки и подкопы, что разумеется, разворачиваются на фоне "большой и чистой любви" сами знаете кого с сами знаете кем. Всем вот этим - т.е. бабами и вражескими происками и объясняется ммм незадачливость "Ъ" как политического руководителя. Что в известной мере, по мнению тех самых энтузиазистов и пропагандонов, предает личности "Ъ" своеобразный шарм - делает его "не политиком но воином"... несопосбным в своей несгибаемости и рыцарственности на политиканство, отчего и пострадавшим.
Ну разумеется, коль скоро они выходит и тебе рыцарь и тебе воин, то должны быть у него самые что нинаесть воинские заслуги. А поскольку, он все таки был не мичманом, а "полным" адмиралом, то заслуги должны не ограничиваться личной храбростию, а предполагать еще и стратегический замах...
Стало быть участие Колчака в Первой Мировой, его служба как на Балтийском так и на Черноморском флотах, должны попадать в фокус внимания всех его многочисленных эпистолярных и кинематографических поклонников... Про "фильму" уже сказано много и зло, в "фильме" раскрыть тему воиских подвигов и стратегического размаха адмирала прямо скажем не удалось, но быть может на бумаге оно рисуется красившее? Как бы не так - вот тому иллюстрация из известной биографии "Ъ" за авторством г-на Плотникова. Про то что он был "архистратигом" упомянуто, а вот про практические проявления этой самой стратегии - нет, все место занято ... ну сами понимаете кем и чем... Вполне солидарен с г-ном Плотниковым и еще одни деятель - г-н Хандорин кандидат ист. наук да еще и автор книжицы: "Адмирал Колчак: правда и мифы". При всем при этом борец за правду и против мифов страдает ровно той же незамутненностью в вопросе о флотоводческих заслугах Колчака - убедиться можно вот тут.
По счастью, "поддтягиваются" к данной проблеме и более серьезные исследователи. Ув. Андрей Владиславович Ганин начал публиковать мемуары начальника штаба Севастопольской крепости генерал-майора Рерберга. Биографическую справку по Рербергу можно прочесть вот тут. К сожалению ВИЖ выкладывет содержимое своих номеров не полностью, однако я обязуюсь найти журналы и выложить их содержимое целиком, ну а пока - вот перепечатка того, что лежит на сайте ВИЖ-а, для тех, кому лень в нем копаться:
Публикация: ГАНИН Андрей Владиславович - редактор отдела военной истории журнала «Родина», кандидат исторических наук (Москва)
Ф.П.Рерберг
ВИЦЕ-АДМИРАЛ. КОЛЧАК НА ЧЕРНОМОРСКОМ ФЛОТЕ
Клеветы, распускаемые про адмирала Эбергарда[1], обвинявшегося… в работе в пользу немцев, возымели-таки своё действие. Сверх того его начали обвинять совершенно определённо в умышленном ведении боевых операций таким образом, чтобы наши корабли не могли поймать или уничтожить «Гебена»[2]. Люди судили и рядили, не имея понятия о морских операциях, не понимая, что, имея корабли с максимальным ходом в 18узлов, нельзя поймать и уничтожить крейсер с ходом в 28 (и даже 30) узлов. Говорили, что достаточно сменить «эту старую немецкую калошу» и назначить русского энергичного адмирала, - живо скрутит он нахальство «Гебена». Кроме того, Эбергарда обвиняли в том, что (как мне помнится) 16 ноября 1914 года, когда «Гебен» ходил по нашим минам, вследствие запрещения Эбергарда нашими сухопутными минёрами не был замкнут ток, наши мины не взорвались, и «Гебен» благополучно ушёл восвояси. Всё это было наглой клеветой, но тем не менее летом 1916 года наш милейший Андрей Августович был «убран», и на его место был назначен только что произведённый в вице-адмиралы Александр Васильевич Колчак.
Очень скоро после состоявшегося назначения Колчак пожаловал к нам в Севастополь. Все генералы и адмиралы, и начальники частей, и командиры кораблей выстроились на левом фланге почётного караула на перроне железнодорожной станции для представления новому высокому начальству - герою Колчаку - способному, молодому, энергичному. Годами он был моложе меня лет на восемь, а нашему коменданту, ему подчинённому, даже в сыновья годился[3]. Этим назначением Ананьин[4] считал себя очень обиженным, сказался больным, долго не выходил из квартиры, не хотел ездить с докладами к «этому мальчишке» и говорил, что плохо дело когда яйца курицу учат. Я молчал; я понимал обиду Ананьина, но на это дело я смотрел с несколько другой точки зрения. Я считал, что спешное выдвижение Колчака из капитанов 1ранга в вице-адмиралы и назначение его командующим флотом доказывало полную разруху во флоте: почему же не назначили кого-нибудь из старших адмиралов, а кинулись за молодым? Надо было назначить выдающегося - скажут мне. А что же вы г.г. думали, когда раньше продвигали в адмиралы «за отличия по службе» сотни адмиралов, которые в минуту надобности все оказались негодными? Разве это не разруха и не страшный произвол, разлагавший флот сверху? Что бы сказал читатель про сухопутную армию, если бы в военное время на должности главнокомандующих, командующих и командиров корпусов Ставка начала бы назначать не опытных генералов, долгою службою приобретших знания и опыт, а только что произведённых генерал-майоров и командиров полков? Как смотрели матросы на своих старых адмиралов, оказавшихся недостойными командовать флотом и вынужденных подчиняться молодому адмиралу, годному[5] им в сыновья? А затем само дело показало, что герой, молодой и энергичный Колчак, ровно ничем полезным себя и не проявил, но, впрочем, об этом будет ниже, при изложении фактической стороны.
В первый же день нашего знакомства на вокзале он мне не понравился: производил впечатление человека весьма нервного, принимавшего позы и жесты не натуральные, а как бы обдуманные, и это производило тяжёлое впечатление; у него совершенно не было позы барина и высокого начальника, спокойно сознающего свою власть и силу, в чём я потом и убедился, видя как он раздражался по пустым вопросам и начинал горячиться и кричать, швыряя телефонную трубку или пресс-папье в случаях, когда достаточно было спокойно приказать, и приказание было бы исполнено.
Одновременно с Эбергардом был сменён и его начальник штаба, и Колчак на эту должность взял себе товарища по корпусу - контр-адмирала (царство ему небесное - он впоследствии был расстрелян «товарищами») Каськова[6] - человека, по моему мнению (как увидите далее из описания заседания 12 октября), ограниченного и заносчивого. Таким образом, в Черноморском флоте в один день заступили новые и главный начальник , и его начальник штаба, и, естественно, в продолжении работы штаба должен был получиться вредный для дела в военное время надрыв. Уже в октябре Каськов был заменён адмиралом Погуляевым[7]. <…>
Департамент полиции обеспокоился описанным проявлением бунтарских наклонностей матросов и в секретном порядке передал это донесение (в котором было сказано, что об изложенном доложено командующему флотом и командующему крепости) на «усмотрение» морскому министру. Адмирал Григорович[1] переслал эту переписку «на распоряжение» адмиралу Колчаку, а последний распорядился самым энергичным образом, дабы на будущее время подобных случаев не могло повториться! Он тотчас потребовал полковника Редрова к себе на корабль, накричал на него и разнёс как мальчишку, не желая слушать никаких ни докладов, ни возражений, и раз навсегда (вопреки всяким законам) воспретил полковнику Редрову доносить куда бы то ни было на «его матросов»!
С этой минуты матросы Колчака могли говорить и проделывать, что им угодно, и департамент полиции был лишён возможности что-либо об этом уведать[2]. Если и другие начальники так действовали, то немудрено, что государь ничего не знал о надвигавшейся опасности, и революция свалилась на нас… «как снег на голову».
Этот почтенный, немолодой, преданный делу служака полковник Редров прямо от Колчака приехал ко мне на квартиру, в глазах у него были слёзы. Он приехал ко мне посоветоваться, что ему делать, так как он поставлен в безвыходное положение: если он не будет доставлять департаменту надлежащие сведения, то департамент вправе предать его суду за укрывательство преступной деятельности революционеров, если же он будет продолжать свои донесения согласно закону, то он рискует быть преданным военному суду за неисполнение приказания высшего начальника в крепости, находящейся на осадном положении.
Ко времени этого разговора я был уже предупреждён, что, по имеющимся сведениям, Колчак поручил своему «жандармскому» офицеру следить за полковником Редровым и ротмистром Крахотиным, чтобы они не посылали каких-либо депеш жандармским шифром в департамент. Таким образом, полковник Редров был поставлен в такое положение, что был лишён возможности донести по телеграфу, что ему воспрещено исполнять его прямые обязанности по службе.
Я посоветовал Редрову составить краткое об этом донесение, положить на шифр и с надежным унтер-офицером послать по железной дороге для отправления телеграммы с какой-нибудь станции вне пределов Крыма. Редров так и сделал и послал телеграмму со станции Мелитополь, но оба мы упустили из виду, что ведь может последовать ответ. И ответ последовал, а департамент полиции, получив донесение Редрова, запросил объяснения у морского министра, а последний запросил Колчака, а последний, действительно бесстрашный воин, ничтоже сумняшеся, приказом по флоту отрешил полковника Редрова за неисполнение приказания командующего флотом от должности, а, когда Редров, донося о последнем, просил разрешения департамента прибыть немедленно в Петроград для личного доклада всего случившегося, за последнее преступление полковник Редров был признан Колчаком нежелательным элементом в пределах крепости, находящейся в осадном положении, и предписанием штаба флота полковник Редров, как элемент вредный, в трёхдневный срок был выселен из Севастополя!
Виданное ли это дело? Жандармский полковник, стоявший на страже интересов государя и России, за добровольное исполнение своего долга отрешается от должности, признаётся неблагонадёжным и в трёхдневный срок выселяется из крепости!
Редров поехал в Петроград, где в департаменте полиции, конечно, был признан совершенно правым, но министр внутренних дел[3] в интересах государственных спасовал, побоялся побеспокоить командующего флотом, не имел гражданского мужества поставить вопрос ребром и отстоять своего подчинённого, и Редров был назначен куда-то на Кавказ, а вместо него к нам прибыл полковник Дукельский.
Шила в мешке не утаишь, а тем более не упрячешь концов в таком громком деле, как изгнание в экстренном порядке за донесение на матросов жандармского полковника, и в тёмных массах популярность Колчака, нанёсшего[4] такой удар и оскорбление честному жандармскому полковнику, возвысилась в значительной степени.
Как понять этот страшный поступок адмирала? Действительно ли среди высшего командного элемента и высших чинов Российского государства существовал в то время вполне определённый «великий заговор» против государя, или это теперь кем-то придумано и пущено в монархическую печать? Надо признать, что по мере течения времени против наших генералов и некоторых высших чинов улик набирается довольно много, и дело беспристрастной истории (если таковая может существовать) вывести миру правдивое заключение. В деле свержения полковника Редрова, по моему мнению, играли роль другие обстоятельства. Уже много лет тому назад в среде русской интеллигенции начался скрытый поход против нашего самодержавия, но чтобы свалить его, надо было сначала дискредитировать, оклеветать, оплевать организацию, охранявшую в России как основы собственно самодержавия, так и вообще уважения к Закону. Таковой организацией был, между прочим, корпус жандармов[5]…<…>
Мне пришлось вступить в исполнение должности коменданта крепости с огромным смешанным гарнизоном 17 марта и выполнять весьма сложные обязанности в это неопределённо-нервное и лишённое здравого смысла время в течение двух месяцев, после чего к нам явился новый комендант - капитан 1-го ранга Михаил Михайлович Остроградский[1].
В этот период произошло моё первое (фактически не состоявшееся) отрешение от занимаемой должности. Случай этот интересен и весьма характерен в отношении проявления беспринципности многих деятелей того печального времени, ознаменованного началом общего развала России, и что любопытно, - мне до сего времени так и не удалось выявить, кто же были те грязные деятели, которые в этом эпизоде сыграли жалкую и лицемерную роль трусов… но, во всяком случае, после развязки этого дела я потерял доверие к адмиралу Колчаку и всякое уважение к Верховному главнокомандующему генералу Алексееву, очевидно совершенно спасовавшему перед иезуитским поведением Гучкова[2]! Но перед тем как описать этот случай[3], необходимо сказать несколько слов о моём докладе Колчаку 7 апреля, о провокации с погонами 17 апреля и о заседании у Колчака 20 апреля.
Как я уже говорил выше, с самого начала революции со стороны нижних чинов начались «подкопы» под начальников различных степеней. Когда настроение солдатчины, поддерживаемой во всех своих «свободных» выходках приказом №1 и шедшими из революционного Петрограда веяниями, обрисовалось вполне ясно, и видно было, что упорствовать в некоторых случаях просто глупо, я начал искать средства, чтобы предупредить возможность возникновения нежелательных инцидентов, имея в виду пословицу «Лиха беда - начало!». Решив дать нашим крепостным начальникам возможность мирно уйти со службы «по болезни» и проинформировав об этом шифрованными телеграммами Главные управления, а также попросив ко времени увольнения представляемых мною начальников подготовить заместителей, дабы не получилось «междуцарствия», в течение которого «товарищи» обязательно начали бы продвигать своих кандидатов, 7-го апреля утром я решил поехать с личным докладом к командующему флотом на корабль. Мне пришлось высидеть в приёмной довольно долго, так как в это утро Колчак принимал каких-то очень важных революционных деятелей, в том числе и некого Федю Баткина[4]. Эти люди зело суматошились по поводу снаряжения от Черноморского флота особой делегации, которая должна была ехать на фронт убеждать фронтовых товарищей сражаться. Плоды всеобщего безумия начинали[5] уже сказываться. На корабль Баткин влез проходимцем, а с корабля сходил на шлюпку матросом… Наконец был принят и я. Доложив обстоятельства дела с началом свержения нижними чинами некоторых из наших начальников, я обратил внимание Колчака на то, что в крепости какими-то лицами ведётся агитация в пользу избрания меня комендантом крепости и что вскоре к Колчаку может быть представлено ходатайство в этом смысле от Центрального исполнительного комитета, и, что я прошу его ходатайство это отклонить вследствие моего болезненного состояния, так как я действительно не настолько здоров, чтобы в подобное время принять и нести такую должность, затем - я не желаю быть начальником по избранию подчинёнными и быть нравственно им как бы обязанным за свою «карьеру». Кроме того, я обратил внимание Колчака на то, что сейчас такое шаткое время, что не надо давать солдатским массам на суд новых начальников, так как мы не знаем, как они примут какого-нибудь нового коменданта, а самое лучшее - не торопиться и не вносить нервности, а оставить дело как есть, ибо в случае брожения - нет коменданта и некого смещать, а при надобности всегда успеется назначение. При этом я добавил, что должность начальника штаба я буду нести по-прежнему и думаю, что, пользуясь уважением в гарнизоне, сумею быть полезным, но сам я комендантом быть не хочу. Колчак, по-видимому, остался вполне доволен моим предложением и решил пока ничего не менять. Я остановился на этих мелочах, ибо впоследствии некоторые интриганы и клеветники говорили (и даже официально докладывали) про меня: «Он опирается на демократические массы и подставил ножку уже четырём комендантам, и если Вы его не уберёте, подставит ножку и Вам!». Очень мне нужно было подставлять ножку, когда я совершенно искренне даже не желал в то время никакого продвижения по службе, ибо почти на всякой должности, где вас не знают, надо было или погибнуть, или лицемерить, а ни того ни другого я не хотел.
В этот же период меня спровоцировал подполковник Верховский[6]. Вот как этот произошло. Начиная с десятых чисел апреля на всех солдатских, матросских и рабочих митингах было постановлено торжественное празднование интернационального рабочего праздника 1 Мая (по новому стилю)[7], решения эти были утверждены нашим советом солдатских, матросских и прочих депутатов. Как ораторами на митингах, так и в печатных летучках, офицеры приглашались участниками празднества, причём было сказано, что принявшие участие и выразившие искреннее желание слиться с трудовым народом получат доверие, а те, кто не выйдут с народом, будут признаны и т.д., причём солдатам предлагалось наблюдать за своими офицерами, чтобы заметить саботажников. В церемониале было указано, что процессия будет идти пошереножно, каждая шеренга, оплетённая красными лентами, будет состоять из солдата, матроса, рабочего и офицера… Колчак настаивал, чтобы офицеры возможно больше шли в народ. Наши крепостные очень упирались. Из штаба крепости только три человека пошли на торжества, остальные «спрятались» по домам, так как в этот день, дабы не раздражать демократии, занятия в штабе я отменил. Торжественное шествие 1 мая состоялось, в шествии приняла участие масса офицеров. Впереди процессии, верхом на лошади, с красною лентою через плечо, торжественно ехал сам председатель революционного комитета подполковник Верховский. Демократия была, по-видимому, удовлетворена!
Но за три дня до этого празднества последовал ряд незначительных происшествий, которые могли окончиться весьма плачевно для многих офицеров.
15 апреля штаб флота получил телеграфное распоряжение Гучкова о том, чтобы в русском флоте по образцу флотов всех республиканских стран были сняты погоны и заменены нарукавными нашивками, а также чтобы были заменены романовские кокарды. Как известно, при перемене формы одежды всегда давался известный срок (большею частью годовой) для её донашивания. Здесь же изменение формы имело столь важное значение, что адмирал Колчак, в своём приказе 16 апреля предписывал всем офицерам флота изменить форму в одни сутки! Ни одно распоряжение о защите крепости от неприятеля со времени начала войны не потребовало такой срочности, такой всеобщей безумной беготни по магазинам (боясь опоздать и ничего не найти) и по портным буквально всех офицеров гарнизона, забросивших на это время все остальные дела, как это глупейшее распоряжение, приведшее к панике. Около полудня в некоторых местах Екатерининской улицы и Нахимовского образовались небольшие группы матросов, отлавливающих проходивших мимо офицеров и проводивших их к своей группе, где стоял матрос, державший в левой руке баночку с красной краской, а в правой - кисточку. Этой кисточкой он, не торопясь, с сознанием дела, замазывал красною краскою кокарды на офицерских фуражках, причём некоторые делали это довольно вежливо, а некоторые, пользуясь случаем, чтобы поиздеваться над офицерами, делали это грубо, не позволяя снять фуражку, и, будто нечаянно, капали краской на нос или на лицо офицера! Около двух часов дня некий прапорщик Юргенс (оказавшийся затем большевиком) прибежал во двор казарм 455-ой Екатеринославской дружины, собрал ополченцев, сказал (а вернее говоря, прокричал) им какую-то нервно-истерическую речь о значении погон как последнего, ещё не уничтоженного символа власти Романовых, тотчас сорвал с себя свои погоны и начал их топтать ногами, его примеру тотчас начали следовать разнузданные солдаты. Когда набралась довольно значительная кучка погон, то присутствовавшие на этом торжестве солдатские «дамы» и некоторые другие «свободные гражданки» подбежали к куче и тут же на глазах у всех присутствовавших показали высший порыв революционного благородства и начали «мочить» погоны…
В это же время совсем в другой части крепости, а именно на батареях южного отдела, в 3-й и в нестроевой ротах крепостной артиллерии, артиллеристы и сигнальщики-матросы начали срывать погоны с унтер-офицеров (фейерверкеров), бывших даже при исполнении служебных обязанностей.
На мой телефонный запрос штаб флота ответил, что распоряжение касается только моряков, а сухопутных не касается. Попытки, сделанные по телефону, чтобы остановить начавшиеся в разных отделах крепости безобразия, не могли ни к чему привести, так как всюду бегали матросы и доказывали, что мы своих солдат обманываем, так как в приказе Колчака рядом с перечислением чинов морских, перечислены и сухопутные: генералы, полковники, поручики и т.д., а кроме того, крепость морского ведомства и подчинена командующему флотом!
В 5 часов дня началась история и в Белостокских казармах, в 5-ом Черноморском полку, где под влиянием пришедших из города агитаторов солдаты начали срывать свои погоны; дежурный по полку офицер побежал в казарму к солдатам и попробовал уговорить их не совершать подобных действий, пока не будет получен надлежащий приказ по полку, но на него кинулась озверелая толпа солдат с криками «Ах, ты с.с.! Ты за царские погоны! Бей его!» Этот офицер спасся бегством, и только вечером удалось вступить на дежурство уже другому офицеру, но, конечно, без погон!
С 6 ч вечера кучки матросов начали бегать по улицам с ножницами в руках и без всяких разговоров срезать погоны с солдат. В это же время прибежали несколько испуганных писарей в штаб и в Управление артиллерии со срезанными с шинелей погонами. У одного из них погон был силою вырван вместе с рукавом.
По поводу описанных событий я всё время переговаривался по телефону со штабом флота, но безрезультатно. Весь этот день, как назло, я был очень занят по должности коменданта крепости по достаточно срочному вопросу рассмотрения жалобы рабочих подрядчика Бусыгина. Дело это рассматривалось комиссией под моим председательством при участии Государственного контроля. Дело в том, что с началом революции все начали что-то требовать. Предъявили какие-то несуразные требования и крепостные рабочие подрядчика Бусыгина о выплате им неких добавок[8] с самого начала войны. Суммы получались миллионные. Бусыгин отказал, ссылаясь на штаб крепости. Тогда рабочие нажали на штаб крепости, который, рассмотрев их дело 23 марта и согласившись на добавки в будущем, в добавках за прошлое отказал. Через союз рабочих они подали на меня жалобу Колчаку. Последний принял сторону рабочих и приказал мне пересмотреть дело при участии представителей от рабочих и от Колчака. Сами понимаете - положение наше делалось невесёлым. Так вот, в разгар работы этой комиссии, когда меня рвали на части под влиянием страха угроз рабочих представителей, по всей крепости происходили инциденты с погонами и кокардами.
Уже около часа комендантским отделением штаба крепости (весьма монархическим) мне было доложено о том заколдованном кольце, в которое завтра попадёт всё сухопутное офицерство: приказ по флоту отредактирован так, что его можно толковать по-разному, в перечислении чинов наравне с наименованиями чисто морскими приведены чины и сухопутные; демократы нашего сухопутного гарнизона, когда им выгодно быть сухопутными, кричат, что мы сухопутные, когда им выгоднее быть моряками, кричат, что мы подчинены флоту. Ввиду завтрашнего празднования 1 Мая, необходимости офицерству принять участие в этом празднестве, из-за той спешности, с которою переодевается морское офицерство в течение одного дня, озлобление низов против всего старорежимного, в том числе и формы[9] одежды, возможности в любую минуту какой-нибудь неожиданной провокации, и, принимая во внимание, что завтра будет уже поздно, так как все магазины и портные закроются, было необходимо в самом спешном порядке потребовать от штаба флота немедленного разъяснения: относится ли сей приказ только к чинам флота или и к крепостным. В первом случае просить штаб флота объявить нам о сём спешною телефонограммою, дабы ещё сегодня все в гарнизоне знали, что в сухопутном ведомстве погон снимать не полагалось.
Конечно, я согласился с докладом и приказал немедленно доложить об этом по телефону начальнику штаба флота капитану 1 ранга Смирнову[10], который уклонился от ответа. Тогда я сам обратился к Смирнову, указав на серьёзность положения, и просил его немедленно подойти к прямому проводу и спросить Ставку, относится ли упоминаемый приказ также и к крепости, и ответ Ставки безотлагательно сообщить мне письменно. Ответ мне необходим был письменный, ибо я имел основания не доверять Смирнову, и вообще со штабом флота у меня уже был опыт, показывавший, что этим господам, как только вопрос мог коснуться их «шкуры», ничего не стоило и отказаться от своих слов». В этом случае я не постесняюсь отдать приказ по крепости об оставлении без изменений формы одежды в сухопутном гарнизоне, что бы завтра ни случилось (хотя, боясь за офицеров, конечно, я предпочитал, чтобы ответ был утвердительным, т.е. что приказ относится и к сухопутным). Смирнов опять уклонился и сказал, что из-за такого пустяка он Ставку беспокоить не будет. Можно было думать, что Смирнов просто желает потешиться над несчастными сухопутными офицерами. Тогда, начиная терять терпение, я послал на корабль офицера, требуя определённого доклада адмиралу Колчаку. Был послан прапорщик Васильев, который сумел добиться категорического письменного ответа, и по возвращении в штаб доложил мне, что в штабе флота он застал подполковника Верховского, который в его присутствии с презрением доложил Колчаку, что штаб крепости сгущает краски, никакой опасности нет, что когда получат печатный приказ из Ставки, тогда и по гарнизону можно будет отдать, что это дело в крепости раздувают трусы и паникёры, что у них в Черноморской дивизии полный порядок и в голову никому не приходит задавать подобные вопросы, в доказательство чего он, Верховский, преспокойно идёт обедать в Морское собрание… А между тем, когда на корабле происходила описанная сцена, в казармах 5-го Черноморского полка солдаты срывали погоны и гонялись за дежурным офицером!
Когда мне об этом доложили, я вновь позвонил в штаб флота. Начальник штаба позвонил в Морское собрание, вызвал к аппарату Верховского и спросил его: каким образом могло случиться, что будучи только что на корабле, он докладывал, что у них в Черноморской дивизии всё благополучно, а вот из штаба крепости сообщают, что в пятом полку рвут погоны? Около 7 ч вечера мне позвонили из штаба флота с вопросом «На каком основании я осмелился отдать приказ по крепости о снятии погон, когда я на это не получил разрешения от Командующего флотом?» Я ответил, что никакого приказа я не отдавал и что вызванные для переписки приказа из полковых и дружинных канцелярий писари до сего времени сидят в штабе крепости и ожидают утверждения приказа, дабы его списать. <…>.
Как видим Рерберг более чем скептически оценивает военные заслуги Колчака в его бытность главкомом ЧФ, что вполне согласуется с хроникой боевых действий на черноморской акватории. Но более того, деятельность Колчака в 1917 году, его политическая деятельность, начинает играть все более и более интересными красками. Оказывается метанию шашек, кортиков и прочих колюще-режущих предметов за борт, предшествовало много всего увлекательного... Ах, с нетерпением ждем продолжения...