С.Н. Дурылин. "Из Олонецких записок"
Оригинал взят у yu_sinilga в С.Н. Дурылин. "Из Олонецких записок"
19-го
14-го вечером, с Сережей Фуделем и Мокринским, я пошел ко всенощной в Усп<енский> собор. Стояла толпа желающих попасть в собор. В соборе было густо народом и жарко. Служило семь архиереев во главе с Тихоном. Я ходил с блюдом - со сбором в пользу братства Кремля. Всенощная длилась с 6 до 10 1/2. По середине собора стояли члены Собора. Среди них оказался архимандрит Вениамин14. Он окликнул меня и улыбнулся, молвив вполголоса: «С<ергей> Н<иколаевич>, спаси вас Господи!» Синодальный хор пел всенощную киевским распевом. Лития совершалась на паперти собора, и вслед за ней был крестный ход вокруг собора. Архиепископа впервые поминали митрополитом, и среди службы принесен был белый клобук, которым и заменил пр<еосвященный> Тихон свой черный. Перед Евангелием всеми архиереями читан был акафист Успению. Меня поразил художественной, сжатой, строгой силой своего чтения преосв<ященный> Анастасий Кишиневский. Но лучше и сильнее всего действовал на душу сам собор, озаряемый множеством свечей, оживляемый тихим и строгим пением, наполненный народом, насыщенный молитвой. Он весь снаружи был как бы охвачен звоном: это было пенье над пеньем, Успенская служба над службой. Нет, это не прибой волн, - это что-то в воздухе творящееся, от воздуха, от атмосферы идущее, природное, простое, всегда бывшее, не человеком содеянное - этот звон. И в то же время чувствуется, что он такой же старый, такой же неколебимый, как эти стены собора, сияющие золотом и ликами мучеников. А П.Б. Мансуров шепчет мне: «Смотрите, эти колонны как пальмы. Бывает в мире прекрасное, великое, - и вот оно. Такое есть еще только у Марка в Венеции, такие же колонны-пальмы, но ведь и там - Византия, православный храм». За стенами собора - сотни народа, жаждущие попасть на службу. Их впускают по мере выхода богомольцев из собора. Во время прикладывания к выносной иконе милиционер - парень с безусым лицом, в глупом красном воротнике, все бросался словами: «Товарищи, не напирайте», «товарищ тó, товарищи другое». Женщины около меня роптали: «Какие тут товарищи? Тут братия христиане». Мне тоже надоело это, и я сказал ему: «Тут слову “товарищи” не место. Тут все православные, а не товарищи». Он удивленно посмотрел на меня и стал обращаться к толпе со словами: «Господа!».
Наутро к обедне начали звонить на Иване Великом в 9 ч. Я уже был в соборе. Членов Собора пускали через северные двери, имевших билеты на вход в собор - через южные.
Служба шла с обычным торжеством. Служил митр<ополит> Владимир с двумя новыми митрополитами - Петроградским и Тифлисским17, которые не могли еще достать себе белых клобуков. Я опять ходил со сбором и узнавал многих знакомых среди членов Собора. В алтаре стояли Добронравов и Артоболевский, в самом соборе кн<язь> Григорий Трубецкой в военной форме, Е.Н.Трубецкой, А.К.Рачинский, прот<оиерей> С.Четвериков. У царского места стоял Родзянко. Перед «Отче наш» разнесся слух, что приехал Керенский. В это же время стали собираться в собор архиереи, участвовавшие в крестных ходах. Середина собора наполнилась ими. Потом они стали прикладываться один за другим к св<ятым> мощам. Я видел, как они прикладывались к мощам митр<ополита> Ионы. Они подходили один за другим - в золотых саккосах, с жезлами, - снимали митры, передавали их мальчикам-служкам, гробовой иеромонах возглашал: «Святителю отче Ионо, моли Бога о нас», и они прикладывались к мощам, склоняясь над ними. Я видел их всех. Среди них были глубокие старцы, но более всего были заметны те, у кого старость еще соединялась с силой, с явным еще упором в жизни, - и я дивился их лицам. Это были русские лица, даже не просто русские, а великорусские лица - хоть сейчас в образец этнографический взять их, и ни одного лица незначительного, вялого, внутренне скучного. Неинтеллигенты: это бесспорно, явно, ясно; есть на лицах морщины, и умные складки, и жизненные отметы борьбы, думы, может быть, страсти, - но это скорее лица умных бояр XVII века, какого-нибудь Ртищева, Матвеева, Стрешнева. Два-три подвижнических лица - тонких и изнутри значительных, остальные - крепкие земле, народные, полнообразные житейским и бытовым содержанием лица. Да, в жизни у них, чтобы о них ни говорили, есть уклад, мера, - и красота. Нестеров прав; когда я ему это рассказывал, он молвил: «Они так ходить умеют, так двигаются, так идут, как века только могут научить ходить и двигаться. Это - строй, это - чин!».
После заамвонной молитвы митр<ополит> Владимир прочел грамоту Синода о созыве Собора, члены Собора - миряне и клир - попарно стали выходить из собора и строиться для шествия в Чудов монастырь на площади, а все архиереи, стоя посредине собора, запели «Символ веры». Это был сильнейший момент богослужения. Их было сто архиереев и архимандритов, и «Символ веры» звучал с силой незабываемой. Давно, давно не раздавалось такого голоса Церкви под успенскими сводами. А это золото, а это вниманье стен пятивековых, а это пустое царское место, а эти штатские фигурки «временного правительства», не могущие подтвердить ни слова из того, что поет архиерейский сонм! Все это - сколько дум, сколько чувств давало и сменяло одни на другие. Вековое - и минутное, плещущее с силой на недвижное вековое. Я вышел на паперть. Началось выхождение архиереев из собора. Они шли попарно начиная с Димитрия и Арсения - викариев московских. У них нет ни слова, ни движения, не связанного с тем, в чем они участвуют: вековой чин, вековой «ход». Великая истовость - и какая красота!
А за ними вышел Керенский. Он был в костюме цвета хаки - во френче. Около него группа штатских - Авксентьев, Карташев и еще кто-то, и какие-то молодые офицеры, и городской голова в цепи - человечек из «типов»: маленький, остробороденький, тонкий и юркий. Керенский держался как-то неестественно прямо, начеку, на выдержке. Казалось, в руке у него должен был быть стек, непременно стек. Его наряд - военный и невоенный, наряд военного «штатского» - подчеркивал случайность и нелепость его присутствия тут, в соборе, где шли люди в одеждах вековых, переживших столетия, рассчитанных на какую-то известную мистическую прочность и неотменимость. Я четко и близко видел его лицо. Оно было землисто и худо, и мне показалось оно - в глазах, в искривлении губ, в линиях ноздрей - усталым до злости и злым до усталости. Оно и было, и казалось молодым, но молодость эта еще усиливала в нем черты случайности, измученности, злости. Все это было на лице так явно и открыто, что мне стало неприятно смотреть: вот он закусил губу, вот двинул плечом и в фигуре его еще заметней стало какое-то надрывное, истерическое высокомерие, злобная душевная надменность, холодом и обреченностью веяло от него.
Я перестал смотреть на него. Звон гудел и шумел в воздухе. Народ напирал со всех сторон. Шествие еще только повернуло за угол Усп<енского> собора. Милиционеры не могли сдержать толпу, она хлынула на шествие, и Керенский оказался в толпе, смешавшись с ней. Сзади его нельзя было отличить от любого военного, каких было много в толпе. И тут я опять посмотрел на него. В это же время смотрел на него Новоселов, наблюдая за ходом с крыльца церкви Риз Положения. Наблюдения наши сошлись. Вот его слова: «Тут он сдерживаться перестал, перестал быть на виду, тут на него не смотрели так - и на лице у него была такая грусть! И я вспомнил соловьевскую “Повесть об антихристе”. Помните, какое у того было грустное лицо там, на соборе?» Это верно, это так: лицо грустное и ненавидящее. Вот он идет - зачем? Все это - кресты соборов, хоругви, сонм архиереев, самый Собор - ему чуждо, враждебно, ненавистно. Его рука не может подняться для креста - для того, для чего поднимаются теперь одновременно тысячи рук. Я видел: он ни разу не перекрестился! А он стоит здесь на месте того, кто здесь крестился, кто венец принимал у алтаря, кто читал вслух в этом же соборе этот же «Символ веры», каждое слово которого для него вздор. А этот народ, сюда пришедший? Разве это та «демократия», о которой он говорит, которой что-то обещает, чем-то грозит? Это все чужое, он до нестерпимости «не свой» здесь, и, конечно, он это чувствует, и он - умный, он, дерзкое дитя, злится, вероятно: «Кой черт меня принес сюда? И на кой черт все это нужно?» - эти архиереи, соборы, колокольни, иконы, мощи. Ведь это все с тем связано, что он ненавидит, что ему ненавистно от альфа до омега. Идет он в своем хаки - грустный и злой, со своими штатскими. Милиционеры кой-как налаживали порядок. Народ вновь рушил его. Помогли казаки. Я очутился около С.Котляревского и поздоровался с ним. Я и не знал, что он товарищ министра исповедания, я не знал даже, что есть такой министр. Не дойдя до Чудова м<онасты>ря, Керенский резко свернул влево, к автомобилю, и уехал вместе с Авксентьевым. Ему покричали из толпы. Зачем он приезжал? Вчера, 14-го, Любимову предложили отменить крестные ходы из-за того, что совещание не кончилось и будет еще и 15-го. Л<юбимов> отвечал: «Отмените, если можете». Вместо отмены, они приехали в собор. Человек в хаки прошел от Усп<енского> собора до монастыря с усталостью, со злостью, с грустью. Или он не нужен, или не нужно все, что не-он: эти колокола, архиереи, паперти, крестящиеся люди. Соединения быть не может.
1917
19-го
14-го вечером, с Сережей Фуделем и Мокринским, я пошел ко всенощной в Усп<енский> собор. Стояла толпа желающих попасть в собор. В соборе было густо народом и жарко. Служило семь архиереев во главе с Тихоном. Я ходил с блюдом - со сбором в пользу братства Кремля. Всенощная длилась с 6 до 10 1/2. По середине собора стояли члены Собора. Среди них оказался архимандрит Вениамин14. Он окликнул меня и улыбнулся, молвив вполголоса: «С<ергей> Н<иколаевич>, спаси вас Господи!» Синодальный хор пел всенощную киевским распевом. Лития совершалась на паперти собора, и вслед за ней был крестный ход вокруг собора. Архиепископа впервые поминали митрополитом, и среди службы принесен был белый клобук, которым и заменил пр<еосвященный> Тихон свой черный. Перед Евангелием всеми архиереями читан был акафист Успению. Меня поразил художественной, сжатой, строгой силой своего чтения преосв<ященный> Анастасий Кишиневский. Но лучше и сильнее всего действовал на душу сам собор, озаряемый множеством свечей, оживляемый тихим и строгим пением, наполненный народом, насыщенный молитвой. Он весь снаружи был как бы охвачен звоном: это было пенье над пеньем, Успенская служба над службой. Нет, это не прибой волн, - это что-то в воздухе творящееся, от воздуха, от атмосферы идущее, природное, простое, всегда бывшее, не человеком содеянное - этот звон. И в то же время чувствуется, что он такой же старый, такой же неколебимый, как эти стены собора, сияющие золотом и ликами мучеников. А П.Б. Мансуров шепчет мне: «Смотрите, эти колонны как пальмы. Бывает в мире прекрасное, великое, - и вот оно. Такое есть еще только у Марка в Венеции, такие же колонны-пальмы, но ведь и там - Византия, православный храм». За стенами собора - сотни народа, жаждущие попасть на службу. Их впускают по мере выхода богомольцев из собора. Во время прикладывания к выносной иконе милиционер - парень с безусым лицом, в глупом красном воротнике, все бросался словами: «Товарищи, не напирайте», «товарищ тó, товарищи другое». Женщины около меня роптали: «Какие тут товарищи? Тут братия христиане». Мне тоже надоело это, и я сказал ему: «Тут слову “товарищи” не место. Тут все православные, а не товарищи». Он удивленно посмотрел на меня и стал обращаться к толпе со словами: «Господа!».
Наутро к обедне начали звонить на Иване Великом в 9 ч. Я уже был в соборе. Членов Собора пускали через северные двери, имевших билеты на вход в собор - через южные.
Служба шла с обычным торжеством. Служил митр<ополит> Владимир с двумя новыми митрополитами - Петроградским и Тифлисским17, которые не могли еще достать себе белых клобуков. Я опять ходил со сбором и узнавал многих знакомых среди членов Собора. В алтаре стояли Добронравов и Артоболевский, в самом соборе кн<язь> Григорий Трубецкой в военной форме, Е.Н.Трубецкой, А.К.Рачинский, прот<оиерей> С.Четвериков. У царского места стоял Родзянко. Перед «Отче наш» разнесся слух, что приехал Керенский. В это же время стали собираться в собор архиереи, участвовавшие в крестных ходах. Середина собора наполнилась ими. Потом они стали прикладываться один за другим к св<ятым> мощам. Я видел, как они прикладывались к мощам митр<ополита> Ионы. Они подходили один за другим - в золотых саккосах, с жезлами, - снимали митры, передавали их мальчикам-служкам, гробовой иеромонах возглашал: «Святителю отче Ионо, моли Бога о нас», и они прикладывались к мощам, склоняясь над ними. Я видел их всех. Среди них были глубокие старцы, но более всего были заметны те, у кого старость еще соединялась с силой, с явным еще упором в жизни, - и я дивился их лицам. Это были русские лица, даже не просто русские, а великорусские лица - хоть сейчас в образец этнографический взять их, и ни одного лица незначительного, вялого, внутренне скучного. Неинтеллигенты: это бесспорно, явно, ясно; есть на лицах морщины, и умные складки, и жизненные отметы борьбы, думы, может быть, страсти, - но это скорее лица умных бояр XVII века, какого-нибудь Ртищева, Матвеева, Стрешнева. Два-три подвижнических лица - тонких и изнутри значительных, остальные - крепкие земле, народные, полнообразные житейским и бытовым содержанием лица. Да, в жизни у них, чтобы о них ни говорили, есть уклад, мера, - и красота. Нестеров прав; когда я ему это рассказывал, он молвил: «Они так ходить умеют, так двигаются, так идут, как века только могут научить ходить и двигаться. Это - строй, это - чин!».
После заамвонной молитвы митр<ополит> Владимир прочел грамоту Синода о созыве Собора, члены Собора - миряне и клир - попарно стали выходить из собора и строиться для шествия в Чудов монастырь на площади, а все архиереи, стоя посредине собора, запели «Символ веры». Это был сильнейший момент богослужения. Их было сто архиереев и архимандритов, и «Символ веры» звучал с силой незабываемой. Давно, давно не раздавалось такого голоса Церкви под успенскими сводами. А это золото, а это вниманье стен пятивековых, а это пустое царское место, а эти штатские фигурки «временного правительства», не могущие подтвердить ни слова из того, что поет архиерейский сонм! Все это - сколько дум, сколько чувств давало и сменяло одни на другие. Вековое - и минутное, плещущее с силой на недвижное вековое. Я вышел на паперть. Началось выхождение архиереев из собора. Они шли попарно начиная с Димитрия и Арсения - викариев московских. У них нет ни слова, ни движения, не связанного с тем, в чем они участвуют: вековой чин, вековой «ход». Великая истовость - и какая красота!
А за ними вышел Керенский. Он был в костюме цвета хаки - во френче. Около него группа штатских - Авксентьев, Карташев и еще кто-то, и какие-то молодые офицеры, и городской голова в цепи - человечек из «типов»: маленький, остробороденький, тонкий и юркий. Керенский держался как-то неестественно прямо, начеку, на выдержке. Казалось, в руке у него должен был быть стек, непременно стек. Его наряд - военный и невоенный, наряд военного «штатского» - подчеркивал случайность и нелепость его присутствия тут, в соборе, где шли люди в одеждах вековых, переживших столетия, рассчитанных на какую-то известную мистическую прочность и неотменимость. Я четко и близко видел его лицо. Оно было землисто и худо, и мне показалось оно - в глазах, в искривлении губ, в линиях ноздрей - усталым до злости и злым до усталости. Оно и было, и казалось молодым, но молодость эта еще усиливала в нем черты случайности, измученности, злости. Все это было на лице так явно и открыто, что мне стало неприятно смотреть: вот он закусил губу, вот двинул плечом и в фигуре его еще заметней стало какое-то надрывное, истерическое высокомерие, злобная душевная надменность, холодом и обреченностью веяло от него.
Я перестал смотреть на него. Звон гудел и шумел в воздухе. Народ напирал со всех сторон. Шествие еще только повернуло за угол Усп<енского> собора. Милиционеры не могли сдержать толпу, она хлынула на шествие, и Керенский оказался в толпе, смешавшись с ней. Сзади его нельзя было отличить от любого военного, каких было много в толпе. И тут я опять посмотрел на него. В это же время смотрел на него Новоселов, наблюдая за ходом с крыльца церкви Риз Положения. Наблюдения наши сошлись. Вот его слова: «Тут он сдерживаться перестал, перестал быть на виду, тут на него не смотрели так - и на лице у него была такая грусть! И я вспомнил соловьевскую “Повесть об антихристе”. Помните, какое у того было грустное лицо там, на соборе?» Это верно, это так: лицо грустное и ненавидящее. Вот он идет - зачем? Все это - кресты соборов, хоругви, сонм архиереев, самый Собор - ему чуждо, враждебно, ненавистно. Его рука не может подняться для креста - для того, для чего поднимаются теперь одновременно тысячи рук. Я видел: он ни разу не перекрестился! А он стоит здесь на месте того, кто здесь крестился, кто венец принимал у алтаря, кто читал вслух в этом же соборе этот же «Символ веры», каждое слово которого для него вздор. А этот народ, сюда пришедший? Разве это та «демократия», о которой он говорит, которой что-то обещает, чем-то грозит? Это все чужое, он до нестерпимости «не свой» здесь, и, конечно, он это чувствует, и он - умный, он, дерзкое дитя, злится, вероятно: «Кой черт меня принес сюда? И на кой черт все это нужно?» - эти архиереи, соборы, колокольни, иконы, мощи. Ведь это все с тем связано, что он ненавидит, что ему ненавистно от альфа до омега. Идет он в своем хаки - грустный и злой, со своими штатскими. Милиционеры кой-как налаживали порядок. Народ вновь рушил его. Помогли казаки. Я очутился около С.Котляревского и поздоровался с ним. Я и не знал, что он товарищ министра исповедания, я не знал даже, что есть такой министр. Не дойдя до Чудова м<онасты>ря, Керенский резко свернул влево, к автомобилю, и уехал вместе с Авксентьевым. Ему покричали из толпы. Зачем он приезжал? Вчера, 14-го, Любимову предложили отменить крестные ходы из-за того, что совещание не кончилось и будет еще и 15-го. Л<юбимов> отвечал: «Отмените, если можете». Вместо отмены, они приехали в собор. Человек в хаки прошел от Усп<енского> собора до монастыря с усталостью, со злостью, с грустью. Или он не нужен, или не нужно все, что не-он: эти колокола, архиереи, паперти, крестящиеся люди. Соединения быть не может.
1917