Стихи Мааса
Маас - много здесь http://noctu-vigilus.livejournal.com/tag/В.%20Маас
Ольга Ермолаева http://o-ermolaeva.livejournal.com/ в свое время и Рыжего публиковала, может быть и первой, не знаю.
«Знамя» 2010, №12
Стихотворения В. Мааса h
Об авторе | Ф.К., предпочитающий скрыться за этими инициалами, лицо вполне реальное, родился 7 февраля 1980 года. Историк по образованию, читает на истфаке Тюменского государственного университета историческую географию и библиографию, работает в тамошней университетской библиотеке в отделе редкой книги. Стихи воображаемого подростка В. Мааса были написаны во второй половине нулевых годов. Некоторая часть их опубликована в сборнике “Тюменские ночи” (Тюмень: П.П.Ш., 2009). Живет в Тюмени.
Ф.К.
Стихотворения В. Мааса
* * *
Сколько раз ни ночевал я в Москве, всегда это были
Убитые напрочь жилища, студенческие халупы,
За стёклами, рыжими от двадцатилетней пыли,
Будто бы перевёрнутого старинного телеприёмника огромные
многочисленные тусклые лампы,
Вздымавшиеся над долиной реки Сетунь, страшно мерцали
Всю долгую дождливую ночь, ни ответа, ни привета,
А люди, которые меня у себя принимали,
Всегда платили кому-то какую-то бешеную квартплату
За холодильник с изображением олимпийского мишки,
В котором не было ничего, кроме пакетика засохшего лавра,
За белым огнём горящие бессонные высотки и многоэтажки.
Однажды я ночевал даже в келье Троице-Сергиевой лавры,
Но в пустыне московской гораздо больше монахов,
Тусклые металлические колбы церквей в ясный день, бронзы обшарпанной
листья,
Лица моих новых виртуальных друзей я помню плохо,
Но зато хорошо - их бессонные обречённые подъезды, все похожие на тот
подъезд, где убили Влада Листьева.
С экрана старого телевизора со снятой задней крышкой,
Стоявшего в доме моего деда на две тысячи сто втором километре,
Смотрел этот мертвец в красивых подтяжках,
И вот по лицу его пробегала рябь, как от свежего ветра.
Как свежего ветра свист, осин облетевших шорох,
И вот уже тебе ни Явлинского, ни Гайдара
За две тысячи километров в доме без шторок,
Когда изображение пропадало,
Предпринимался магический ритуал телевизионного вуду -
Шевелишь отвёрткой пыльную электронную колбу,
И где-то в Москве медленно загораются вечерние башни МГУ и МИДа.
Трогается остановившийся в тоннеле поезд, с облегчением выдыхают
полупрозрачные толпы.
А ночью проснёшься на полу, на пыльном паласе,
Охваченный смутным восторгом покатавшегося на метро,
В столице этой бездомности, у потёртых золотых ананасов
Падает мокрый снег в банном свете прожекторов.
* * *
Тюменский свет школьный, банный,
В кукольном домике мутно окошко,
А в нём кто-то лохматенький, после ванны
причёсывается, глядя в ложку.
И спать ложится, трещат лестницы, рамы,
По стёклам ползают мохнатые мотыльки,
Гостиный двор, городская Дума,
Пять церквушек по высокому берегу стальной блестящей реки.
И соловьи здесь не поют, а сидят молча,
Такие толстые серые птицы, освещённые неровной луной,
Завёрнутый в пыльную фланель серебряный колокольчик,
Только иногда звякнет, пойдём, поедем со мной,
В тёмном воздухе на секунду вспыхнет как бы ацетиленовая горелка,
Как бы Юдифь, подкрадывающаяся к спящему великану, на секунду обнажившая
меч,
И запрыгают тюбики на заставленных хламом полках,
И посыплются вниз, как десантники, падающие в глухую мёртвую ночь.
* * *
Раньше мы все часто видели неопознанные объекты,
Синий свет будил по ночам, и внезапно озарялись сады,
На столе голубела белая чашка, сияли вчерашние объедки,
О, эти лунные тени оставленной с вечера на столе зачерствевшей еды!
Хотелось жить этой жизнью микроскопического героя,
Быть Сильноруким Нилом, вышагивающим по кладбищу с дохлой кошкой,
На белом пути каждую ночь вытягивалась большая,
Как от могилы, длинная тень от маленькой крошки.
А в небе сияла Земля, космический телевизор,
В золотой и серебряный век таинственных сериалов,
Когда каждый кусочек сыра был египетским обелиском
В лунные ночи, и заснувшей Англией - серое одеяло.
Дома, двухэтажные чёрные сундуки, карты, лампы,
Спящие люди среди снежного, запорошенного барахла,
И каждый лист, оторвавшийся от полночной ноябрьской липы,
Летит, вращаясь, как заброшенная космическая станция, полная зла.
Русалки
Все были в тёмных странах,
Каждому случалось вечером идти,
И призрачные бараны
Переходили призрачные пути.
В те годы, отгоняя комарика,
К дому направлялся неверным шагом молодой дед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.
В этот час, когда темно и глаза слипаются,
Среди этих, так сказать, родимых полей.
Светят только голые задницы,
Большей частью невидимых каких-то людей.
Что они там делали в кустах у реки, купались голыми,
Или что они там делали, в кустах у тихой реки,
Никто никогда и не вспомнит, спустя долгое время,
Скрылись давно в могилу их эти грехи.
Рваные калоши выкопает огородник, копая картошку,
Кусок мотоциклетного карбюратора, битый стакан,
Но не выкопает самого нежного прошлого,
И только за огородами вечером призрачный баран
Блеснёт, как сломанное стёклышко от фонарика,
Или ржавый, в песке похороненный, велосипед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.
* * *
Ночи бархатные, широколиственные, с огонёчками в детских спальных,
С колыханием папоротниковым или лопуховым,
Голова оленя в лунном свете, в кустах от лунного света пыльных,
Гобелен из магазина “Сияние”, поблизости расположенного, плохого.
Розы рдеют, старая герань алеет,
За решётками в магазинчике запертом, как в тюрьме,
Когда мне говорят, что в мире нет лёгкости, я свирепею,
А голова оленя поворачивается и смотрит во тьме.
* * *
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день,
Вот тебе, дедушка, и подшивки журнала “Радио” за семидесятые-восьмидесятые
годы,
Больше уже не поеду туда, где
Курица высиживает яйца на старом комоде.
В котором сын ваш до армии хранил фотопринадлежности
Проявитель, фиксаж и прочие нежности.
Когда его провожали, он всё бегал смотреть на только что родившихся котят в
кочегарку,
А через два года вернулся и выбросил всё на свалку.
Остались только пыжи из войлока, порох бездымный,
Да медных гильз тусклые цилиндрики по полу всему рассыпались,
Выстрел грохает в небе весеннем бездонном,
Разгружают доски, или кто-то выхлапывает палас.
* * *
Строители совсем и не думали,
Когда подвозили брус и паклю,
Что этому построенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.
Что, пальчиками отколупывая замазку,
Не отражаясь в замаранном пылью стекле,
В нём будет стоять и пялиться во двор самый мерзкий
Маленький мальчик на земле.
На двери печной выбитая звезда,
За нею огни обширного города Содом и Гоморра,
Мальчик иногда заглядывает туда,
И его бледное лицо озаряется пожаром.
Когда-то в будущем веке, лёжа у себя на втором, он
Уронит сигарету между досок в едва заметный просвет,
Строители и не думали, что этому выстроенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.
* * *
Люди здесь были как пламя,
Гудящее за чугунной дверцей,
Выйдет просто пописать на улицу,
А обратно уже приносит целого зайца
Показать ребятишкам, тащит из шапки,
Пахнущее, серенькое, дикошарое существо,
Где же я совершил ошибку,
Написано как будто в этих вежливых влажных покорных детдомовских глазах
у него.
Да нигде ты не прокололся, смеётся хозяин, точно,
Просто не повезло тебе сегодня, серая тля,
Ты не бойся меня, я выписываю журнал “Юный натуралист” и очень
Люблю повести В. Солоухина и Юрия Коваля.
Щас попьём чаю, со смородиновым листом, дети на тебя посмотрят,
И пойдём, отпущу тебя в тёмные, мокрые, под фонарём блестящие, родные кусты,
Да ты не бойся, чего ты, сопли-то вытри,
Мы же с тобой (изображая Маугли из мультфильма) одной крови, я и ты.
Потом уже расслабился, и, правда, уже не страшно,
Зайчик вместе со всеми на краешек дивана присел,
Синий свет телевизора, останкинская башня,
А вокруг на тысячи километров ужасные ночи, одни лагеря и медведи, Коми АССР.
И правда, одной крови, на фотографии, сделанной в прошлом веке,
Под самым подбородком застёгнут замок,
С заячьими глазами девятиклассник в олимпийке
Держит в руках дрожащий меха серый комок.
* * *
В школе убили учительницу пения, и теперь по ночам она играет на пианино.
Сидишь внизу в вестибюле, а из лестничного колодца доносится её жуткое
“К Элизе”.
Школа похожа на пачку сигарет, потерянную среди коробок микрорайона,
В ней светятся два окна - одно у вахтёра, а другое на четвёртом этаже, в запертом классе.
В гардеробе пустом осталось одно пальто, но не моё,
С какой-то дурацкой собачкой на груди, а я никогда не носил собачку,
Так что это я сижу в вестибюле, слушаю, как она поёт,
Жду, когда кто-нибудь из взрослых придёт за своим сыночком.
Аккорд за аккордом, унылые школьные звуки в запертом кабинете музыки,
Ещё неизвестно, кто тут большая жертва, Бетховен или учительница, убитая
неизвестным изувером,
Запирая за нами двери, вахтёр не выглядит одиноким,
Ведь скоро начнётся новое интересное кино “Рабыня Изаура”.
И вот мы идём, и вот тогда-то я и замечаю впервые на проводах эти парашютики,
Словно десант гномов их там оставил, и в снег попрыгал, порезав тонкие нити,
Папа, там парашютики, что это за парашютики, спрашиваю я шёпотом,
Но отец не может меня понять, взрослые их не видят.
Крым
Я еду, мне четырнадцать лет,
Возле каменных утёсов, поросших лесом, и между арок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.
Степь да степь кругом, в ней девушка смотрит из-под руки,
У неё плуг, у неё чашки и ложки, у неё холодильник,
А мне ещё далеко до тёмных станиц, до тускнеющей в камышах реки,
Я в Гусь-Хрустальном покупаю хрустальный светильник.
Я в городе Кирове покупаю плюшевую игрушку для никого,
Просто есть ощущение, что всё должно измениться в конце дороги, занудной
и длинной.
Восходящее солнце освещает на столике ядовито-жёлтого льва,
И бескрайнее поле подсолнухов, и Сашу, заболевшего от холодного пива фолликулярной ангиной.
А ночью в купейном вагоне идут по коврам рэкетиры,
В туалете железном звякает заслонка, крутится сам по себе рулон,
Тёплые слёзы струятся сквозь нежные поры,
Свистящий дождь прилетает со всех космически нереальных сторон.
Я еду, мне четырнадцать лет,
Звёзды становятся больше, и вот уже не помещаются между грязных оконных
шторок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.
* * *
Как подросток, которому не отвечают взаимностью,
Как студент Ансельм, в эфемерную золотую змейку влюблённый,
Я стою на улице, окутанный снежной туманностью,
Улице Ямской, на которой фонари, как светящиеся лимоны.
Это было время, когда я покупал два лимона и клал их в карман,
А в другой карман - пачку чая “Принцесса Канди” или “Принцесса Нури”,
И шёл домой, а там, на углу Казанской, стоял наркоман,
Который хотел, чтобы в его кармане оказалось немножечко дури.
Разделённые всего лишь несколькими пыльными классами,
Мы с ним учились в одной, похожей на дом с привидениями, двадцать второй
средней школе.
Юноша-Фосфор, его судьба была тесно связана с химическими процессами,
Хоть они были не столь изящны, как раскрашенные аллегории.
Я назвал его Фосфор, потому что вся его жизнь
Была пронизана желанием не очень светиться.
Тихо стоять, курить в темноте на этаже,
На снегопад смотреть, возвращаться домой бояться.
В окна моей комнаты ночью влетали камни,
И, пока они висели в воздухе, а стекло ещё не успевало коснуться пола,
Я отбрасывал одеяло, садился на край дивана и говорил себе: “Помни,
Ведь это когда-то будет казаться тебе даже милым”.
Юноша - Фосфор, мой брат, Ян Фазылов,
Все, кому в жизни не подал вовремя руку,
Проходят в этот час по улице, не имея тела,
В виде воспоминаний, изнутри светящихся духов.
* * *
У щербатого ларька “Улыбка”, где две буквы не светятся,
На стеклянной остановке, но с выбитыми стёклами, и до самого моста,
Будешь тихо идти, и никто тебе в этот час обычно не встретится,
Кроме одинокого гопника, который однажды пристал.
Говорит, дружище, тебе куда идти, я говорю - на Ямскую,
А мне - говорит - на Бабарынку надо идти,
А тот, кто идёт ночью один, сильно рискует,
Так что давай пойдём вместе, поскольку нам по пути.
Как жемчуга на чистом блюдце, у него не блестели,
У него блестела бутылка знаменитого вонючего джина в руке,
И так мы пошли в покачивающихся призраках метели,
Там, где Заречье тысячей тусклых фонарей спускается к реке.
Это было безумное радио с бутылкой вонючего джина,
Самое главное не молчать, иначе подумают, что ты не мужчина,
Он говорил про то, как он много пьёт, хвастался кастетом,
Что в день города переспал с кем-то в кустах возле университета.
Было ясно, что он тоже никого не сможет ударить,
Когда мы по улице Республики продолжили свой путь,
Заинтересованно вглядываясь, кто там дальше на тротуаре,
потому что с улицы Республики некуда свернуть.
И, несмотря на внутреннюю подозрительность, олицетворяемую Яном
Фазыловым,
Мы дошли до Ямской с ним вместе через усиливающийся снегопад,
И своеобразная его улыбка долго ещё в светящем небе висела,
Которой иногда улыбается город Тюмень, как Чеширский кот.
http://kurbatov.livejournal.com/90002.html
Маас В.
(Инициал не расшифровывается)
Он же: Михаил Ваас.
Он же: Василий Мазлов.
Он же: м-р Киттинг, эсквайр (см. подборку стихов, помещённую ниже).
Он же: Фёдор Иванов.
Он же, наконец (по паспорту): Корандей Фёдор Сергеевич.
(В дополнение к этим псевдонимам мне известны также: "Неизвестные трупы в мешках", позднее трансформировавшийся в более короткий - "Трупы (и мешки)", и собственно noctu-vigilus. Прим. А Курбатова )
Один из малой когорты сознательных неотюменщиков и главный аполо-гет этого термина. (См. написанный им манифест неотюменщиков в ст. «Го-род».) Если бы не графоманские, в хорошем смысле слова, усилия Мааса, нашей энциклопедии бы не существовало.
1. Из сведений о личной жизни Мааса известно, что:
- он родился в 1980. Один из немногих нео- и вообще тюменщиков, ро-дившихся, собственно, в Тюмени;
- он часто болеет зубами. Вообще, выросши практически в сельских ус-ловиях (в деревянном доме на ул. Ямской, удобства во дворе, вода - в колон-ке), Маас, однако, очень чувствителен к переменам погоды и так и норовит простудиться при самом слабом усилении ветра. Зубы от таких непогод стра-дают в первую очередь;
- у него есть сестра Ленка, 10-ти лет, знающая в лицо всех битлов;
- женат на Ире Пермяковой (о которой пусть сам и пишет).
2. Многосторонне развито́й человек. Вполне соответствует знаменитому определению Энгельса «титан эпохи Возрождения».
Судите сами:
2. 1. В начале 2002 автор этих строк, Н. Васильев, с подачи Натальи Жаркевич прочитал номер «Хроник» с подборкой стихов Мааса и узнал, что в Тюмени есть хотя бы один приличный поэт. В дальнейшем, по мере чтения других произведений, он понял, что Маас - не просто хороший поэт, но луч-ший в Тюмени, а, возможно, и в - - -
Хочу, чтобы всем стало понятно: я считаю Мааса лучшим поэтом не по-тому, что он мой друг, но, напротив, он стал моим лучшим другом в т. ч. и потому, что он лучший поэт. «Мастер выше, чем я».
Среди его литературных предпочтений: Публий Овидий Назон, Уильям Вордсворт (и прочие лекисты), Владимир Фёдорович кн. Одоевский (и про-чие любомудры, которые «архивны юноши…»), Даниил Хармс (и прочие обэриуты), Аркадий Гайдар, Андрей Платонов, Джек Керуак, Дмитрий Алек-сандрович Пригов, Мирослав Немиров.
Поскольку живёт Маас теперь в квартире жены (но тоже в деревянном бараке!) в Заречном мкр-не, он образовал на новом месте из одного себя школу ЗАреченских ПОэтов-Романтиков (аббревиатуру составьте сами).
Несколько месяцев носится с идеей поэтического вечера: «Еще можно поставить громадную бутыль с кипяченой водой под лозунгом «РУССКИЙ ЛИТЕРАТОР ДОЛЖЕН ПИТЬ!»
2. 2. Не только закончил истфак, как многие (см. Перекопская, 15), но ещё и кандидат исторических наук. Ну, не совсем пока кандидат, но тема диссертации уже есть: «Паломничество в ирландской литературной тради-ции».
Для неё он переводит с латыни средневековую книжку «Плавание св. Брендана», хотя перевод уже сделан до него. Знание латыни, пусть со слова-рём, - непременный атрибут «титана Возрождения», да и любого настоящего учёного.
Кроме того, под таковым благонравным предлогом выиграл грант и на этот грант жил целый месяц в Санкт-Петербурге, откуда слал открытки с па-норамами северной столицы и изысканными стилизациями, вроде:
«В Петербурх, к царице…» В рождественскую ночь …. года, скрючив-шись у окна поезда с непременною луной и всей заиндевелой стужею вокруг, въезжал наш герой в невский город и, взаправду, боясь, трепеща даже, перед всеми его неизвестными, оттого холодными, бульварами, улицами, воспетым Невским проспектом, Аничковым мостом, какой непременно хочется устро-ить дома, да где только взять одних коней?
И сидел он, считая последние минуты перед прибытием на дымный, сонный перрон и смотрел прямо перед собой с тусклым образом рождествен-ской луны в глазах и с мечтою непременно посетить в Шестилавочной улице, д. 11, дом Даниила Ивановича».
Да, Маас (вернёмся от к герою сей заметки) нашёл дом Хармса Даниила Ивановича, долго не решался войти в низкие ворота, а войдя, обнаружил там 140-е отделение почты. На его вопрос: «А правда, здесь Хармс жил?» - сви-репая тетка ответила: «Не знаем мы никакого хармса».
«Так что всё, как у него в произведениях», - прокомментировал этот случай Маас в личном письме.
Проживал он там в квартире умершей учительницы, среди библиотеки усопшей, где хранились старые издания Гоголя и Вагинова.
2. 3. Гитарист. Как только увидит гитару, хватает её и лабает блюзы и песни группы «Битлз» и поёт дурным голосом. Этим он всех ужасно достаёт и по этой же причине бывает часто ругаем женой. «Вот вы придёте на один вечер, - говорит она гостям, которые иногда бросаются на его защиту, - а я каждый день его вынуждена слушать!»
Но, к счастью, Маас не замечен в качестве музыканта ни одной из про-винциальных рок-групп. Его же собственный проект «Барабанджобэнд» представляет собой явление совсем иного порядка.
2. 4. Имеет склонность к благородному делу просветительства. Занятие это, конечно, бессмысленно, но «капля долбит камень», как мудро заметил однажды сам Маас. Идеолог и организатор таких проектов, как «Стихи на улицах» и Хомяковский университет.
Хотя, по большей части, именно идеолог, поскольку организатор он, мягко говоря, никакой: ему даже грант для «СнУ» не доверили. Так что во-площением его идей занимаются другие люди - жена его или же метафизи-ки.
2. 5. Открыватель забытого наивного художника Галкина, жившего в Тюмени в первой половине XX века. Ходил, понимаете, несколько месяцев по архивам и музейным фондам, даже посещал галкинскую сестру (древнюю старушку, которая ничего не помнит) и в результате написал научную статью для краеведческого журнала «Лукич».
2. 6. Журналист. Сначала - самиздатский, как один из основателей «Хроник». Потом - вполне профессиональный, как корреспондент газеты «Тюменский курьер». Теперь пописывает по блату в газетёнку «Вслух о глав-ном», где его жена заведует, типа, отделом культуры-мультуры.
Не знает меры в похвалах. Ему, например, ничего не стоит начать рецен-зию на Умберто Эко такими словами: «Нет, этот итальянец воистину велик!» И ему ничего не стоит закончить рецензию на «Альтиста Данилова» так: «Эта книга описывает жизнь как она есть».
2. 7. Ветеран интеллектуального движения Тюмени - участник истфа-ковской команды по «Что?где?когде?» «Бочка».
Н. Васильев познакомился с Маасом лично в марте 2003, как раз во вре-мя областного весеннего чемпионата. Васильев всегда считал «Бочку» луч-шей командой, а игроков её - суперэрудитами и дуперлогиками. А Лёху Ива-нова так и вовсе обзывал «профэссор!» К Маасу же обращался возвышенным блоковским «Теодорих!»
2. 8. Деятель современного самиздата. Имеем в виду не только дважды упоминавшиеся «Хроники», но, прежде всего, зимне-снежно-новогодний альманах неотюменщиков «16 мандаринов» (янв. 2004).
Каково содержание альманаха, автор этих строк не знает, ибо в глаза не видел ни одного экземпляра, хотя несколько его дурных стишков без разре-шения были там напечатаны. Вернее, один-то экземпляр я видел, но о судьбе его - в другой раз. (Если честно, то видел и внимательно читал, но ругаться не хочется.)
2. 9. Имеются опыты Мааса и в таком «высоком искусстве», как художе-ственный перевод. Хотя, кажется, ни один из этих опытов не был доведён до конца. Сегодня же им было сообщено по телефону, что он переводит некое стихотворение английского романтика У. Вордсворта.
3. В качестве приложения прилагаются некоторые стихотворные сочи-нения Мааса с предуведомлением автора.
Предуведомление: В. Маас, вернее, та часть его, которая пишет стихи, являясь представителем зареченской школы поэтов-неотюменщиков, как оказывается, в процессе подборки стихов, просто не может не исповедовать, даже к удивлению себя самого, некоторые черты поэзии романтической, а именно: меланхоличность, вкупе даже с интонациями в духе memento mori. Спишем это покуда на туманный закон жанра.
* * *
…между тем, происходит паводок
и вода, голова к голове,
проникает в комнаты вяло.
Она чистая, можешь видеть,
как на дне ее спит человек
на измятой спине одеяла…
* * *
Увы, мой Милый Друг, умрем
Чтобы затем всегда
Лежать как снег под фонарем
В тревожные года.
Быть белой частью пустоты
Но быть из серебра
Узнав, как хорошо просты
Все способы добра.
* * *
Там еще такой уютный
жестяной фонарь метели
вспять летит в сиюминутной
заунывной канители
сонных лет, а также неких
пыльных призраков и леших,
снег и снег и снег и снег и
снегом образ твой завешан...
И не спишь, перебирая,
по местам предметы ставишь,
половицами играя,
как подобиями клавиш
той страны мотив далекий...
* * *
Уныние в душе гнездится
мне унаследовано впрок
от длинной предков вереницы
и от погостов и дорог,
где Смерти Друг - дождя и снега
визжа, летает, порошок
и ночь немазаной телегой
скрипит Медведицы Большой.
* * *
Способность Чувства, ища,
едва расставшись со сном,
в еще неясных Вещах
черты знакомых давно,
неровным светом дрожа
среди суставов и жил
держать Сияющий Шар
в самих ладонях души.
Призрак
(Из Кольриджа)
Ни сходства с лицами земли,
Ни черт, что б рассказать могли
О матери или отце
В ее светящемся лице.
Взлетая ввысь из-под камней
Один лишь Дух сияет в ней;
Она, она, одна она
Сквозь тело тонкое видна.
* * *
Ночь как будто сыр голландский.
Для хождения людей
Бог прорыл отверстий узких
в полной плотной темноте.
Нет прямого направленья,
просто так не повернуть,
и руками как растенье
ты нащупываешь путь.
Тесен ворох шуб кромешный,
и в какой-нибудь рукав
лезешь, словно червь, в надежде,
видеть, голову задрав
Вдруг откинув пелену
ярко-желтую Луну.
* * *
Аlcithoe, es f Алкифоя, фиванка, пре-вращенная Вакхом в летучую мышь.
Латинский словарь И. Х. Дворецкого
Без путей и дорог в полумраке парит Алкифоя.
Значит, время настало расстаться опять с головою.
Вот и снова она, будто нету ни тела ни шеи,
разлетелась повсюду охапкой летучих мышей.
И у музы рассказчиков тайну старается вызнать,
И трепещет вокруг, и, наверное, в тысячный раз
Слышит снова рассказ о несчастных Пираме и Фисбе,
“Мы умрем, и в могиле одной похороните нас”.
Все затянуто хмелем, в чаще скрывается львица,
Чаще дышится, но голова не кружится,
Не торопись, погоди торопиться, девица,
Дай насмотреться, пока не перевернулась страница.
Мы когда-нибудь станем другие почтенные старцы,
Желтые фото смотреть, в грядках заросших копаться.
Рядом с тобою, среди сорной травы и настурций
Дай насмотреться, пока не перевернулась страница.
Посвящение миссис Киттинг.
I
Итак, я буду англичанин.
По шаткой лестнице спустясь
в прихожую греметь ключами.
и дверь откроется светясь
в пустую ночь, где лай собачий
и романтической луны
привычный ореол бродячий.
и белые, летают сны.
Там ты, моя простая Дева,
стоишь у самого крыльца,
примяв траву, и где-то слева
и где-то справа от лица.
и слышно, мотылек колотится.
II
И, будет время, мы решили,
как будто мы еще не жили.
и ты, как будто Мери Шелли,
наденешь свадебный наряд.
И станешь говорить: не надо,
смотри, как моль, летая рядом,
мешает свету фонаря
и бьется о стекло плафона,
и смотрит белый бюст Платона
в кромешный сумрак декабря.
III
Там, в темноте огни Женевы
или другого городка,
разжечь огонь от уголька
предоставляете жене вы
а сами, выйдя в декабре,
и, завязав под подбородком,
найдете досок во дворе,
сломав ногой перегородки.
И ты сидишь у дверки красной,
в домашнем платье, как сестра,
и пишешь повести ужасной
эт сетера
* * *
Мы у моря. Синий студень,
в глубине его воды,
бог слепой ладонью удит
рыб звенящие ходы,
рыщет щупальцами брызгов,
и, в прибрежной полосе,
разнесчастные огрызки
сломанных игрушек всех...
* * *
Мимо твоего лица
целый мир проносится.
церкви, улицы, cтолбы
мимо уха и губы.
Гул мотора, гул мотора
и твои глаза в которых
постоянные повторы
постоянные повторы.
Другие стишки В. Мааса буквально рассыпаны бисером по нашей эн-циклопедии. Надеемся, что читатель не будет свиньёй.
21. 03. 2004
Ольга Ермолаева http://o-ermolaeva.livejournal.com/ в свое время и Рыжего публиковала, может быть и первой, не знаю.
«Знамя» 2010, №12
Стихотворения В. Мааса h
Об авторе | Ф.К., предпочитающий скрыться за этими инициалами, лицо вполне реальное, родился 7 февраля 1980 года. Историк по образованию, читает на истфаке Тюменского государственного университета историческую географию и библиографию, работает в тамошней университетской библиотеке в отделе редкой книги. Стихи воображаемого подростка В. Мааса были написаны во второй половине нулевых годов. Некоторая часть их опубликована в сборнике “Тюменские ночи” (Тюмень: П.П.Ш., 2009). Живет в Тюмени.
Ф.К.
Стихотворения В. Мааса
* * *
Сколько раз ни ночевал я в Москве, всегда это были
Убитые напрочь жилища, студенческие халупы,
За стёклами, рыжими от двадцатилетней пыли,
Будто бы перевёрнутого старинного телеприёмника огромные
многочисленные тусклые лампы,
Вздымавшиеся над долиной реки Сетунь, страшно мерцали
Всю долгую дождливую ночь, ни ответа, ни привета,
А люди, которые меня у себя принимали,
Всегда платили кому-то какую-то бешеную квартплату
За холодильник с изображением олимпийского мишки,
В котором не было ничего, кроме пакетика засохшего лавра,
За белым огнём горящие бессонные высотки и многоэтажки.
Однажды я ночевал даже в келье Троице-Сергиевой лавры,
Но в пустыне московской гораздо больше монахов,
Тусклые металлические колбы церквей в ясный день, бронзы обшарпанной
листья,
Лица моих новых виртуальных друзей я помню плохо,
Но зато хорошо - их бессонные обречённые подъезды, все похожие на тот
подъезд, где убили Влада Листьева.
С экрана старого телевизора со снятой задней крышкой,
Стоявшего в доме моего деда на две тысячи сто втором километре,
Смотрел этот мертвец в красивых подтяжках,
И вот по лицу его пробегала рябь, как от свежего ветра.
Как свежего ветра свист, осин облетевших шорох,
И вот уже тебе ни Явлинского, ни Гайдара
За две тысячи километров в доме без шторок,
Когда изображение пропадало,
Предпринимался магический ритуал телевизионного вуду -
Шевелишь отвёрткой пыльную электронную колбу,
И где-то в Москве медленно загораются вечерние башни МГУ и МИДа.
Трогается остановившийся в тоннеле поезд, с облегчением выдыхают
полупрозрачные толпы.
А ночью проснёшься на полу, на пыльном паласе,
Охваченный смутным восторгом покатавшегося на метро,
В столице этой бездомности, у потёртых золотых ананасов
Падает мокрый снег в банном свете прожекторов.
* * *
Тюменский свет школьный, банный,
В кукольном домике мутно окошко,
А в нём кто-то лохматенький, после ванны
причёсывается, глядя в ложку.
И спать ложится, трещат лестницы, рамы,
По стёклам ползают мохнатые мотыльки,
Гостиный двор, городская Дума,
Пять церквушек по высокому берегу стальной блестящей реки.
И соловьи здесь не поют, а сидят молча,
Такие толстые серые птицы, освещённые неровной луной,
Завёрнутый в пыльную фланель серебряный колокольчик,
Только иногда звякнет, пойдём, поедем со мной,
В тёмном воздухе на секунду вспыхнет как бы ацетиленовая горелка,
Как бы Юдифь, подкрадывающаяся к спящему великану, на секунду обнажившая
меч,
И запрыгают тюбики на заставленных хламом полках,
И посыплются вниз, как десантники, падающие в глухую мёртвую ночь.
* * *
Раньше мы все часто видели неопознанные объекты,
Синий свет будил по ночам, и внезапно озарялись сады,
На столе голубела белая чашка, сияли вчерашние объедки,
О, эти лунные тени оставленной с вечера на столе зачерствевшей еды!
Хотелось жить этой жизнью микроскопического героя,
Быть Сильноруким Нилом, вышагивающим по кладбищу с дохлой кошкой,
На белом пути каждую ночь вытягивалась большая,
Как от могилы, длинная тень от маленькой крошки.
А в небе сияла Земля, космический телевизор,
В золотой и серебряный век таинственных сериалов,
Когда каждый кусочек сыра был египетским обелиском
В лунные ночи, и заснувшей Англией - серое одеяло.
Дома, двухэтажные чёрные сундуки, карты, лампы,
Спящие люди среди снежного, запорошенного барахла,
И каждый лист, оторвавшийся от полночной ноябрьской липы,
Летит, вращаясь, как заброшенная космическая станция, полная зла.
Русалки
Все были в тёмных странах,
Каждому случалось вечером идти,
И призрачные бараны
Переходили призрачные пути.
В те годы, отгоняя комарика,
К дому направлялся неверным шагом молодой дед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.
В этот час, когда темно и глаза слипаются,
Среди этих, так сказать, родимых полей.
Светят только голые задницы,
Большей частью невидимых каких-то людей.
Что они там делали в кустах у реки, купались голыми,
Или что они там делали, в кустах у тихой реки,
Никто никогда и не вспомнит, спустя долгое время,
Скрылись давно в могилу их эти грехи.
Рваные калоши выкопает огородник, копая картошку,
Кусок мотоциклетного карбюратора, битый стакан,
Но не выкопает самого нежного прошлого,
И только за огородами вечером призрачный баран
Блеснёт, как сломанное стёклышко от фонарика,
Или ржавый, в песке похороненный, велосипед,
В зелёных душных суконных сумерках,
Сливающихся в единое неразборчивое лет.
* * *
Ночи бархатные, широколиственные, с огонёчками в детских спальных,
С колыханием папоротниковым или лопуховым,
Голова оленя в лунном свете, в кустах от лунного света пыльных,
Гобелен из магазина “Сияние”, поблизости расположенного, плохого.
Розы рдеют, старая герань алеет,
За решётками в магазинчике запертом, как в тюрьме,
Когда мне говорят, что в мире нет лёгкости, я свирепею,
А голова оленя поворачивается и смотрит во тьме.
* * *
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день,
Вот тебе, дедушка, и подшивки журнала “Радио” за семидесятые-восьмидесятые
годы,
Больше уже не поеду туда, где
Курица высиживает яйца на старом комоде.
В котором сын ваш до армии хранил фотопринадлежности
Проявитель, фиксаж и прочие нежности.
Когда его провожали, он всё бегал смотреть на только что родившихся котят в
кочегарку,
А через два года вернулся и выбросил всё на свалку.
Остались только пыжи из войлока, порох бездымный,
Да медных гильз тусклые цилиндрики по полу всему рассыпались,
Выстрел грохает в небе весеннем бездонном,
Разгружают доски, или кто-то выхлапывает палас.
* * *
Строители совсем и не думали,
Когда подвозили брус и паклю,
Что этому построенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.
Что, пальчиками отколупывая замазку,
Не отражаясь в замаранном пылью стекле,
В нём будет стоять и пялиться во двор самый мерзкий
Маленький мальчик на земле.
На двери печной выбитая звезда,
За нею огни обширного города Содом и Гоморра,
Мальчик иногда заглядывает туда,
И его бледное лицо озаряется пожаром.
Когда-то в будущем веке, лёжа у себя на втором, он
Уронит сигарету между досок в едва заметный просвет,
Строители и не думали, что этому выстроенному наспех дому
Выпадет простоять такое количество лет.
* * *
Люди здесь были как пламя,
Гудящее за чугунной дверцей,
Выйдет просто пописать на улицу,
А обратно уже приносит целого зайца
Показать ребятишкам, тащит из шапки,
Пахнущее, серенькое, дикошарое существо,
Где же я совершил ошибку,
Написано как будто в этих вежливых влажных покорных детдомовских глазах
у него.
Да нигде ты не прокололся, смеётся хозяин, точно,
Просто не повезло тебе сегодня, серая тля,
Ты не бойся меня, я выписываю журнал “Юный натуралист” и очень
Люблю повести В. Солоухина и Юрия Коваля.
Щас попьём чаю, со смородиновым листом, дети на тебя посмотрят,
И пойдём, отпущу тебя в тёмные, мокрые, под фонарём блестящие, родные кусты,
Да ты не бойся, чего ты, сопли-то вытри,
Мы же с тобой (изображая Маугли из мультфильма) одной крови, я и ты.
Потом уже расслабился, и, правда, уже не страшно,
Зайчик вместе со всеми на краешек дивана присел,
Синий свет телевизора, останкинская башня,
А вокруг на тысячи километров ужасные ночи, одни лагеря и медведи, Коми АССР.
И правда, одной крови, на фотографии, сделанной в прошлом веке,
Под самым подбородком застёгнут замок,
С заячьими глазами девятиклассник в олимпийке
Держит в руках дрожащий меха серый комок.
* * *
В школе убили учительницу пения, и теперь по ночам она играет на пианино.
Сидишь внизу в вестибюле, а из лестничного колодца доносится её жуткое
“К Элизе”.
Школа похожа на пачку сигарет, потерянную среди коробок микрорайона,
В ней светятся два окна - одно у вахтёра, а другое на четвёртом этаже, в запертом классе.
В гардеробе пустом осталось одно пальто, но не моё,
С какой-то дурацкой собачкой на груди, а я никогда не носил собачку,
Так что это я сижу в вестибюле, слушаю, как она поёт,
Жду, когда кто-нибудь из взрослых придёт за своим сыночком.
Аккорд за аккордом, унылые школьные звуки в запертом кабинете музыки,
Ещё неизвестно, кто тут большая жертва, Бетховен или учительница, убитая
неизвестным изувером,
Запирая за нами двери, вахтёр не выглядит одиноким,
Ведь скоро начнётся новое интересное кино “Рабыня Изаура”.
И вот мы идём, и вот тогда-то я и замечаю впервые на проводах эти парашютики,
Словно десант гномов их там оставил, и в снег попрыгал, порезав тонкие нити,
Папа, там парашютики, что это за парашютики, спрашиваю я шёпотом,
Но отец не может меня понять, взрослые их не видят.
Крым
Я еду, мне четырнадцать лет,
Возле каменных утёсов, поросших лесом, и между арок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.
Степь да степь кругом, в ней девушка смотрит из-под руки,
У неё плуг, у неё чашки и ложки, у неё холодильник,
А мне ещё далеко до тёмных станиц, до тускнеющей в камышах реки,
Я в Гусь-Хрустальном покупаю хрустальный светильник.
Я в городе Кирове покупаю плюшевую игрушку для никого,
Просто есть ощущение, что всё должно измениться в конце дороги, занудной
и длинной.
Восходящее солнце освещает на столике ядовито-жёлтого льва,
И бескрайнее поле подсолнухов, и Сашу, заболевшего от холодного пива фолликулярной ангиной.
А ночью в купейном вагоне идут по коврам рэкетиры,
В туалете железном звякает заслонка, крутится сам по себе рулон,
Тёплые слёзы струятся сквозь нежные поры,
Свистящий дождь прилетает со всех космически нереальных сторон.
Я еду, мне четырнадцать лет,
Звёзды становятся больше, и вот уже не помещаются между грязных оконных
шторок,
Эй, обезьяны, у меня есть билет,
Я не какой-то придурок.
* * *
Как подросток, которому не отвечают взаимностью,
Как студент Ансельм, в эфемерную золотую змейку влюблённый,
Я стою на улице, окутанный снежной туманностью,
Улице Ямской, на которой фонари, как светящиеся лимоны.
Это было время, когда я покупал два лимона и клал их в карман,
А в другой карман - пачку чая “Принцесса Канди” или “Принцесса Нури”,
И шёл домой, а там, на углу Казанской, стоял наркоман,
Который хотел, чтобы в его кармане оказалось немножечко дури.
Разделённые всего лишь несколькими пыльными классами,
Мы с ним учились в одной, похожей на дом с привидениями, двадцать второй
средней школе.
Юноша-Фосфор, его судьба была тесно связана с химическими процессами,
Хоть они были не столь изящны, как раскрашенные аллегории.
Я назвал его Фосфор, потому что вся его жизнь
Была пронизана желанием не очень светиться.
Тихо стоять, курить в темноте на этаже,
На снегопад смотреть, возвращаться домой бояться.
В окна моей комнаты ночью влетали камни,
И, пока они висели в воздухе, а стекло ещё не успевало коснуться пола,
Я отбрасывал одеяло, садился на край дивана и говорил себе: “Помни,
Ведь это когда-то будет казаться тебе даже милым”.
Юноша - Фосфор, мой брат, Ян Фазылов,
Все, кому в жизни не подал вовремя руку,
Проходят в этот час по улице, не имея тела,
В виде воспоминаний, изнутри светящихся духов.
* * *
У щербатого ларька “Улыбка”, где две буквы не светятся,
На стеклянной остановке, но с выбитыми стёклами, и до самого моста,
Будешь тихо идти, и никто тебе в этот час обычно не встретится,
Кроме одинокого гопника, который однажды пристал.
Говорит, дружище, тебе куда идти, я говорю - на Ямскую,
А мне - говорит - на Бабарынку надо идти,
А тот, кто идёт ночью один, сильно рискует,
Так что давай пойдём вместе, поскольку нам по пути.
Как жемчуга на чистом блюдце, у него не блестели,
У него блестела бутылка знаменитого вонючего джина в руке,
И так мы пошли в покачивающихся призраках метели,
Там, где Заречье тысячей тусклых фонарей спускается к реке.
Это было безумное радио с бутылкой вонючего джина,
Самое главное не молчать, иначе подумают, что ты не мужчина,
Он говорил про то, как он много пьёт, хвастался кастетом,
Что в день города переспал с кем-то в кустах возле университета.
Было ясно, что он тоже никого не сможет ударить,
Когда мы по улице Республики продолжили свой путь,
Заинтересованно вглядываясь, кто там дальше на тротуаре,
потому что с улицы Республики некуда свернуть.
И, несмотря на внутреннюю подозрительность, олицетворяемую Яном
Фазыловым,
Мы дошли до Ямской с ним вместе через усиливающийся снегопад,
И своеобразная его улыбка долго ещё в светящем небе висела,
Которой иногда улыбается город Тюмень, как Чеширский кот.
http://kurbatov.livejournal.com/90002.html
Маас В.
(Инициал не расшифровывается)
Он же: Михаил Ваас.
Он же: Василий Мазлов.
Он же: м-р Киттинг, эсквайр (см. подборку стихов, помещённую ниже).
Он же: Фёдор Иванов.
Он же, наконец (по паспорту): Корандей Фёдор Сергеевич.
(В дополнение к этим псевдонимам мне известны также: "Неизвестные трупы в мешках", позднее трансформировавшийся в более короткий - "Трупы (и мешки)", и собственно noctu-vigilus. Прим. А Курбатова )
Один из малой когорты сознательных неотюменщиков и главный аполо-гет этого термина. (См. написанный им манифест неотюменщиков в ст. «Го-род».) Если бы не графоманские, в хорошем смысле слова, усилия Мааса, нашей энциклопедии бы не существовало.
1. Из сведений о личной жизни Мааса известно, что:
- он родился в 1980. Один из немногих нео- и вообще тюменщиков, ро-дившихся, собственно, в Тюмени;
- он часто болеет зубами. Вообще, выросши практически в сельских ус-ловиях (в деревянном доме на ул. Ямской, удобства во дворе, вода - в колон-ке), Маас, однако, очень чувствителен к переменам погоды и так и норовит простудиться при самом слабом усилении ветра. Зубы от таких непогод стра-дают в первую очередь;
- у него есть сестра Ленка, 10-ти лет, знающая в лицо всех битлов;
- женат на Ире Пермяковой (о которой пусть сам и пишет).
2. Многосторонне развито́й человек. Вполне соответствует знаменитому определению Энгельса «титан эпохи Возрождения».
Судите сами:
2. 1. В начале 2002 автор этих строк, Н. Васильев, с подачи Натальи Жаркевич прочитал номер «Хроник» с подборкой стихов Мааса и узнал, что в Тюмени есть хотя бы один приличный поэт. В дальнейшем, по мере чтения других произведений, он понял, что Маас - не просто хороший поэт, но луч-ший в Тюмени, а, возможно, и в - - -
Хочу, чтобы всем стало понятно: я считаю Мааса лучшим поэтом не по-тому, что он мой друг, но, напротив, он стал моим лучшим другом в т. ч. и потому, что он лучший поэт. «Мастер выше, чем я».
Среди его литературных предпочтений: Публий Овидий Назон, Уильям Вордсворт (и прочие лекисты), Владимир Фёдорович кн. Одоевский (и про-чие любомудры, которые «архивны юноши…»), Даниил Хармс (и прочие обэриуты), Аркадий Гайдар, Андрей Платонов, Джек Керуак, Дмитрий Алек-сандрович Пригов, Мирослав Немиров.
Поскольку живёт Маас теперь в квартире жены (но тоже в деревянном бараке!) в Заречном мкр-не, он образовал на новом месте из одного себя школу ЗАреченских ПОэтов-Романтиков (аббревиатуру составьте сами).
Несколько месяцев носится с идеей поэтического вечера: «Еще можно поставить громадную бутыль с кипяченой водой под лозунгом «РУССКИЙ ЛИТЕРАТОР ДОЛЖЕН ПИТЬ!»
2. 2. Не только закончил истфак, как многие (см. Перекопская, 15), но ещё и кандидат исторических наук. Ну, не совсем пока кандидат, но тема диссертации уже есть: «Паломничество в ирландской литературной тради-ции».
Для неё он переводит с латыни средневековую книжку «Плавание св. Брендана», хотя перевод уже сделан до него. Знание латыни, пусть со слова-рём, - непременный атрибут «титана Возрождения», да и любого настоящего учёного.
Кроме того, под таковым благонравным предлогом выиграл грант и на этот грант жил целый месяц в Санкт-Петербурге, откуда слал открытки с па-норамами северной столицы и изысканными стилизациями, вроде:
«В Петербурх, к царице…» В рождественскую ночь …. года, скрючив-шись у окна поезда с непременною луной и всей заиндевелой стужею вокруг, въезжал наш герой в невский город и, взаправду, боясь, трепеща даже, перед всеми его неизвестными, оттого холодными, бульварами, улицами, воспетым Невским проспектом, Аничковым мостом, какой непременно хочется устро-ить дома, да где только взять одних коней?
И сидел он, считая последние минуты перед прибытием на дымный, сонный перрон и смотрел прямо перед собой с тусклым образом рождествен-ской луны в глазах и с мечтою непременно посетить в Шестилавочной улице, д. 11, дом Даниила Ивановича».
Да, Маас (вернёмся от к герою сей заметки) нашёл дом Хармса Даниила Ивановича, долго не решался войти в низкие ворота, а войдя, обнаружил там 140-е отделение почты. На его вопрос: «А правда, здесь Хармс жил?» - сви-репая тетка ответила: «Не знаем мы никакого хармса».
«Так что всё, как у него в произведениях», - прокомментировал этот случай Маас в личном письме.
Проживал он там в квартире умершей учительницы, среди библиотеки усопшей, где хранились старые издания Гоголя и Вагинова.
2. 3. Гитарист. Как только увидит гитару, хватает её и лабает блюзы и песни группы «Битлз» и поёт дурным голосом. Этим он всех ужасно достаёт и по этой же причине бывает часто ругаем женой. «Вот вы придёте на один вечер, - говорит она гостям, которые иногда бросаются на его защиту, - а я каждый день его вынуждена слушать!»
Но, к счастью, Маас не замечен в качестве музыканта ни одной из про-винциальных рок-групп. Его же собственный проект «Барабанджобэнд» представляет собой явление совсем иного порядка.
2. 4. Имеет склонность к благородному делу просветительства. Занятие это, конечно, бессмысленно, но «капля долбит камень», как мудро заметил однажды сам Маас. Идеолог и организатор таких проектов, как «Стихи на улицах» и Хомяковский университет.
Хотя, по большей части, именно идеолог, поскольку организатор он, мягко говоря, никакой: ему даже грант для «СнУ» не доверили. Так что во-площением его идей занимаются другие люди - жена его или же метафизи-ки.
2. 5. Открыватель забытого наивного художника Галкина, жившего в Тюмени в первой половине XX века. Ходил, понимаете, несколько месяцев по архивам и музейным фондам, даже посещал галкинскую сестру (древнюю старушку, которая ничего не помнит) и в результате написал научную статью для краеведческого журнала «Лукич».
2. 6. Журналист. Сначала - самиздатский, как один из основателей «Хроник». Потом - вполне профессиональный, как корреспондент газеты «Тюменский курьер». Теперь пописывает по блату в газетёнку «Вслух о глав-ном», где его жена заведует, типа, отделом культуры-мультуры.
Не знает меры в похвалах. Ему, например, ничего не стоит начать рецен-зию на Умберто Эко такими словами: «Нет, этот итальянец воистину велик!» И ему ничего не стоит закончить рецензию на «Альтиста Данилова» так: «Эта книга описывает жизнь как она есть».
2. 7. Ветеран интеллектуального движения Тюмени - участник истфа-ковской команды по «Что?где?когде?» «Бочка».
Н. Васильев познакомился с Маасом лично в марте 2003, как раз во вре-мя областного весеннего чемпионата. Васильев всегда считал «Бочку» луч-шей командой, а игроков её - суперэрудитами и дуперлогиками. А Лёху Ива-нова так и вовсе обзывал «профэссор!» К Маасу же обращался возвышенным блоковским «Теодорих!»
2. 8. Деятель современного самиздата. Имеем в виду не только дважды упоминавшиеся «Хроники», но, прежде всего, зимне-снежно-новогодний альманах неотюменщиков «16 мандаринов» (янв. 2004).
Каково содержание альманаха, автор этих строк не знает, ибо в глаза не видел ни одного экземпляра, хотя несколько его дурных стишков без разре-шения были там напечатаны. Вернее, один-то экземпляр я видел, но о судьбе его - в другой раз. (Если честно, то видел и внимательно читал, но ругаться не хочется.)
2. 9. Имеются опыты Мааса и в таком «высоком искусстве», как художе-ственный перевод. Хотя, кажется, ни один из этих опытов не был доведён до конца. Сегодня же им было сообщено по телефону, что он переводит некое стихотворение английского романтика У. Вордсворта.
3. В качестве приложения прилагаются некоторые стихотворные сочи-нения Мааса с предуведомлением автора.
Предуведомление: В. Маас, вернее, та часть его, которая пишет стихи, являясь представителем зареченской школы поэтов-неотюменщиков, как оказывается, в процессе подборки стихов, просто не может не исповедовать, даже к удивлению себя самого, некоторые черты поэзии романтической, а именно: меланхоличность, вкупе даже с интонациями в духе memento mori. Спишем это покуда на туманный закон жанра.
* * *
…между тем, происходит паводок
и вода, голова к голове,
проникает в комнаты вяло.
Она чистая, можешь видеть,
как на дне ее спит человек
на измятой спине одеяла…
* * *
Увы, мой Милый Друг, умрем
Чтобы затем всегда
Лежать как снег под фонарем
В тревожные года.
Быть белой частью пустоты
Но быть из серебра
Узнав, как хорошо просты
Все способы добра.
* * *
Там еще такой уютный
жестяной фонарь метели
вспять летит в сиюминутной
заунывной канители
сонных лет, а также неких
пыльных призраков и леших,
снег и снег и снег и снег и
снегом образ твой завешан...
И не спишь, перебирая,
по местам предметы ставишь,
половицами играя,
как подобиями клавиш
той страны мотив далекий...
* * *
Уныние в душе гнездится
мне унаследовано впрок
от длинной предков вереницы
и от погостов и дорог,
где Смерти Друг - дождя и снега
визжа, летает, порошок
и ночь немазаной телегой
скрипит Медведицы Большой.
* * *
Способность Чувства, ища,
едва расставшись со сном,
в еще неясных Вещах
черты знакомых давно,
неровным светом дрожа
среди суставов и жил
держать Сияющий Шар
в самих ладонях души.
Призрак
(Из Кольриджа)
Ни сходства с лицами земли,
Ни черт, что б рассказать могли
О матери или отце
В ее светящемся лице.
Взлетая ввысь из-под камней
Один лишь Дух сияет в ней;
Она, она, одна она
Сквозь тело тонкое видна.
* * *
Ночь как будто сыр голландский.
Для хождения людей
Бог прорыл отверстий узких
в полной плотной темноте.
Нет прямого направленья,
просто так не повернуть,
и руками как растенье
ты нащупываешь путь.
Тесен ворох шуб кромешный,
и в какой-нибудь рукав
лезешь, словно червь, в надежде,
видеть, голову задрав
Вдруг откинув пелену
ярко-желтую Луну.
* * *
Аlcithoe, es f Алкифоя, фиванка, пре-вращенная Вакхом в летучую мышь.
Латинский словарь И. Х. Дворецкого
Без путей и дорог в полумраке парит Алкифоя.
Значит, время настало расстаться опять с головою.
Вот и снова она, будто нету ни тела ни шеи,
разлетелась повсюду охапкой летучих мышей.
И у музы рассказчиков тайну старается вызнать,
И трепещет вокруг, и, наверное, в тысячный раз
Слышит снова рассказ о несчастных Пираме и Фисбе,
“Мы умрем, и в могиле одной похороните нас”.
Все затянуто хмелем, в чаще скрывается львица,
Чаще дышится, но голова не кружится,
Не торопись, погоди торопиться, девица,
Дай насмотреться, пока не перевернулась страница.
Мы когда-нибудь станем другие почтенные старцы,
Желтые фото смотреть, в грядках заросших копаться.
Рядом с тобою, среди сорной травы и настурций
Дай насмотреться, пока не перевернулась страница.
Посвящение миссис Киттинг.
I
Итак, я буду англичанин.
По шаткой лестнице спустясь
в прихожую греметь ключами.
и дверь откроется светясь
в пустую ночь, где лай собачий
и романтической луны
привычный ореол бродячий.
и белые, летают сны.
Там ты, моя простая Дева,
стоишь у самого крыльца,
примяв траву, и где-то слева
и где-то справа от лица.
и слышно, мотылек колотится.
II
И, будет время, мы решили,
как будто мы еще не жили.
и ты, как будто Мери Шелли,
наденешь свадебный наряд.
И станешь говорить: не надо,
смотри, как моль, летая рядом,
мешает свету фонаря
и бьется о стекло плафона,
и смотрит белый бюст Платона
в кромешный сумрак декабря.
III
Там, в темноте огни Женевы
или другого городка,
разжечь огонь от уголька
предоставляете жене вы
а сами, выйдя в декабре,
и, завязав под подбородком,
найдете досок во дворе,
сломав ногой перегородки.
И ты сидишь у дверки красной,
в домашнем платье, как сестра,
и пишешь повести ужасной
эт сетера
* * *
Мы у моря. Синий студень,
в глубине его воды,
бог слепой ладонью удит
рыб звенящие ходы,
рыщет щупальцами брызгов,
и, в прибрежной полосе,
разнесчастные огрызки
сломанных игрушек всех...
* * *
Мимо твоего лица
целый мир проносится.
церкви, улицы, cтолбы
мимо уха и губы.
Гул мотора, гул мотора
и твои глаза в которых
постоянные повторы
постоянные повторы.
Другие стишки В. Мааса буквально рассыпаны бисером по нашей эн-циклопедии. Надеемся, что читатель не будет свиньёй.
21. 03. 2004