Про интересную книжку сказал
Замечательный пермский журнал «Вещь» выпустил свежий нумер. Второй в этом году, а всего - тридцатый. Там много хорошего. Например, стихи Ирины Кадочниковой. Или тексты нижегородских авторов. Написано, что «молодых», но там разные. Необычные, многих прежде не знал даж. И очень умное предисловие к этой бубликации от Евгении Сусловой.
В номере вообще много хорошего, я его ещё не весь прочёл. Пока его можно скачать по ссылке издателя (под обложкой), а потом выложит областной минкульт и разные. Напомню: №30.
Но вряд ли, прямо скажем, слишком многие вправду скачают:). Оттого свою рецензию на книгу Павла Селукова выложу под катом. ООООчень интересная книга, вот!
Литературный журнал «Вещь» - ИЦ «Сенатор»
Журнал «Вещь» №30 Журнал «Вещь» №29 Журнал «Вещь» №28 Журнал «Вещь» №27 Журнал «Вещь» №26
www.senator-perm.ru
Не верю! Но верю
Павел Селуков. Отъявленные благодетели. М.: АСТ, 2024. - 288 с.
Андрей Пермяков
Факт: городу Перми повезло с текстом. Уточнение: с современным текстом. Уточнение-два: с современным - в максимально широком смысле слова. Созданном при жизни присутствующих ныне поколений. Допустим, от рассказов и повестей Виктора Астафьева, написанных в пятидесятых-шестидесятых, и далее везде. Через детские книги Воробьёва, Давыдычева, Крашенинникова к Горлановой, Букуру, Алексею Иванову. Хотя последнего пермяки воспринимают очень неоднозначно, в канон он безусловно вошёл. Вне канона тоже всё хорошо. Нишевый, но очень популярный жанр современной мистики Пермь как место действия просто обожает. Тут с иерархией имён всё сложно, оттого, будучи в знании данной субкультуры дилетантом, имён называть не стану.
Да и суть не в иерархии. Гораздо важнее, что совокупный текст получился именно пермским. Мало кому из городов так повезло. Сибирь всё-таки сливается для читателя в нечто зелёное и снежное. Даже у таких привязанных к географии и точных авторов, как Михаил Тарковский. А что от Омска до Абакана ровно такое же расстояние, как от Омска до Самары - ну, бывает.
К западу от Урала - сплошное Подмосковье. За исключением волжских городов. Но они для неместных тоже все одинаковые. Об этом и Максим Горький писал, и, допустим, современный екатеринбургский поэт Василий Чепелев.
А вот Пермь - совершенно особая. Момент, заметный даже по стихам. И у Алексея Решетова, и, скажем, в поэзии «Уральской поэтической школы», тщательно формируемой Виталием Кальпиди. В собранных им Антологиях и Энциклопедии пермские авторы отличались от собратьев с иной стороны невысоких наших гор. Но поэзия - дело тонкое, частное. Мы о сформировавшейся локальной идентичности.
Вот и новый роман Павла Селукова начинается как вещь невероятно пермская. Протагонист, Олег Званцев, 178 см росту, 80 кг весу, сидит на кухне панельной девятиэтажки в районе «Пролетарский». В двадцати минутах автобусной езды от Старых Водников (такожде «Судозавод»), явленных нам книгой Иванова «Географ глобус пропил». В семидесятых-восьмидесятых-девяностых молодые обитатели данных районов друг дружку взаимно недолюбливали. А теперь постарели. Некоторые даже умерли: как приятель и сосед Олега Бориска. Его повезёт кремироваться в Екатеринбург наркоман-водитель Павел. Аллюзия на известного сетевого фрик-персонажа «Наркомана Павлика» очевидна и встроена в длинющий ряд других отсылок к современным реалиям.
Начинается серьёзная осень. Сильно по-пермски начинается: «В пермском климате каждому пермяку надо предоставлять один больничный в год не по болезни. Осенью. Чтобы пермяк мог спокойно посидеть у окна и поплакать на солнце. Он ведь его потом семь месяцев не увидит. Нет, увидит, но это будет свет, а не тепло».
У главного героя есть работа. Но не сильно любимая. Есть деньги. Но заёмные. В Бориски была жена. Теперь вдова. «От жизни с алкоголиком ее черты подернулись чем-то библейским» - короткая, но показательная цитата, отражающая взгляд героя на мир. По роду прежней деятельности, он быстро оценивает внешнюю обстановку. Зато в собственных ощущениях обожает копаться, соотнося их с человеческими возможностями и культурными нормами: «Ангелина захлопала глазами. Это такое выражение. Писатели так неточно говорят, потому что в действительности люди хлопают веками. Хотел бы я посмотреть на ушлепка, который хлопает глазами. Технически говоря, мы вообще только ладонями можем хлопать».
Разумеется, у Олега с Ангелиной быстро возникает любовь. Собственно, любовь сия уже жила в упомянутой девятиэтажке, но себя не проявляла. Всё-таки, муж, всё-таки друг…
Впрочем, особенности персонажей заметны почти сходу, хотя поначалу и минимальны. В наши дни, когда фут-фетиш уже лет пятнадцать как стал именно фетишем, Олег рассуждает: «Я не люблю человеческие ступни. Я бы даже свои отрубил топором, не будь в них практической пользы. Понятно, что это эстетический закидон, но есть в нем и логика. Человеческие ступни срединны. Они недостаточно красивы, чтобы быть эстетичными, и недостаточно ужасны, чтобы быть теми же самыми».
Но сие детали. Пока всё в пределах локальной нормы. Парочка решает развеять прах Бориски в разных красивых местах: московская Красная Площадь, Питер, Сочи. Сам-то Борис просил о немногом и привычном. Мол, вытряхните урну с Коммунального моста родного города. Но друзья решили посмертно ознакомить его с примечательностями, недоступными при жизни. Всё пока хорошо, всё наше, пермское, романтичное.
Далее региональность только нарастает. Описание вокзала провоцирует слёзный приступ ностальгии: «На Перми-2 есть два места, где можно накатить пивчанского, - шатер и кафешка «Пирожок». Именно так. Закрылся «Горыныч», располагавшийся под аркой в ста шагах от входа на вокзал. Там было вкусно; кроме пассажиров, сидели студенты и преподаватели универа. Заведение однозначно входило в десятку лучших пристанционных мест РЖД. Закрылся буфет на самой станции. Точнее, не закрылся, но потерял лицензию на алкоголь: разница малосущественная.
Даже мордобойка в шатре какая-то привычная в своей немотивированности. Как в пермских повестях Владимира Кочнева пятнадцатилетней давности. Впрочем, тут уже мерцают кое-какие намёки на альтернативный реализм. Только их пока сложно заметить по причине впаянности повествования в тутошнюю действительность. Схожая пермскость обозначена и в отношении других городов. Москву мы, скорее, любим. Поселения мелкие воспринимаем в соотношении с малой родиной: «Журавлёвке нечем раскидываться, она вместо этого вытянулась, как кривая кишка, вдоль двух берегов Дона, повернувшись к реке жопой…» - Пермь-то в долине Камы расположилась аналогично. Только масштаб серьёзней.
Невиданное забугорье тоже воспринимаем лично: «… люблю Францию. Не современную Францию, полуафриканскую, а ту, в которую всякие Джойсы понаехали, чтобы советоваться с Гертрудой Стайн». Угу. Во времена оны, когда зарплата неизворотливого большинства не превышала пятидесяти долларов, существовал в Перми кабак «Другое место». Типа, «А пойдём в другое место»? Туда устрицы возили в самолётах из Парижу.
Петербург не любим: «Одни рождены для жизни, другие - для смерти. Дэнни де Вито и Курт Кобейн. Ну, вы поняли. Пермь - она для жизни. Какой-никакой, но жизни. А Питер - он весь про смерть. Офигенную, красивую, жутко благородную, но смерть». Именно так. Плюс хамство ещё питерское вечное. В Перми - тотальная грубость и мат, а у них - хамство.
Но стоп! С Питера, даже чуть раньше, книга становится иной. Совсем не такой, как обещали первые страницы. Сначала герои, узнав друг дружку в самых разных смыслах термина, отражают собственную инакость:
- Ты продавщица из гастронома! Ты перекладываешь трупы животных, чтоб они выигрышно смотрелись в искусственном свете. Ты не можешь рассуждать в таких категориях!
- Ты - формовщик с завода. Ты вообще должен говорить «бе-ме» и просить водки. Твой язык…
Далее идёт накопление больших и малых несообразностей. Точнее, сперва - малых. Ладно, Бориса как-то очень быстро кремировали: от приезда до выдачи праха прошло едва несколько часов вместо обычной пары суток. Тут Олег мог договориться. Ладно, имел место дикий ход «е3» в Сицилианской защите, вообще-то начинающейся классическим «е2-е4». Но почему ребята, опасаясь преследования, стали искать такси, не двинув в Питер автостопом? Именно так перевозил оружие писатель Андрей «Литл» Ханжин. Кстати, встреча нашей парочки с оперуполномоченными на Курском вокзале очень напоминала аналогичный момент из прозы Ханжина. Только у него всё завершилось плохо для автора, а в нашей книге - для оперов. Одному из них Олег хитрым ударом загнал в мозг носовой хрящ. Технически невозможно: от удара хрящ просто разлетится. Однако сошник (косточка, расположенная чуть глубже хряща), вполне может проломить пластинку решётчатой кости с попутным переломом нижней стенки лобных пазух и разрывом мозговых оболочек. Далее - отёк мозга и при анатомической неточности описания, результат для потерпевшего будет именно таким, как сказано в книге.
Верещагино отчего-то названо селом, а не городом. Впрочем, на прикамском Верещагине свет клином не сошёлся; в других областях есть и сёла с таким именем.
Засим копятся нестыковки уже серьёзные. В какой-то момент начинаешь прикидывать: был бы это сценарий к фильму - нормально. При быстром просмотре косяки незаметны. А так: каким образом ребята покинули вокзал, где покрушили оперов? Отчего вдруг пять трупов ночью на Красной площади не сделались поводом для общей тревоги и перекрытия всего и вся? И вдруг раз!
Оказывается, существует внутри спецслужб тайная организация. У тайной организации - цели тоже тайные. И этим целям герои невольно, но сильно мешают. Сразу всё становится на места, сюжетная логика срастается, делается по-иному интересно. То есть, какие-то шероховатости обращают на себя внимание и в альтернативном мире. Например, выпытав (почти в прямом смысле) базу данных у гаишника, Олег находит в Ростовской области двух Павлов Рудаковых. Глянем Вконтакт и запрещённую соцсеть. В одном Ростове двойных тёзок больше. Или наоборот: почему в главе про Журавлёвку автор весьма радикально меняет стиль, прибегая ко множеству инверсий? Разумеется, в целях художественных. Но в каких именно? Можно долго копаться.
А теперь сменим вектор разговора. Всё-таки, мы говорим о сюжетной (даже остросюжетной) книжке. Забесплатно раскрывать фабулу - нехорошо по отношению к автору. Мы и так наговорили кое-чего; хватит. Лучше о существенном. Об идеях. Базовую автор устами протагониста заявляет напрямую: как нам теперь жить в мире метамодерна? Тут будет цитата. Длинная, но в определённом смысле - исчерпывающая: «Если в модерне добро и зло закреплены за конкретными героями, а в постмодерне постоянно меняются местами и не существуют как таковые, то в метамодерне добро и зло блуждают. Они есть, но есть, где пожелают, не только уживаясь в одном человеке, но и уживаясь, не вступая в борьбу, а пребывая параллельно, когда один и тот же человек может спасти ребенка и убить ребенка. Потому что и желание спасти ребенка, и желание убить ребенка в нем естественны и во многом зависят от обстоятельств. Метамодерн не говорит, что один человек добр, а другой зол, не говорит он и того, что добра и зла не существует. Он просто говорит, что и то, и другое совершенно в духе каждого человека. Без исключений». Тотальность новой парадигмы ужасно велика. На любовь и прочие отношения она тоже сильно влияет. Об этом в книге сказано прямо и много.
Впрочем, и модерн, и постмодерн были вполне тотальны. Различия - в важных частностях. Тут легче пояснить на примере такого выпуклого явления, как война.
Один раз человечеству надоело воевать за ресурсы и религию. Начали воевать за развитие. Это были войны эпохи модерна. Числа им нет: примерно от Войны за независимость США до вьетнамской и афганской. Всё - прогрессу ради. Постмодернистских войн было немного. Оно и понятно: размытость ценностей и отсутствие метанарративов не предполагают гибели всерьёз. В сущности, можно вспомнить лишь войну с Ираком. Перед её началом Жан Бодрийяр написал эссе «Войны в Заливе не будет». По окончании - «Войны в Заливе не было». Собственно, от этих публикаций, появившихся в 1991 году, и можно отсчитывать десятилетие тотально триумфа постмодернистских идей. Завершилась эпоха 11 сентября 2001 года, разумеется.
Далее не было ничего. Затем вернулись метанарративы (вокизм, деколонизация, BLM, меньшинства, климатическая повестка, ответственное потребление, зелёная энергетика - ну, лень перечислять) и да: настал метамодерн. Вот у него конфликтный потенциал огромен. Перечтите ту же длинную цитату. Ощущение собственной тотальной неправоты, сопровождаемое знанием, что правота существует, провоцирует на перманентный конфликт.
Биться за идею, зная, что ей противостоит равная по силе и правоте контридея - сложно и непривычно. Пока непривычно. В мире тихом, временно невоюющем, тоже будет весело и страшно. Это как Вера в читаемой нами книжке - сбежав из рехаба, где её лечили от наркомании, всячески мучая, попала в неприятности действительно серьёзные и тотальные. Ладно, продолжим наблюдать происходящее. Выбора-то особого нет.
Вернее, есть, но неоригинальный. Чреватый уходом в персональный адок. Почти век назад атеисты-экзистенциалисты явили голого человека на голой земле. Как Сартр в романе «Тошнота»: «Теперь я знаю: я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и всё. Но мне это безразлично. Странно, что всё мне настолько безразлично, меня это пугает». Книга «Отъявленные благодетели» тоже не зря носит подзаголовок «Экзистенциальный боевик». Только её герой голым быть может, а без гаджетов обходиться не может. И применяет оные гаджеты для самокопания: «Я себя на эти действия изучал. Купил качественный диктофон и включал его на ночь, чтобы послушать, как я сплю. Нормально сплю. Все восемь часов записи внимательно прослушал. Не пердел во сне, ничего. Зевнул разок с подвыванием волчьим. Брутальненько так, женщинам должно понравиться». Храбрый, вроде, человек. Дерётся хорошо. Но вот: озабочен, как будет его воспринимать наружный мир. Тот самый мир, от которого его тошнит. Сартровского героя от себя тошнило, а нынешнего - от мира. Коему миру он желает, однако, понравиться. Взаимодействовать в таких конфигурациях нелегко, оттого и спрашивают протагониста его боевые товарищи в не самых подходящих обстановках: «Олег? Ты здесь»? Меняются люди; за этим тоже станем наблюдать.
Зато о некоторых художественных особенностях победившего (временно?) метамодерна уже вполне можно порассуждать. Прежде всего, насилие перестало быть карнавальным, каким оно представало у Сорокина. Но и не вернуло собственной невинности, как, например, в ранних рассказах Шолохова, где что свинью заколоть, что человека.
С цитатами всё наоборот: постмодерн ими играл. То в прятки, то в эксгибиционистский карнавал. Явные и подсвеченные цитаты в романе Селукова присутствуют в количествах. Иногда явно проговариваемые. Бонни и Клайдом их обзывает таксист. Неточно, но логично. Развеивание праха с пафосом и трагикомедией впрямую напоминает о фильме «Большой Лебовски». В то же время, сожжённые останки почти автоматически вызывают в памяти кодификатор про «Пепел Клааса» из «Легенды о Тиле Уленшпигеле».
Или ещё раз наоборот: правда ведь сюжет, когда нечто надо выбросить в установленной точке (пусть даже в нескольких) указывает на сагу о Властелине колец? Аллюзии на кино «Достучаться до небес» и ужасающий сериал «Метод» вовсе очевидны. Хоть и неумышленны, может быть. Финал подмигивает последней книге Романа Арбитмана «Министерство справедливости». Там тоже умер кто-то неназываемый впрямую, но важный, очевидный. И многое стало другим.
Или вот аллюзия тоже, думаю, непреднамеренная, но явная. Помните давнюю серию книг Юрия Никитина про Троих из леса? Троица героев, казавшихся простофилями, присутствует. Собственно, может они и есть «Отъявленные благодетели», давшие название книге. И главного зовут Олегом.
То есть, не всякая цитата нынче - цитата. Просто сказано слишком много слишком разными людьми о слишком разных временах. Сложно избежать повторов.
С другой стороны: разве число ситуаций не конечно? И количество возможных амплуа? Без особой натяжки протагонист соответствует известному тропу «козёл с золотым сердцем». Люди, конечно, меняются в силу времён и обстоятельств, однако нерадикально, медленно. Сами обстоятельства, среда внешняя, переменчивы в гораздо большей степени. Они ж неживые, без рефлексий. Потому действие в новых обстоятельствах будет новым действием. Не описанным ранее.
И раз уж прозвучала приставка «мета», упомянем метасюжет. В средневековых книжках рыцари искали Святой Грааль. Тут у героев цель не менее масштабная (я обещал не подсказывать!). Движутся они, правда, к цели методами метамодернистскими.
Впрочем, это лишнее доказательство того, что мир остаётся прежним. Как было сказано в одной старой пьесе. Назло разным пост- и мета. Но с учётом оных, разумеется.
#зимниесказки