Памяти памяти
Недавно прочитала “Памяти памяти” Марии Степановой. Совсем недавно (хотя листала эту книгу, когда она только что вышла, и с тех пор очень хотела заполучить её), но вот обнаружила, что уже забыла многое, видимо, зря отложила записывать, надеясь привести массу разворошенного этим чтением хоть в какой-то порядок, прежде чем писать. А в порядок, может, и никогда не удастся привести. Так что теперь как можно скорее запишу само чтение, процесс его, пока это хоть как-то восстановимо, и надеюсь, что это поможет когда-нибудь написать о книге как таковой.
Читать начинала небольшими порциями, и, кроме того, по дурной в общем-то привычке открывать книгу наугад и двигаться к нужной странице, надолго задерживаясь на вдруг остановивших взгляд словах , чтение подряд сначала происходило медленно и перебивалось чтением взахлёб больших кусков “дальнего” текста, привлекшего совпадением с тем, о чём совсем недавно думала и читала; таких совпадений было удивительно много, сейчас скажу только об одном: о Джозефе Корнелле; я почти ничего не знала о нём, видела когда-то одну из его коробочек, она озадачила и удивила, потом - портрет его, снятый фотографом Дуэйном Мичелсом ( и отсюда подключилась к чтению, пошла как бы в предисловие к нему фотография с текстом Мичелса “Письмо отца”). А ещё совсем недавно, за месяц - два перед чтением, видела “Авиарий” Корнелла, и всё это существовало для меня как-то отдельно. Джозеф Корнелл, каков он в романсе Марии Степановой, объединил всё в сильнейшее впечатление и заставил заново задуматься о “режимах переживания реальности”.
(Вот заметила, что слово романс с ходу написала, как синоним названия книги, а оно долго мешало чтению, требовало объяснения, оно, слово это, немедленно озвучивалось голосом Обуховой с патефонной пластинки, который не удавалось заменить даже на радиоголос Виктории Ивановой (о ней тоже было прочитано раньше, чем следовало по тексту) в качестве первого шага, потому что откуда-то выскакивал некий гоголевский персонаж и произносил: “Да-с, роман-с” так, что дальнейшие попытки гибли на корню; и заход с другого конца, с английского romance не были успешны. Но потом это стало неважно и в конце концом “привилось”, не будучи вполне понято).
А когда, запретив себе настрого открывать книгу наугад, начинала с конца уже прочитанного - не могла устоять перед искушением перечитать заново поездку в Починки, эти страницы хотелось пережить снова и снова, а ещё они вызывали в памяти своё: поездку с Серёжей (двоюродным братом) в Кострому в поисках дома наших с ним бабушки и дедушки (из поколения прабабушки Сарры). Книга то и дело давала мощный толчок к собственным воспоминаниям, как если б ветхий грузовичок, на котором я многократно пыталась отправиться в путешествие в прошлое, в чём-то подобное совершаемому автором, но который никак не заводился, невзирая на отчаянные мои попытки, - вдруг завёлся, потому что кто-то несравненно более сильный, чем я, подошёл и крутанул ручку играючи, и грузовичок затарахтел, тронулся и резво побежал, и не остановить его.
Словом, сначала чтение шло медленно; описание старых фотографий тоже перечитывала и сначала удивлялась - а почему бы не дать читателю их увидеть, не поместить хотя бы несколько из них в книге? Единственную, после всего текста фотографию я увидела не сразу, а только когда, немного запутавшись в именах , решила проверить - а нет ли в книге указателя имён? - и только тут и увидела фотографию, уже знакомую по описанию, и это было поворотным моментом в чтении, и стало ясно, что помещать в эту книгу другие фотографии, особенно портреты нельзя было ни в коем случае, они должны остаться только в словах (читать надо “как Зебальда” - сразу пришло в голову, в этой единственной в книге фотографии та поддержка визуальным, которое поможет, а не помешает, а любой портрет - помешает). С этого же момента стало ясно, что попытки выстроить прочитанное по какому бы то ни было параметру “по порядку”, читать романс как линейный нарратив хотя бы и с огромным числом отступлений, - не следует, этот текст работает, как сама память, то растягивая время, то ускоряя и сжимая его, то приближая предмет внимания так, что его можно взять в руки и ощупать, то удаляясь от него настолько, что видны становятся все сразу, живые и те, кого давно уж нет, взглядом из космоса и из будущего, и приближаясь к цели не по прямой, а кругами или по спирали, возвращаясь к поколению прадедов снова и снова.
На первый взгляд может показаться странным, что мы узнаём о Наташе и Михаиле Степановых гораздо меньше, чем о прабабушке Сарре или Николае Степанове, ведь не может быть, что автор не знал родителей ближе, чем деда и прабабушку, Но тут близость скорее мешает, чем помогает. Наташино “больше всего боюсь насилия над личностью” неожиданно для дочери, а мне, человеку Наташиного поколения (я старше совсем немного), более или менее понятно; вот если бы эти слова были сказаны Лёлей, я бы очень удивилась и это сбило бы с толку. А для нас этот страх был в каком-то смысле новорожденным и потому легко мог оказаться первым, что пришло на ум в ответ на такой вопрос. И одного этого (плюс, пожалуй, то, что она с детства выбрала Лёдика себе в герои) почти достаточно, чтобы почувствовать Наташу, пожалуй, вернее, чем Сарру с её баррикадами, парижским ученьем и “беспартийным большевизмом”. И запрет Михаила Степанова на публикацию писем говорит больше, может быть, чем сказали бы сами эти письма. “Всё было не так”. Вспоминаю переписку с подругой, с которой жили в одной комнате общежития, пока она вдруг не оставила университет и не уехала на Дальний восток на стройку по комсомольской путёвке. Там оказалось всё не так, как она ожидала, страшно там оказалось.
Но я, кажется, начинаю выкладывать подряд то, что вспомнила из своего пережитого, читая “Памяти памяти”, этого слишком много, надо остановиться.
Добавлю ссылку на фотографию Корнелла, о которой писала
https://collections.mfa.org/objects/174249
и «Письмо отца» Двайна Мичелса
