(no subject)
Наши девочки...
ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ
"И нет им воздаяния"
"Такими вот я представляю этих девчонок-воительниц.
В ту ночь я познал сержанта Лену Аникину, радистку-шифровальщицу 2-го разряда, от ёжика на месте роскошной косы, которую она пыталась прятать под подушкой, до крошечных ножек, упрятанных под двойную портянку во всё равно спадающие сапоги, за кирзовым голенищем которых обретался ещё и отточенный десантный нож. Впрочем, в спецшколе, замаскированной под закрытый дом отдыха, её, как и всех, перекрестили - в Любу Коростелёву. Потом оснастили точно так же, как её предшественницу Дашу - рация «Северок», аусвайс… Ту, правда, всё равно повесили, но это ещё ничего, с кем не бывает. Хуже, что долго мучили и, главное, до крайности непрофессионально: по всему же было видно, что заброшена она для одноразового прощупывания и, стало быть, выдать ничего не могла, потому что ровно ничего и не знала, у нас ведь в центре тоже не дураки сидят. И подполковник тоже как маленький: сам же напугал виселицей и пытками и ещё спрашивает, чего вы дрожите! Нервы ведь тоже на что-то человеку даны? Если человек дрожит, это не значит, что в нём сломлен комсомольский дух, не надо судить по внешности. Хорошо, на высоте, в открытом кукурузнике стало незаметно, начало бить дрожью от холода. Да и в воздушных ямах от неожиданности рот сам собой хватал воздух, было похоже на всхлипывание, но пилот-то понимал, что это от ветра, и что слёзы тоже от ветра.
А когда выберешься на крыло, уже вообще ни о чем не надо думать - боишься не боишься, а лётчик даст газ, и хочешь не хочешь, а как мешок сорвешься с крыла. Там уж не до страха - всё время нужно о чём-то заботиться. Ужасно напрягаешься, но не боишься. Только если вдруг что-то покажется - на скворечник, например, подумаешь, что это кто-то на дереве рот разинул. Самое трудное - больше двух суток без сна не протянешь, надо обязательно искать какую-то норку, и тут уж если накроют, ты и ахнуть не успеешь, не то что отстреливаться…
Но сержант Коростелёва тоже была не лыком шита - так приспосабливала под голову гранату, чтоб, если потащат, вместе и взлететь на воздух. Чтоб не получилось, как с Дашкой. Хотя она такая же Дашка, как сержант Коростелёва Любка - настоящих имён никто друг у друга не знал. Да, так она клала гранату под голову специально, не хотела, чтобы немцы её убитую разглядывали, выставляли напоказ, на опознание. А вообще-то она больше всего боялась, что ранят в лицо, изуродуют. И в ноги боялась, чтобы ранили, у неё были очень хорошенькие ножки, и она надеялась ещё после войны ими пофорсить.
- Мы все были одинаковые, в диагоналевых юбках, в беретках со звёздочкой, в кирзовых сапогах. Парни жили на другом этаже, им на наш этаж заходить строжайше воспрещалось. Но в столовой, на занятиях что переглядывались, то переглядывались. Некоторые даже нахально держались, подмигивали… Славка Ёжиков был как будто нарочно подстриженный под ёжик - уходил на задание и горько так меня спросил: ты ж меня скоро забудешь?.. А я ему ответила: клянусь, я тебя всегда буду помнить. Но ты и сам скоро вернешься! Он и правда вернулся. Только седой. Как посоленный. Но он мне на самом деле и правда не очень нравился, мне ужасно нравился Витя Максимов, он мне казался самым красивым, самым умным - он был по минному делу, к нему майор постоянно обращался за поддержкой. Вот его девчонки однажды перед заданием провели на наш этаж проститься, а я после вылета в тыл отсыпалась и даже не поняла, кто меня гладит по щеке, чувствую только что-то ненормальное… Потом мне говорили, что он по рации привет мне пытался передать, но у нас за такое по головке тоже не гладили - так и не знаю, что с ним потом сталось и как его зовут по-настоящему… Зато мы с девчонками в нарушение всё-таки ухитрились сфотографироваться вместе. В штатском. А по душам поговорить не имели права, это было слишком серьезное нарушение. Но фотографию я перепрятывала до самой демобилизации.
А Любу судьба всё хранила и хранила. Однажды ей посчастливилось высаживаться «на огни» - это означало, что немцев рядом нет, можно расположиться с удобствами. А огни встретили огнем - прежде чем успела запустить гранатой, она даже разглядела каску пулеметчика, который дырявил купол её парашюта. Её вместе с парашютом ударной волной аж подбросило обратно в небеса. А ещё был случай, их группу демаскировала сорока. Один парень из диверсантов умел стрелять по-ковбойски, хотя такого слова ещё не знали, и снял сороку из автомата одиночным выстрелом. Так его самого тут же сняли из пулемета! Никогда так не нужно делать! Ещё что нужно хорошо запомнить - пить из лужи только через платок. И раны промывать тоже таким же платком, положенным на поверхность лужи, чтобы не набраться мути. Правда, когда начинается гангрена, в этом есть и своя хорошая сторона: прекращается боль. И бред иногда оказывается очень бодрым и жизнеутверждающим. Правда, это как кому повезёт. К тому же, если рядом немцы, а разбредившегося весельчака никак не заставить замолчать - тут да, тут можно попасть в неприятную ситуацию.
И ещё контузия даёт такое чувство, что ты превратился в идиота, можешь сидеть открыто у костра и совсем не бояться. А разведчик должен быть очень осторожным. Не трусливым, это совсем другое, а уверенным в себе, но осторожным, неуверенность это тоже плохо.
У разведчиков постоянно много проблем. Когда пробираешься через заросли группой, не поймёшь, кто трещит, свои или чужие, надо всем одновременно каждую минуту останавливаться и вслушиваться. А как ночью определить минуты? Часы у разведчиков, правда, светящиеся, но если будешь все время на часы смотреть, далеко не уйдёшь, лучше петь про себя какую-то песню и на одном и том же месте останавливаться и замирать. Только спеться нужно заранее, чтобы у всех был взят одинаковый темп.
Да, и ещё разведчик должен быть артистом, если надо, дурачком прикинуться, или больным, или трусом - хоть на животе ползать, а задание выполнить! Одну девушку, Риту Кузнецову, так и отчислили из-за взгляда. Хотя с испытанием в тылу врага она полностью справилась.
- Она мне потом рассказывала, хотя это тоже не полагалось, полагалось «сделано - умерло». Но она уже все равно понимала, что её отчислят, на неё одна бабка-подпольщица наябедничала, что она не годится. Хотя Ритка из-за неё же ободрала ноги, когда перебиралась в её огород - ей бабка такая попалась кулачка, что свой огород колючей проволокой окружала, как будто там какой-нибудь склад с боеприпасами. Потом Рита всё делала правильно: ноги бинтовала не своим индивидуальным пакетом, а какой-то тряпкой с подорожником, а пакет сожгла. И всё, что бабка требовала, выполняла: разрешила себя остричь налысо, как будто после тифа, мыла голову золой, в русской печке соглашалась париться, а то бабка ругалась: вшей мне тут будешь разводить! Рита очень боялась мыться: немцы придут, а она голая… Но бабке всё было мало, ты, говорит, взгляд свой комсомольский знаешь куда засунь? Она иногда выражалась как урка, её только перед войной вернули из ссылки, немцы ей поэтому доверяли. Но Рите казалось, что она и советскую власть ненавидит почти как немцев, иногда говорила ей: вот такие, как ты, ходили раскулачивали. Но Рита всё терпела. Один раз на базаре полицай полез её обыскивать, а разведчикам запрещали носить с собой оружие, так он, извините, взял её за грудь и заржал: ого, какие здесь лимонки! Рита была очень стеснительная, даже когда мне это рассказывала, вся вспыхнула пятнами. А ничего, сдержалась. Но старухе всё равно её взгляд не нравился и не нравился: тебя, говорит, за версту видно, что комсомолка. Так и в центр передала: не присылайте мне больше таких. И там послушались: надо, говорят, уметь устанавливать отношения. А у Риты ноги долго нарывали, она так и уехала с бинтами на щиколотках…" АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ
ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ
"И нет им воздаяния"
"Такими вот я представляю этих девчонок-воительниц.
В ту ночь я познал сержанта Лену Аникину, радистку-шифровальщицу 2-го разряда, от ёжика на месте роскошной косы, которую она пыталась прятать под подушкой, до крошечных ножек, упрятанных под двойную портянку во всё равно спадающие сапоги, за кирзовым голенищем которых обретался ещё и отточенный десантный нож. Впрочем, в спецшколе, замаскированной под закрытый дом отдыха, её, как и всех, перекрестили - в Любу Коростелёву. Потом оснастили точно так же, как её предшественницу Дашу - рация «Северок», аусвайс… Ту, правда, всё равно повесили, но это ещё ничего, с кем не бывает. Хуже, что долго мучили и, главное, до крайности непрофессионально: по всему же было видно, что заброшена она для одноразового прощупывания и, стало быть, выдать ничего не могла, потому что ровно ничего и не знала, у нас ведь в центре тоже не дураки сидят. И подполковник тоже как маленький: сам же напугал виселицей и пытками и ещё спрашивает, чего вы дрожите! Нервы ведь тоже на что-то человеку даны? Если человек дрожит, это не значит, что в нём сломлен комсомольский дух, не надо судить по внешности. Хорошо, на высоте, в открытом кукурузнике стало незаметно, начало бить дрожью от холода. Да и в воздушных ямах от неожиданности рот сам собой хватал воздух, было похоже на всхлипывание, но пилот-то понимал, что это от ветра, и что слёзы тоже от ветра.
А когда выберешься на крыло, уже вообще ни о чем не надо думать - боишься не боишься, а лётчик даст газ, и хочешь не хочешь, а как мешок сорвешься с крыла. Там уж не до страха - всё время нужно о чём-то заботиться. Ужасно напрягаешься, но не боишься. Только если вдруг что-то покажется - на скворечник, например, подумаешь, что это кто-то на дереве рот разинул. Самое трудное - больше двух суток без сна не протянешь, надо обязательно искать какую-то норку, и тут уж если накроют, ты и ахнуть не успеешь, не то что отстреливаться…
Но сержант Коростелёва тоже была не лыком шита - так приспосабливала под голову гранату, чтоб, если потащат, вместе и взлететь на воздух. Чтоб не получилось, как с Дашкой. Хотя она такая же Дашка, как сержант Коростелёва Любка - настоящих имён никто друг у друга не знал. Да, так она клала гранату под голову специально, не хотела, чтобы немцы её убитую разглядывали, выставляли напоказ, на опознание. А вообще-то она больше всего боялась, что ранят в лицо, изуродуют. И в ноги боялась, чтобы ранили, у неё были очень хорошенькие ножки, и она надеялась ещё после войны ими пофорсить.
- Мы все были одинаковые, в диагоналевых юбках, в беретках со звёздочкой, в кирзовых сапогах. Парни жили на другом этаже, им на наш этаж заходить строжайше воспрещалось. Но в столовой, на занятиях что переглядывались, то переглядывались. Некоторые даже нахально держались, подмигивали… Славка Ёжиков был как будто нарочно подстриженный под ёжик - уходил на задание и горько так меня спросил: ты ж меня скоро забудешь?.. А я ему ответила: клянусь, я тебя всегда буду помнить. Но ты и сам скоро вернешься! Он и правда вернулся. Только седой. Как посоленный. Но он мне на самом деле и правда не очень нравился, мне ужасно нравился Витя Максимов, он мне казался самым красивым, самым умным - он был по минному делу, к нему майор постоянно обращался за поддержкой. Вот его девчонки однажды перед заданием провели на наш этаж проститься, а я после вылета в тыл отсыпалась и даже не поняла, кто меня гладит по щеке, чувствую только что-то ненормальное… Потом мне говорили, что он по рации привет мне пытался передать, но у нас за такое по головке тоже не гладили - так и не знаю, что с ним потом сталось и как его зовут по-настоящему… Зато мы с девчонками в нарушение всё-таки ухитрились сфотографироваться вместе. В штатском. А по душам поговорить не имели права, это было слишком серьезное нарушение. Но фотографию я перепрятывала до самой демобилизации.
А Любу судьба всё хранила и хранила. Однажды ей посчастливилось высаживаться «на огни» - это означало, что немцев рядом нет, можно расположиться с удобствами. А огни встретили огнем - прежде чем успела запустить гранатой, она даже разглядела каску пулеметчика, который дырявил купол её парашюта. Её вместе с парашютом ударной волной аж подбросило обратно в небеса. А ещё был случай, их группу демаскировала сорока. Один парень из диверсантов умел стрелять по-ковбойски, хотя такого слова ещё не знали, и снял сороку из автомата одиночным выстрелом. Так его самого тут же сняли из пулемета! Никогда так не нужно делать! Ещё что нужно хорошо запомнить - пить из лужи только через платок. И раны промывать тоже таким же платком, положенным на поверхность лужи, чтобы не набраться мути. Правда, когда начинается гангрена, в этом есть и своя хорошая сторона: прекращается боль. И бред иногда оказывается очень бодрым и жизнеутверждающим. Правда, это как кому повезёт. К тому же, если рядом немцы, а разбредившегося весельчака никак не заставить замолчать - тут да, тут можно попасть в неприятную ситуацию.
И ещё контузия даёт такое чувство, что ты превратился в идиота, можешь сидеть открыто у костра и совсем не бояться. А разведчик должен быть очень осторожным. Не трусливым, это совсем другое, а уверенным в себе, но осторожным, неуверенность это тоже плохо.
У разведчиков постоянно много проблем. Когда пробираешься через заросли группой, не поймёшь, кто трещит, свои или чужие, надо всем одновременно каждую минуту останавливаться и вслушиваться. А как ночью определить минуты? Часы у разведчиков, правда, светящиеся, но если будешь все время на часы смотреть, далеко не уйдёшь, лучше петь про себя какую-то песню и на одном и том же месте останавливаться и замирать. Только спеться нужно заранее, чтобы у всех был взят одинаковый темп.
Да, и ещё разведчик должен быть артистом, если надо, дурачком прикинуться, или больным, или трусом - хоть на животе ползать, а задание выполнить! Одну девушку, Риту Кузнецову, так и отчислили из-за взгляда. Хотя с испытанием в тылу врага она полностью справилась.
- Она мне потом рассказывала, хотя это тоже не полагалось, полагалось «сделано - умерло». Но она уже все равно понимала, что её отчислят, на неё одна бабка-подпольщица наябедничала, что она не годится. Хотя Ритка из-за неё же ободрала ноги, когда перебиралась в её огород - ей бабка такая попалась кулачка, что свой огород колючей проволокой окружала, как будто там какой-нибудь склад с боеприпасами. Потом Рита всё делала правильно: ноги бинтовала не своим индивидуальным пакетом, а какой-то тряпкой с подорожником, а пакет сожгла. И всё, что бабка требовала, выполняла: разрешила себя остричь налысо, как будто после тифа, мыла голову золой, в русской печке соглашалась париться, а то бабка ругалась: вшей мне тут будешь разводить! Рита очень боялась мыться: немцы придут, а она голая… Но бабке всё было мало, ты, говорит, взгляд свой комсомольский знаешь куда засунь? Она иногда выражалась как урка, её только перед войной вернули из ссылки, немцы ей поэтому доверяли. Но Рите казалось, что она и советскую власть ненавидит почти как немцев, иногда говорила ей: вот такие, как ты, ходили раскулачивали. Но Рита всё терпела. Один раз на базаре полицай полез её обыскивать, а разведчикам запрещали носить с собой оружие, так он, извините, взял её за грудь и заржал: ого, какие здесь лимонки! Рита была очень стеснительная, даже когда мне это рассказывала, вся вспыхнула пятнами. А ничего, сдержалась. Но старухе всё равно её взгляд не нравился и не нравился: тебя, говорит, за версту видно, что комсомолка. Так и в центр передала: не присылайте мне больше таких. И там послушались: надо, говорят, уметь устанавливать отношения. А у Риты ноги долго нарывали, она так и уехала с бинтами на щиколотках…" АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ