Пасхальное чудо.
ПАСХАЛЬНОЕ ЧУДО
Село праздновало Пасху. Это был маленький хуторок, зажатый в межгорной долине и состоящий из нескольких десятков хат, разбросанных по склонам между огородами, покосами и пасеками. Даже церкви в селе не было - лишь колокольный звон из соседнего, чуть большего села, доносился из-за гребня горы. Школа тоже была в соседнем селе, и за ребятишками каждый будний день приезжал автобус. Но сегодня стояло воскресенье и, хотя этот день (как и вчерашний, впрочем) был провозглашен Всесоюзным Ленинским субботником, ни одного человека не виднелось на полях, не копошилось у скотных дворов совхоза. Все крестьяне, надев праздничные одежды, еще с вечера отправились святить пасхи, и над селом стояла мертвая тишина, нарушаемая только неистовым пением петухов да мычанием какой-нибудь коровы.
Был только конец апреля - в Карпатах это период дождей, - но в воздухе стояла летняя духота. Дрожащее знойное марево колыхалось над селом, казалось, в нем вязли все звуки; солнце раскаленным диском оседало на гребень горы и тень, отбрасываемая на противоположную гору, манила своей сиреневой влажной прохладой. В воздухе не ощущалось ни малейшего ветерка, флаг на отделении милиции, поднятый по случаю субботника, безжизненно висел, как мертвая красная птица.
В отделении милиции, служившем ему также домом, сидел сельский милиционер, Шпык Мырон Любомырович. Перед ним на столе, под стеклом которого лежали пожелтевшие объявления «Их разыскивает милиция», стоял наполовину опорожненный графин с водой и лист бумаги. Шпык пятый раз читал бумагу и скреб в затылке, чтобы ускорить понимание прочитанного. В круглых, по-детски неумело выведенных каракулях, среди массы грамматических ошибок и пренебрежения знаками препинания, значилось:
Милициянеру Шпыку
Від Орисі Морозихи
в дівоцтві Кофлик
Заявление
Настоящим доводжу до відома шо у мене пропадають яйка. Маю стілько курей а шо ні день 2-3 яйця не досчитываю. И курки як на то несуться добре, особливо та Черная яку мій чоловік, трясця його матері, як був пьяный, чуть не забыв був цеглыною [прим. автора: укр. кирпичом], так она несеться дуже добре так шо яйка передавала Ростику-шоферу шо йих возив продавати до міста й за то таку-сяку копійку мала, аж поки та злодійка, не обращая вніманія на Великий Піст, почала в мене красть яйка. Теперка не знаю, чи й тримати тих курей. Мирось, ти мені ничкай [прим.автора: на диалекте жителей Карпат - найди, отыщи] ту паскуду, а я тобі уже ся віддячу [диалект: отблагодарю], не забувай, шо я твоїй жінці хресна мати…
Тут зазвонил телефон. Звонили из сельсовета, из того села, где были церковь, школа и управление совхозом. Представительный голос в трубке, не стесняясь в выражениях, честил Шпыка за то, что много «его людей» было замечено сегодня в церкви, и добро бы, если бы только бабы, а то молодежь комсомольского и призывного возраста. Шпык, заикаясь, оправдывался. Под конец голос напомнил участковому милиционеру, что в стране сейчас широким фронтом развернулась противоалкогольная кампания, а в селе, как информируют, изо всех труб бьет вонючий самогонный дым, как до, так и после двух, а участковый и в ус не дует. Но начальство всё видит и в последний раз предупреждает, чтобы были приняты все меры, а не то Шпык может распрощаться со своей должностью и даже - более того - получить взыскание по партийной линии.
Когда раздались короткие гудки, Шпык осторожно, будто ядовитую змею, положил трубку, и принялся ходить большими шагами по комнате, покусывая ус, что было у него признаком интенсивной работы мозга. Про заявление Морозыхи он совсем забыл.
Что делать? Какие меры предпринять? Запретить торговлю спиртным? Но это не в его компетенции, да и не было в селе магазина, а только нерегулярно заезжающая автолавка, в которой торговали хлебом, сахаром, спичками, солью да дешевыми леденцами. Ходить по хатам и налагать арест на самогонные аппараты? Да разве он самоубийца?! Портить отношения со всем селом, объявлять войну местным бабам! Тогда прости-прощай сеновал и дровня - все склюет темной ночкой красный петух… И это только во-первых. Во-вторых,… но и во-первых вполне достаточно. Но ведь надо же что-то предпринять! Шпык вышел во двор, копнул поросенка, роющегося в грядках с братчиками [укр. анютины глазки], и снова вернулся в комнату. Сев за стол, он обхватил голову руками и задумался.
Скрипнула калитка. Это вернулась с праздничной службы в церкви жена Шпыка Марийка, широкоплечая грудастая женщина, выглядевшая лет на десять старше своего возраста, с большими красными руками и широким скуластым лицом. По случаю праздника на ней была алая, горящая огнем под яркими лучами солнца, индийская шаль, кремплиновое платье с люрексом, а на ногах адидасовские кроссовки китайского производства. В руках она держала прикрытую вышитой салфеткой корзинку с пасхой, колбасой и крашеными яйцами, а с лица под толстым слоем косметики и пыли еще не сошло выражение постной набожности. Впрочем, при виде мужа это выражение тут же исчезло.
- Почему корова недоенная? - с порога начала она. - И что делает порося в цветнике? Нехристь, если уж в церковь не ходишь, хоть бы хозяйством занялся! Ни толку с тебя, ни проку. И как там заявление крестной - она который раз уже спрашивает? Неужели нельзя…
Шпык застонал, как от зубной боли. Марийка со злостью поставила корзинку на выцвевшее лицо рецидивиста, развернулась и прошла в комнаты накрывать праздничный стол.
Мырон Любомырович, все еще морщась и даже трогая языком тыльный зуб, отчего его лицо странно кривилось, прошелся раз-другой по комнате, сел за стол, налил из графина воды, хукнул, опрокинул стакан, будто с водкой, крякнул, но без удовольствия, и уставился невидящим, остекленевшим взором на прикрывавшую корзину салфетку, где вышитые крестиком интенсивно-розовые, будто ошпаренные, задастые ангелы держали транспорант «Христос воскрес». Из-за приоткрытой двери задней горницы доносились позвякивание тарелок и бравурные марши - это Марийка вынимала сервиз из буфета и по телевизору рапортовали, как преувеличил субботник богатства социалистической Родины - всё это создавало праздничное, нерабочее настроение, но Шпык будто не замечал ничего, его невидящие глаза блуждали с реющих на крохмале салфетки ангелов на освяченную по всем правилам сочную колбасу с салом, с нее - на крашенные яйца, цеплялись за веточку букса, купались в сахарной пудре паски… и вот, остановившись на ее бледно-румяной корочке, глаза оживились и повеселели - Шпыку пришла в голову счастливая мысль: меры он может принять относительно только одного члена общины, нелюбимого и неавторитетного, а именно вдовца Богдана Третьяха, который, кстати, и выпивал с удвоенной энергией после смерти жены, потихоньку спуская бабам-самогонщицам скотину и домашнюю утварь. Это было гениально просто: не наживая себе ни единого врага, он сигнализирует начальству, что меры приняты. Сам Третьях в счет не шел - это был тихий пьяница, который, напиваясь, плакал, как ребенок, и пел слабым старушечьим голосом песни, а на трезвую голову был и вовсе незаметным.
Шпык одел форменный китель, фуражку и вышел на улицу. Было по прежнему душно, поднявшееся солнце как будто плыло в волнах раскаленного дрожащего воздуха. Но из-за северного склона показался краешек большой синей тучи, и он все увеличивался, сползая в долину. Парило.
Поминутно снимая фуражку и вытирая пот со лба, Шпык двинулся вверх, к перевалу, к дому Третьяха. По дороге ему встречались крестьяне, идущие из церкви, все они говорили ему «Христос воскрес», а он им отвечал «Воистину воскрес», следуя своей дорогой, не останавливаясь для разговоров, спеша завершить свое дело еще до начала дождя.
Когда он поднялся, наконец, к хате Третьяха, хребет горы уже мерцал зарницами, а поднявшийся вдруг ветер принес запах влаги и прибитой дождем пыли. К счастью, Третьях уже успел напиться. Он сидел на крыльце в обнимку со своим кабыздохом, что-то ему напевал и пытался поцеловать в нос. Собака с отвращением воротила морду. Воспользовавшись появлением нового лица, она вырвалась и, махая хвостом, скрылась в развороченном пустом курятнике.
Шпык подошел к пьяному и долго его рассматривал, не решаясь, с чего начать. Наконец он произнес сухим официальным тоном: «Анну дыхни!» Третьях поднял на него мутные старческие глаза, блекло-голубые, почему-то наводящие Шпыка на мысль о яйцах, сваренных в мешочек, но, видимо, не узнал милиционера и полез к нему целоваться, лепеча «Христос воскрес». На Шпыка дохнуло ужасным перегаром первача, вонью дешевых папирос и гнилых зубов. Он с остервенением оторвал от себя Третьяха и потащил за собой, опасливо косясь на небо, наливавшееся дождем. Но пьяный внезапно вырвался и странными для его состояния и возраста быстрыми скачками понесся в другую сторону. Шпык, которому очень мешала пустая кобура, бившая по ляжке, нагнал его только у околицы села, у каменного, поставленного еще в честь отмены крепостного права, креста. Он повалил убегающего на землю и сел на него верхом, повторяя: «Здесь ты у меня, голубчик!»
Но что делать дальше, милиционер не знал. Пьяный тут же заснул, как мертвый, тащить его одному не было сил, да и куда тащить? Ближайший вытрезвитель был в райцентре, служебный мотоцикл поломан, точнее, его можно бы починить за десять минут - поломка была небольшая, - но Шпыку очень уж не хотелось ехать в праздник, да еще и под дождем за сто километров по дороге, превращавшейся в месиво от каждого дождя, да и пьяный, верно, изгадит всю коляску по дороге. Тащить его домой, в горницу, где уже накрыт праздничный стол и поджидает Марийка? Нет, это невозможно. Оставить разве что здесь, чтоб холодный дождь отрезвил пьяницу? Но ведь тогда он очухается и уйдет, а где же принятые меры?
Тут его взгляд упал на крест, и мысль, спасительная мысль, точно блеском молнии, ослепила его ум. Торопясь, как бы пьяный не проснулся до его возвращения, он кинулся обратно к дому Третьяха, ворвался во двор, сорвал натянутую между двумя черешнями веревку, на которой одиноко висели кальсоны, и таким же полугалопом ринулся к кресту.
Пьяный все еще лежал навзничь, как он его и оставил. Небо над ним всё почернело от туч, но дождя все еще не было. Лихорадочно путаясь в веревке, Шпык поднял пьяного и поволок к кресту. Третьях, не открывая глаз, вдруг рявкнул изо всех сил «Ой там на горі січ іде». Два раза милиционер ставил его спиной к кресту, и два раза пьяный падал прямо на него. Наконец Шпыку удалось привязать одну его руку. Третьях открыл глаза, но снова не узнал Шпыка, не догадался, что с ним делают, а запел надтреснутым старческим фальцетом «На Високім Замку старий дуб стоїть». Шпык, опасливо оглядываясь, не слышит ли кто крамольной песни, затыкал старику рот и одновременно привязывал вторую руку.
Когда дело было сделано, Шпык отступил, любуясь своей работой. Ноги у старика подкосились, голова обвисла, но веревки крепко держали руки. Сверху по дороге шла в село задержавшаяся в церкви группа крестьян. Шпык сделал широкий жест, приглашая их полюбоваться оперативной работой органов, но крестьяне не остановились. В их глазах на миг мелькнуло удивление, тут же сменившееся тревогой, как бы успеть до дождя домой, накрыть сено, снять сушащееся белье. Шпык еще раз пристально оглядел дело рук своих и подался следом за крестьянами. Пьяный снова встрепенулся и заорал ему вслед «Ой чорна, я си чорна».
Дома, выпив две рюмки домашней вишневой наливки и плотно закусив освяченой паской, колбасой и яйцами, Шпык уединился в рабочей комнате и принялся писать протокол о задержании. Шпык был уроженцем этих мест, говорил тем же языком, что и крестьяне, и писать официальные бумаги было для него неприятной обязанностью. Сначала он написал: «Третьях ся напив», потом зачеркнул и исправил: «Громадянин Третьях напився», снова зачеркнул и написал: «Громадянин Третьях в нетверезому стані» и наконец вывел на новом бланке: «Гр.. Третьях Б.М., затриманий в стані алкогольного сп’яніння»…
Покончив с протоколом, он придвинул к себе дело с пропавшими яйцами и принялся выписывать на листок всех соседок Морозыхи, размышляя, которая из них, в случае чего, будет мстить ему менее болезненно. Под нос он насвистывал «На Високім Замку старий дуб стоїть».
Вот и всё. В нескольких десятках домов люди сидели за праздничными столами или смотрели телевизор, из десятка домов продолжали виться вонючие дымки, на десяти скотных дворах мычали коровы…
Маленькое село продолжало жить своей жизнью, праздник Воскресения пронесся над ним, как туча, но туча осталась висеть, и из нее под конец дня посыпался апрельский ледяной дождь, сменившийся к ночи снегом... И только в одном месте в черном массиве тучи зияло круглое отверстие, и из него на землю продолжали литься солнечные лучи, постепенно замирая вечерними бликами.
1991