Память
Каждый раз, когда я возвращаюсь в этот дом, я как будто попадаю в начало оси координат: с этого дома началось моё детство, каждое лето я проводила здесь вместе с бабушкой и дедом. И после их смерти сюда почти никогда не приезжают - знамо дело: почти 300 километров от Петербурга, автобус от Лужского вокзала ходит 3 раза в неделю в максимально неудобное время, а дороги выглядят так, будто недавно сошел сель. И каждый раз, когда мы всё-таки собираемся, я очень хочу и одновременно боюсь туда приезжать. В этом доме как будто остановилось время, с самого моего детства здесь не изменилось ничего - всё те же вещи на тех же местах, те же картины, обои, скатерти, книги, игрушки, вплоть до самых мелочей, как бальзам "Звёздочка" около радиоприёмника. И только ты приезжаешь всё время другой, всё время новый. И в тот момент, когда новый ты встречаешься с этим домом, прожитое тобой время становится вдруг очень тяжелым. Каждая перемена в тебе вдруг начинает ныть, как старая рана, как фантомная боль в утраченной конечности.
Это дом призраков. Здесь каждая отметина, каждая трещинка на дверном косяке или скол на раме окна - это память. Как только взгляд падает на любую из них, я во всех деталях, в которых свойственно запоминать события ребенку, снова и снова просматриваю то, что с нею связано. Кажется, можно даже услышать обрывки разговоров. "Коля, пойди за дровами, пора печку топить...", "Завтра смороду будем собирать, я варенье сварю твоё любимое...", "Опять коленку разбила, ну сколько можно!..", "Гроза из-за озера идёт, не ходи далеко!.."
Вот в углу между печью и креслом прислонился ростомер - доска, на которой дедушка каждый год отмечал, как мы с братом и сестрой выросли за зиму. "Юля, 1983 г.", "Павел, 1989 г.", "Марина, 1991 г.". Рядом с ним - полка с детскими книжками, истрёпанными до такого состояния что нельзя отделить одну от другой, там же - остатки детских игр, картонные и деревянные фигурки на шарнирах, которые для нас с сестрой делал дедушка. Одежда, развешанная на спинке кресла. Дедушка умер почти 18 лет назад, но его рубашка всё ещё висит на гвоздике в дальней комнате, как будто он просто вышел в сени покурить и вот-вот вернётся. На стене - уже много лет как остановившиеся ходики с кукушкой, их стрелки замерли на времени обеда. Много, очень много всего. Дом стоит и ждёт, храня в себе всех наших призраков. Я просыпаюсь ночью, потому что слышу, как у самой головы с печи грузно спрыгивает кот Шурик. Только Шурика уже давно нет.
Мы приезжаем, чтобы будить дом после зимы. Он принимает нас новых, изменившихся, впитывает нас, запоминает, вписывает в свою больше чем столетнюю историю. Приехав, мы открываем окна, вытряхиваем половики, растапливаем печь, выметаем из дома пыль, труху и крылья бабочек. Неужели из этого состоит моё прошлое? И кажется, дом мурлычет от радости - ведь не бросили, вернулись, гладят по прогнивающим бревенчатым бокам, чешут в печке кочергой.
В сарае упала стена, на чердаке напротив лестницы провалилась крыша, у печи треснула и накренилась труба. Время остановилось и давит, давит на этот дом, сжимает его, и кажется, что с каждым годом он становится всё меньше, съеживается, сворачивается в клубок. Половицы скрипят и подрагивают даже под самыми осторожными шагами. Он медленно заваливается на бок и тяжело дышит.
Я ухожу на озеро. Там уже много лет как сломались все мостки и берега, на которых мы когда-то купались, густо заросли камышом. На воде не видно ни лодочников, ни чаек, только у дальнего берега смутно угадывается силуэт одинокого лебедя - он, будто ещё один призрак здешних мест, качается на волнах, почти не двигаясь, только иногда опускает голову под крыло.
Лес на противоположном берегу выдыхает туман. Сначала немного, потом увереннее, увереннее, пока эти выдохи не превращаются в сплошной поток вязкого бледного пара. Лебедь растворяется в нём, как рисунок на запотевшем стекле.
Я шагаю по дороге из деревни. Когда дома пропадают из вида, сворачиваю в поле и иду вдоль кромки леса, в мокрой холодной траве промокла насквозь по самый пояс. Туман ползёт навстречу, густой, липкий, лижет руки и лицо. Изо рта идёт пар, отчего кажется, что туман проник внутрь, пропитал, пророс насквозь. Может быть, я тоже уже растворилась, как и тот лебедь, и теперь буду бродить в нём всегда.
Я не против. Возможно, это случилось уже давно.
В тумане ходят лесные духи, смотрят внимательными глазами, хрустят ветками за спиной, дышат у самого уха. Им тоже интересно - тут редко кто шляется, особенно после заката. Так мы и гуляем, пока совсем не стемнеет.
Раньше, когда мы приезжали сюда на майских праздниках, в сенях на подоконнике я находила спящих бабочек. Две-три, не больше. Их можно было вынести на улицу, погреть дыханием и через пару минут они начинали шевелиться, раскрывали крылья и улетали, покачиваясь и позёвывая.
Сейчас так рано приезжать не получается. И к моменту нашего первого появления их уже съедают просыпающиеся раньше них пауки.
И, наверное, в этом суть всех произошедших перемен.
Это дом призраков. Здесь каждая отметина, каждая трещинка на дверном косяке или скол на раме окна - это память. Как только взгляд падает на любую из них, я во всех деталях, в которых свойственно запоминать события ребенку, снова и снова просматриваю то, что с нею связано. Кажется, можно даже услышать обрывки разговоров. "Коля, пойди за дровами, пора печку топить...", "Завтра смороду будем собирать, я варенье сварю твоё любимое...", "Опять коленку разбила, ну сколько можно!..", "Гроза из-за озера идёт, не ходи далеко!.."
Вот в углу между печью и креслом прислонился ростомер - доска, на которой дедушка каждый год отмечал, как мы с братом и сестрой выросли за зиму. "Юля, 1983 г.", "Павел, 1989 г.", "Марина, 1991 г.". Рядом с ним - полка с детскими книжками, истрёпанными до такого состояния что нельзя отделить одну от другой, там же - остатки детских игр, картонные и деревянные фигурки на шарнирах, которые для нас с сестрой делал дедушка. Одежда, развешанная на спинке кресла. Дедушка умер почти 18 лет назад, но его рубашка всё ещё висит на гвоздике в дальней комнате, как будто он просто вышел в сени покурить и вот-вот вернётся. На стене - уже много лет как остановившиеся ходики с кукушкой, их стрелки замерли на времени обеда. Много, очень много всего. Дом стоит и ждёт, храня в себе всех наших призраков. Я просыпаюсь ночью, потому что слышу, как у самой головы с печи грузно спрыгивает кот Шурик. Только Шурика уже давно нет.
Мы приезжаем, чтобы будить дом после зимы. Он принимает нас новых, изменившихся, впитывает нас, запоминает, вписывает в свою больше чем столетнюю историю. Приехав, мы открываем окна, вытряхиваем половики, растапливаем печь, выметаем из дома пыль, труху и крылья бабочек. Неужели из этого состоит моё прошлое? И кажется, дом мурлычет от радости - ведь не бросили, вернулись, гладят по прогнивающим бревенчатым бокам, чешут в печке кочергой.
В сарае упала стена, на чердаке напротив лестницы провалилась крыша, у печи треснула и накренилась труба. Время остановилось и давит, давит на этот дом, сжимает его, и кажется, что с каждым годом он становится всё меньше, съеживается, сворачивается в клубок. Половицы скрипят и подрагивают даже под самыми осторожными шагами. Он медленно заваливается на бок и тяжело дышит.
Я ухожу на озеро. Там уже много лет как сломались все мостки и берега, на которых мы когда-то купались, густо заросли камышом. На воде не видно ни лодочников, ни чаек, только у дальнего берега смутно угадывается силуэт одинокого лебедя - он, будто ещё один призрак здешних мест, качается на волнах, почти не двигаясь, только иногда опускает голову под крыло.
Лес на противоположном берегу выдыхает туман. Сначала немного, потом увереннее, увереннее, пока эти выдохи не превращаются в сплошной поток вязкого бледного пара. Лебедь растворяется в нём, как рисунок на запотевшем стекле.
Я шагаю по дороге из деревни. Когда дома пропадают из вида, сворачиваю в поле и иду вдоль кромки леса, в мокрой холодной траве промокла насквозь по самый пояс. Туман ползёт навстречу, густой, липкий, лижет руки и лицо. Изо рта идёт пар, отчего кажется, что туман проник внутрь, пропитал, пророс насквозь. Может быть, я тоже уже растворилась, как и тот лебедь, и теперь буду бродить в нём всегда.
Я не против. Возможно, это случилось уже давно.
В тумане ходят лесные духи, смотрят внимательными глазами, хрустят ветками за спиной, дышат у самого уха. Им тоже интересно - тут редко кто шляется, особенно после заката. Так мы и гуляем, пока совсем не стемнеет.
Раньше, когда мы приезжали сюда на майских праздниках, в сенях на подоконнике я находила спящих бабочек. Две-три, не больше. Их можно было вынести на улицу, погреть дыханием и через пару минут они начинали шевелиться, раскрывали крылья и улетали, покачиваясь и позёвывая.
Сейчас так рано приезжать не получается. И к моменту нашего первого появления их уже съедают просыпающиеся раньше них пауки.
И, наверное, в этом суть всех произошедших перемен.