Александр Белый: "Переосмысливая Голодомор". Рецензия на мою книгу о голоде 1933 г.
Не помню, читал ли ее раньше. Попалась на глаза символично сегодня, как раз, когда приехал из Киева.
Ни одна моя книга не получила столь хорошего признания. Хотя на предыдущую вышло больше рецензий.
***
2009-02-08 Александр Белый
Переосмысливая Голодомор
Книга Ю.Шевцова «Новая идеология: Голодомор» представляет собой едва ли не первую последовательную попытку критической ревизии украинского национального (или, точнее, националистического) мифа о Голодоморе как о сознательном акте геноцида, направленном против украинцев как этноса. По крайней мере, в виде популярной книги, адресованной массовому читателю. Восприятие трагического голода начала 1930-х гг. как геноцида украинцев было привнесено в массовое сознание тогда ещё единого СССР в 1988 г., с публикацией перевода книги Р.Конквеста «Жатва скорби», и всё последнее двадцатилетие постоянно набирало силу, достигнув пика в 2008 г., в связи с 75-летием трагедии. Такая трактовка событий наложилась на стабильно ухудшавшиеся отношения между Украиной и Россией, причём для украинской стороны это ухудшение, в значительной степени, является морально обоснованным именно Голодомором.
Напряженность в российско-украинских отношениях из-за Голодомора во многом сродни российско-польской напряженности из-за Катыни, но если в Катыни и подобных лагерях для интернированных было уничтожено несколько тысяч польских офицеров, то оценки прямых потерь Украины от голода начала 1930-х гг. достигают 7-10 млн. человек (более трезвые цифры колеблются в диапазоне 2 - 3,5 млн.), и поэтому накал страстей вокруг трагедии вполне объясним.
До сих пор, реакция как российской власти, так и российского общества, на обвинения со стороны украинских историков и публицистов была исключительно контрпродуктивна, колеблясь примерно в диапазоне от высокомерного отрицания трагедии до издевательского злорадства, усиливая, в свою очередь, чувство унижения и фрустрации у украинцев. Тем ценнее взгляд на проблему со стороны. Историк и политолог из Беларуси может позволить себе большую степень дистанцирования от обоих «национальных дискурсов», чем интеллектуалы, непосредственно в эти дискурсы вовлечённые и может попытаться взять на себя роль своеобразного посредника. С рядом оговорок, эту попытку критики мифа о Голодоморе-геноциде нужно признать удачной.
Очень интересна та часть книги, где Шевцов стремится дать рациональное и четкое описание того, что по мнению националистов, являлось осознанно выбранной мишенью геноцида: украинской [советской] нации. Достаточно нетривиально его наблюдение, что в течение 5-6 лет, предшествовавших «рывку» первых пятилеток, центральная власть проводила политику осознанного территориального и идейного укрепления советской версии украинского и белорусского национализмов: Громадные УССР и БССР на месте исторической России были гарантией того, что русский национализм или в иной форме русская и польская антикоммунистическая традиция не будут представлять опасность для дела всемирной революции, в силу того что украинская, белорусская и все иные нации СССР формировались почти с нуля, и в их культуру и идентичность возможно было заложить коммунистический культурный код. Что, в общем, успешно делалось (с. 92).
По Шевцову, при этом Советская власть даже «зачищала» восточные области этих республик от носителей и остаточных проявлений собственно русского национализма, в интересах советских украинцев и советских белорусов: Носители русской идентичности под Полтавой, Харьковом или Гомелем являлись противниками советской власти по определению, ибо противились её курсу, а в контексте обострившейся классовой борьбы в деревне они, как правило, были сторонниками как раз антибелорусского или антиукраинского начала (С. 92). К БССР, действительно, в 1926 г. был присоединён Гомель с округой, и восточная граница республики приняла современные очертания, что должно было подчеркнуть контраст с шовинистической Польшей, где как раз разгорался массовый конфликт Грамады с властями. Интуитивно можно согласиться с тем, что поскольку революционная риторика предполагала выкорчевывание остаточных проявлений русского шовинизма, то политика «коренизации» объективно предполагала и ущемление интересов наиболее ярких носителей таких настроений - например, православного церковного актива, вероятно, скептически относившихся к «коренизации», видя в ней, в том числе, уступку извечно антагонистической «полонизации».
К сожалению, в книге совершенно нет конкретных примеров, иллюстрируюших эту догадку автора, а эти примеры могли бы существенно расширить наши взгляды на сам механизм формирования массовой национальной идентичности украинцев, а ещё в большей степени - белорусов, во второй половине 1920-х - в 1930-х гг. Этнографические отличия украинцев и особенно белорусов от собственно русских, фиксировавшиеся российской академической наукой и вызывавшие ту или иную степень интереса гуманитарной публики в среде дореволюционного «среднего класса», субъективно или вовсе не осознавались самими носителями крестьянской культуры, или воспринимались ими совершенно в другой системе категорий, иногда слабо доступной нашему сегодняшнему восприятию, заранее обработанному текстами национальных агитаторов. Шевцов хочет подчеркнуть прежде всего противоречивый характер как самой «коренизации», так и последующего отката от неё, которые интерпретируется националистами как сначала завоевание (самостоятельное, чуть ли не в противостоянии Советской власти) местным националистическим активом власти и влияния на местах, а затем последовавшей на это реакции центра (в наиболее экзальтированном сознании - конкретно «москалей»). Но, пожалуй, не всегда формулировки автора в этом разделе достаточно прозрачны и заострены.
Как представляется рецензенту, Шевцов, в конечном счёте, призывает современную Украину к признанию своей доли ответственности за допущенный или даже спровоцированный Советской властью голод: во-первых, коллективизация и планировалась и осуществлялась при непосредственном участии местных кадров, во-вторых, выгодоприобретателем от социальных преобразований, оплаченных высокой ценой жизней жертв голода, был прежде всего украинский крестьянин - либо переселившийся в города, либо приспособившийся к новой жизни в колхозе. Последняя в целом, исключая кулацкую прослойку, для большинства приобрела более высокое качество (именно используя популярное с 1970-х гг., введённое теоретиками христианской демократии, понятие «качества жизни»). Критический, рационализующий аспект книги мог бы здесь только выиграть от более острых формулировок (естественно, без намеренных оскорблений). Ведь если Голодомор - преступление (а по сути дела, так оно и есть), то выжившие советские украинцы объективно выступают не просто его пассивными соучастниками, «коллаборантами», но и конкретными выгодоприобретателями.
Механизм националистического отображения действительности вообще крайне логически противоречив. С одной стороны, факты культурного накопления в Беларуси и Украине ХХ в. используются националистами как доказательство субъектности этих наций. С другой стороны, не признаётся никакая ответственность за происходившие в том же ХХ в. негативные явления (преступления нацистских коллаборантов или некомпетентное, приводившее к голоду, местное управление), т.е фактически отрицается собственная субъектность - незаметно для наивной публики и, часто, для себя. Налицо типичное групповое инфантильное поведение националистов, когда нации или олицетворявшим её деятелям приписываются все позитивные заслуги, а весь негатив списывается на «угнетателей», «предателей» или «оккупантов», т.в. проецируется вовне. Однако необходимо соблюдать баланс между признанием ценности национальных культур, и, соответственно, легитимности национальных государств, олицетворяющих эти культуры, и критикой националистических (потенциально всегда ксенофобских и репрессивных) доктрин. Шевцову в целом это удаётся.
Опровергая обвинения в «последовательной антиукраинскости» в адрес Советской власти и, в силу преемственности с СССР, в адрес России, он полагает (с. 86), что нельзя назвать антиукраинской политику, в результате которой Украина получила украиноязычный город вместо русско- и идиш-язычного. Нельзя полагать антиукраинской политику, в результате которой украинцы составили большинство в коммунистической партии Украины и в органах власти УССР.
Очень важна критика Шевцовым самого понятия идеализированного «национального субъекта», существование которого в рамках «национального нарратива» априори полагается извечным. По сути дела, националисты пародируют христианскую концепцию предсуществования, часто вызывая у своих оппонентов язвительные шутки о «прото-украх», распространённые в Интернете. Анализ Шевцова отрезвляет: Культурным ядром советских украинской, белорусской и всех остальных советских наций был не интеллигент-романтик, а коммунист-политик-бюрократ, часто родом из крестьян. (С. 91-92).
Совершенно верно, можно даже уточнить: интеллигент-романтик был всего лишь подвидом коммунистического бюрократа. Советская власть не столько поглощала гуманитарных интеллигентов, приглашая их из эмиграции, вербуя из узкой прослойки дореволюционных национальных активистов, сколько массово создавала «из ничего», лишь частично используя дореволюционные и эмигрантские идейные наработки и кадровый ресурс. На самом же деле, все нюансы национальной политики 1920-х - 1930-х были скорее лишь флуктуациями одной и той же линии на создание «контролируемой идентичности», в которой гуманитарная интеллигенция, не обладавшая собственными ресурсами и автономными сферами деятельности, лишь выполняла задачи, поставленные перед ней Советской властью. Да и само ускоренное создание этой интеллигенции (наиболее массовое - в педтехникумах) было частью продуманного стратегического плана, в конечном итоге контролируемого лично Сталиным.
Однако современная украинская нация - и её материальная база, и её групповая психология, не исключая и националистические элиты - продукт именно этой эпохи. Это факт чаще всего замалчивается современными националистами, которые пытаются описывать генезис советских (или, в другом прочтении - «этнографических») наций, опираясь на «более престижный» (но менее адекватный историческим реалиям) понятийный аппарат, разработанный для описания национальных движений 19-20 вв., развивавшихся в русле «латинской традиции». В национальном движении, например, чехов, поляков, ирландцев, африканеров, литовцев, хорватов и т.д., существенную, а иногда и решающую роль, играл буржуазный элемент. Борьба за национальную идентичность, отнюдь не обязательно тяготевшая к террористическим формам, велась у этих народов не только в университетах, но и в среде предпринимательства. Обладая собственными ресурсами для решения культурных задач, эти национальные движения были в минимальной степени обязаны своими успехами культурным метрополиям. К украинскому национальному движению эта схема применима лишь частично, и преимущественно лишь в Западной Украине, развивавшейся под контролем сначала австрийских, а затем польских властей. Советская же Украина, а тем более - Советская Беларусь, были прежде всего обязаны Советской власти своими культурными (а тем более - экономическими) достижениями, и в только на фоне этих достижений можно говорить об ответственности этой власти за репрессии по отношению к определённым деятелям созданной ею же культуры или недостаточное внимание к проблемам её развития.
Несколько утрируя, Советская власть по отношению к некоторым деятелям украинской и белорусской культуры, репрессированным в 1930-е гг, как бы повторяла обращение Тараса Бульбы к сыну: «я тебя породил - я тебя и убью». Формула дикая, с точки зрения современной гуманности, но, к сожалению, абсолютно легитимная внутри самой же украинской культурной традиции. Точнее говоря, поскольку с социологической точки зрения, никакой иной массовой украинской идентичности, кроме созданной Советской же властью, в Советской Украине не существовало, не было и особенной необходимости эту идентичность «искоренять», за исключением статистически незначительного меньшинства, потенциально нелояльного. Однако масштаб этих репрессий, сколь бы антигуманными и незаконными они ни были, никоим образом не позволяет говорить о геноциде.
В этом свете предстаёт совершенно неоправданным, например, белорусский националистический миф о решающей якобы роли репрессий 1937 г. в отношении национальной интеллигенции в последующем упадке белорусской культуры, её застое в послевоенные годы и неспособности успешно конкурировать с другими европейскими культурами. По своей логической природе этот миф очень похож на миф о голодоморе-геноциде, хотя и несоизмеримо меньше по размаху и по потенциалу конфронтации с другими культурами.
Уважая память о жертвах необоснованных репрессий, нельзя не заметить, что создаваемые ими культурные образцы качественно не отличались от аналогичных, создаваемых как другими деятелями белорусской советской культуры, так и коллаборантами в годы войны, в значительной степени эмигрировавшими после неё на Запад и конъюнктурно перекрасившимися в «либерально-демократические цвета». Логично предположить, что негативные черты «высокой», демонстративной белорусской культуры, в её националистической интерпретации, отталкивающие сегодня даже подавляющее большинство населения самой Беларуси, были предопределены всё же не столько советскими репрессиями, сколько фундаментальными программными просчётами, заложенным при её формулировании в начале ХХ в., усугублёнными целым рядом субъективных ошибок в выборах парадигм развития на исторических переломах первой половины прошлого века.
Продолжение рецензии - в комментах
Ни одна моя книга не получила столь хорошего признания. Хотя на предыдущую вышло больше рецензий.
***
2009-02-08 Александр Белый
Переосмысливая Голодомор
Книга Ю.Шевцова «Новая идеология: Голодомор» представляет собой едва ли не первую последовательную попытку критической ревизии украинского национального (или, точнее, националистического) мифа о Голодоморе как о сознательном акте геноцида, направленном против украинцев как этноса. По крайней мере, в виде популярной книги, адресованной массовому читателю. Восприятие трагического голода начала 1930-х гг. как геноцида украинцев было привнесено в массовое сознание тогда ещё единого СССР в 1988 г., с публикацией перевода книги Р.Конквеста «Жатва скорби», и всё последнее двадцатилетие постоянно набирало силу, достигнув пика в 2008 г., в связи с 75-летием трагедии. Такая трактовка событий наложилась на стабильно ухудшавшиеся отношения между Украиной и Россией, причём для украинской стороны это ухудшение, в значительной степени, является морально обоснованным именно Голодомором.
Напряженность в российско-украинских отношениях из-за Голодомора во многом сродни российско-польской напряженности из-за Катыни, но если в Катыни и подобных лагерях для интернированных было уничтожено несколько тысяч польских офицеров, то оценки прямых потерь Украины от голода начала 1930-х гг. достигают 7-10 млн. человек (более трезвые цифры колеблются в диапазоне 2 - 3,5 млн.), и поэтому накал страстей вокруг трагедии вполне объясним.
До сих пор, реакция как российской власти, так и российского общества, на обвинения со стороны украинских историков и публицистов была исключительно контрпродуктивна, колеблясь примерно в диапазоне от высокомерного отрицания трагедии до издевательского злорадства, усиливая, в свою очередь, чувство унижения и фрустрации у украинцев. Тем ценнее взгляд на проблему со стороны. Историк и политолог из Беларуси может позволить себе большую степень дистанцирования от обоих «национальных дискурсов», чем интеллектуалы, непосредственно в эти дискурсы вовлечённые и может попытаться взять на себя роль своеобразного посредника. С рядом оговорок, эту попытку критики мифа о Голодоморе-геноциде нужно признать удачной.
Очень интересна та часть книги, где Шевцов стремится дать рациональное и четкое описание того, что по мнению националистов, являлось осознанно выбранной мишенью геноцида: украинской [советской] нации. Достаточно нетривиально его наблюдение, что в течение 5-6 лет, предшествовавших «рывку» первых пятилеток, центральная власть проводила политику осознанного территориального и идейного укрепления советской версии украинского и белорусского национализмов: Громадные УССР и БССР на месте исторической России были гарантией того, что русский национализм или в иной форме русская и польская антикоммунистическая традиция не будут представлять опасность для дела всемирной революции, в силу того что украинская, белорусская и все иные нации СССР формировались почти с нуля, и в их культуру и идентичность возможно было заложить коммунистический культурный код. Что, в общем, успешно делалось (с. 92).
По Шевцову, при этом Советская власть даже «зачищала» восточные области этих республик от носителей и остаточных проявлений собственно русского национализма, в интересах советских украинцев и советских белорусов: Носители русской идентичности под Полтавой, Харьковом или Гомелем являлись противниками советской власти по определению, ибо противились её курсу, а в контексте обострившейся классовой борьбы в деревне они, как правило, были сторонниками как раз антибелорусского или антиукраинского начала (С. 92). К БССР, действительно, в 1926 г. был присоединён Гомель с округой, и восточная граница республики приняла современные очертания, что должно было подчеркнуть контраст с шовинистической Польшей, где как раз разгорался массовый конфликт Грамады с властями. Интуитивно можно согласиться с тем, что поскольку революционная риторика предполагала выкорчевывание остаточных проявлений русского шовинизма, то политика «коренизации» объективно предполагала и ущемление интересов наиболее ярких носителей таких настроений - например, православного церковного актива, вероятно, скептически относившихся к «коренизации», видя в ней, в том числе, уступку извечно антагонистической «полонизации».
К сожалению, в книге совершенно нет конкретных примеров, иллюстрируюших эту догадку автора, а эти примеры могли бы существенно расширить наши взгляды на сам механизм формирования массовой национальной идентичности украинцев, а ещё в большей степени - белорусов, во второй половине 1920-х - в 1930-х гг. Этнографические отличия украинцев и особенно белорусов от собственно русских, фиксировавшиеся российской академической наукой и вызывавшие ту или иную степень интереса гуманитарной публики в среде дореволюционного «среднего класса», субъективно или вовсе не осознавались самими носителями крестьянской культуры, или воспринимались ими совершенно в другой системе категорий, иногда слабо доступной нашему сегодняшнему восприятию, заранее обработанному текстами национальных агитаторов. Шевцов хочет подчеркнуть прежде всего противоречивый характер как самой «коренизации», так и последующего отката от неё, которые интерпретируется националистами как сначала завоевание (самостоятельное, чуть ли не в противостоянии Советской власти) местным националистическим активом власти и влияния на местах, а затем последовавшей на это реакции центра (в наиболее экзальтированном сознании - конкретно «москалей»). Но, пожалуй, не всегда формулировки автора в этом разделе достаточно прозрачны и заострены.
Как представляется рецензенту, Шевцов, в конечном счёте, призывает современную Украину к признанию своей доли ответственности за допущенный или даже спровоцированный Советской властью голод: во-первых, коллективизация и планировалась и осуществлялась при непосредственном участии местных кадров, во-вторых, выгодоприобретателем от социальных преобразований, оплаченных высокой ценой жизней жертв голода, был прежде всего украинский крестьянин - либо переселившийся в города, либо приспособившийся к новой жизни в колхозе. Последняя в целом, исключая кулацкую прослойку, для большинства приобрела более высокое качество (именно используя популярное с 1970-х гг., введённое теоретиками христианской демократии, понятие «качества жизни»). Критический, рационализующий аспект книги мог бы здесь только выиграть от более острых формулировок (естественно, без намеренных оскорблений). Ведь если Голодомор - преступление (а по сути дела, так оно и есть), то выжившие советские украинцы объективно выступают не просто его пассивными соучастниками, «коллаборантами», но и конкретными выгодоприобретателями.
Механизм националистического отображения действительности вообще крайне логически противоречив. С одной стороны, факты культурного накопления в Беларуси и Украине ХХ в. используются националистами как доказательство субъектности этих наций. С другой стороны, не признаётся никакая ответственность за происходившие в том же ХХ в. негативные явления (преступления нацистских коллаборантов или некомпетентное, приводившее к голоду, местное управление), т.е фактически отрицается собственная субъектность - незаметно для наивной публики и, часто, для себя. Налицо типичное групповое инфантильное поведение националистов, когда нации или олицетворявшим её деятелям приписываются все позитивные заслуги, а весь негатив списывается на «угнетателей», «предателей» или «оккупантов», т.в. проецируется вовне. Однако необходимо соблюдать баланс между признанием ценности национальных культур, и, соответственно, легитимности национальных государств, олицетворяющих эти культуры, и критикой националистических (потенциально всегда ксенофобских и репрессивных) доктрин. Шевцову в целом это удаётся.
Опровергая обвинения в «последовательной антиукраинскости» в адрес Советской власти и, в силу преемственности с СССР, в адрес России, он полагает (с. 86), что нельзя назвать антиукраинской политику, в результате которой Украина получила украиноязычный город вместо русско- и идиш-язычного. Нельзя полагать антиукраинской политику, в результате которой украинцы составили большинство в коммунистической партии Украины и в органах власти УССР.
Очень важна критика Шевцовым самого понятия идеализированного «национального субъекта», существование которого в рамках «национального нарратива» априори полагается извечным. По сути дела, националисты пародируют христианскую концепцию предсуществования, часто вызывая у своих оппонентов язвительные шутки о «прото-украх», распространённые в Интернете. Анализ Шевцова отрезвляет: Культурным ядром советских украинской, белорусской и всех остальных советских наций был не интеллигент-романтик, а коммунист-политик-бюрократ, часто родом из крестьян. (С. 91-92).
Совершенно верно, можно даже уточнить: интеллигент-романтик был всего лишь подвидом коммунистического бюрократа. Советская власть не столько поглощала гуманитарных интеллигентов, приглашая их из эмиграции, вербуя из узкой прослойки дореволюционных национальных активистов, сколько массово создавала «из ничего», лишь частично используя дореволюционные и эмигрантские идейные наработки и кадровый ресурс. На самом же деле, все нюансы национальной политики 1920-х - 1930-х были скорее лишь флуктуациями одной и той же линии на создание «контролируемой идентичности», в которой гуманитарная интеллигенция, не обладавшая собственными ресурсами и автономными сферами деятельности, лишь выполняла задачи, поставленные перед ней Советской властью. Да и само ускоренное создание этой интеллигенции (наиболее массовое - в педтехникумах) было частью продуманного стратегического плана, в конечном итоге контролируемого лично Сталиным.
Однако современная украинская нация - и её материальная база, и её групповая психология, не исключая и националистические элиты - продукт именно этой эпохи. Это факт чаще всего замалчивается современными националистами, которые пытаются описывать генезис советских (или, в другом прочтении - «этнографических») наций, опираясь на «более престижный» (но менее адекватный историческим реалиям) понятийный аппарат, разработанный для описания национальных движений 19-20 вв., развивавшихся в русле «латинской традиции». В национальном движении, например, чехов, поляков, ирландцев, африканеров, литовцев, хорватов и т.д., существенную, а иногда и решающую роль, играл буржуазный элемент. Борьба за национальную идентичность, отнюдь не обязательно тяготевшая к террористическим формам, велась у этих народов не только в университетах, но и в среде предпринимательства. Обладая собственными ресурсами для решения культурных задач, эти национальные движения были в минимальной степени обязаны своими успехами культурным метрополиям. К украинскому национальному движению эта схема применима лишь частично, и преимущественно лишь в Западной Украине, развивавшейся под контролем сначала австрийских, а затем польских властей. Советская же Украина, а тем более - Советская Беларусь, были прежде всего обязаны Советской власти своими культурными (а тем более - экономическими) достижениями, и в только на фоне этих достижений можно говорить об ответственности этой власти за репрессии по отношению к определённым деятелям созданной ею же культуры или недостаточное внимание к проблемам её развития.
Несколько утрируя, Советская власть по отношению к некоторым деятелям украинской и белорусской культуры, репрессированным в 1930-е гг, как бы повторяла обращение Тараса Бульбы к сыну: «я тебя породил - я тебя и убью». Формула дикая, с точки зрения современной гуманности, но, к сожалению, абсолютно легитимная внутри самой же украинской культурной традиции. Точнее говоря, поскольку с социологической точки зрения, никакой иной массовой украинской идентичности, кроме созданной Советской же властью, в Советской Украине не существовало, не было и особенной необходимости эту идентичность «искоренять», за исключением статистически незначительного меньшинства, потенциально нелояльного. Однако масштаб этих репрессий, сколь бы антигуманными и незаконными они ни были, никоим образом не позволяет говорить о геноциде.
В этом свете предстаёт совершенно неоправданным, например, белорусский националистический миф о решающей якобы роли репрессий 1937 г. в отношении национальной интеллигенции в последующем упадке белорусской культуры, её застое в послевоенные годы и неспособности успешно конкурировать с другими европейскими культурами. По своей логической природе этот миф очень похож на миф о голодоморе-геноциде, хотя и несоизмеримо меньше по размаху и по потенциалу конфронтации с другими культурами.
Уважая память о жертвах необоснованных репрессий, нельзя не заметить, что создаваемые ими культурные образцы качественно не отличались от аналогичных, создаваемых как другими деятелями белорусской советской культуры, так и коллаборантами в годы войны, в значительной степени эмигрировавшими после неё на Запад и конъюнктурно перекрасившимися в «либерально-демократические цвета». Логично предположить, что негативные черты «высокой», демонстративной белорусской культуры, в её националистической интерпретации, отталкивающие сегодня даже подавляющее большинство населения самой Беларуси, были предопределены всё же не столько советскими репрессиями, сколько фундаментальными программными просчётами, заложенным при её формулировании в начале ХХ в., усугублёнными целым рядом субъективных ошибок в выборах парадигм развития на исторических переломах первой половины прошлого века.
Продолжение рецензии - в комментах