Единственный разговор
На работу он приезжал самым первым. Если приезжал вообще. На первом автобусе, который появлялся слева от нас где-то в 5:50 утра.
Летом эхо одинокого автобусного двигателя было слышно издалека. Зимой автобус выниривал из темноты. Остановка находилась метрах в 100 справа. Но автобус резко тормозил перед воротами, выплёвывал своего пассажира и вновь начинал набирать скорость. Мы успевали нажать на кнопку. Он, не сбавляя шага, подходил к воротам именно в тот момент, когда ширины открывшегося проёма было достаточно для одного человека. Крайне редко автобус высаживал этого одинокого пассажира на остановке, и тогда он покашливал, подходя к воротам.
В руке он всегда нёс небольшой тёмный кулёчек с какой-то едой. Он всё время торопился. Нас он не замечал и никогда не здоровался. Здания, находившиеся позади нашей будки охранников, проглатывали его.
Тогда, в середине 90-х, ему было за 70. Он был одет всегда одинаково. Тёмные брюки, светлая рубашка, тёмные туфли. На рубашке в любое время года три верхних пуговицы всегда были расстёгнуты, обнажая на очень светлой коже небольшие седые кустики на груди. Зимой поверх это рубашки надевалась какая-то ветровка. Какой бы ни была зима, застёгнутой ветровку я не видел ни разу.
О нём мы знали три вещи, достоверность которых не проверялась. Но как-то интуитивно верили, что так оно и есть. Первый слух говорил, что он живёт со своей такой же немолодой женой. Детей у них нет. Были? Этого мы не знали. Другая информация говорила, что ещё несколько лет назад он был начальником охраны, но хозяин решил, что вышел возраст и захотел уволить своего работника. Но произошло совершенно непредвиденное: начальник отдела кадров поставила Хозяину ультиматум, что или они оба остаются на работе, либо она увольняется, а тогда уже пусть увольняют кого хотят. Отец сдался. Дочка осталась заведовать кадрами, а Тувье остался на работе. Только с начальника охраны его перевели на должность уборщика, сохранив, якобы, его прежнюю зарплату. Последним слухом было то, что на встрече троих - Хозяина, его дочки и работника, сердобольная кадровица выбила из своего папаши обещание, что Тувье с работы уволится сам и когда сочтёт нужным.
В то зимнее утро погода была препаршивейшей. Холодно, ветрено, моросил слабый, но противный дождик. Температура была около нуля. Я провёл в последнем за смену обходе больше времени, чем обычно, и, коченея от холода в тёплой куртке с поднятым капюшоном, плёлся к нашей будке. Гул мотора, свет фар, лязг тормозов позади забора, свист открывающейся двери. Скрипнув, начинают открываться ворота. Тувье своей привычной рысью движется вперёд, я- наперерез ему- к будке. Kаким-то другим образом, взглядом замерзающего человека, я посмотрел на его привычно расстёгнутую рубашку, открытую шею, тонкую ветровку. Наши пути пересекаются.
- Доброе утро. Вам не холодно?- мне кажется, что в моём голосе не было ничего, кроме искреннего участия.
Его голова на долю секунды повернулась в мою сторону:
- В Аушвице мне было холодно. Потом - никогда.
Не сбавляя шага, он продолжил свой путь. Больше нам общаться не довелось.
Летом эхо одинокого автобусного двигателя было слышно издалека. Зимой автобус выниривал из темноты. Остановка находилась метрах в 100 справа. Но автобус резко тормозил перед воротами, выплёвывал своего пассажира и вновь начинал набирать скорость. Мы успевали нажать на кнопку. Он, не сбавляя шага, подходил к воротам именно в тот момент, когда ширины открывшегося проёма было достаточно для одного человека. Крайне редко автобус высаживал этого одинокого пассажира на остановке, и тогда он покашливал, подходя к воротам.
В руке он всегда нёс небольшой тёмный кулёчек с какой-то едой. Он всё время торопился. Нас он не замечал и никогда не здоровался. Здания, находившиеся позади нашей будки охранников, проглатывали его.
Тогда, в середине 90-х, ему было за 70. Он был одет всегда одинаково. Тёмные брюки, светлая рубашка, тёмные туфли. На рубашке в любое время года три верхних пуговицы всегда были расстёгнуты, обнажая на очень светлой коже небольшие седые кустики на груди. Зимой поверх это рубашки надевалась какая-то ветровка. Какой бы ни была зима, застёгнутой ветровку я не видел ни разу.
О нём мы знали три вещи, достоверность которых не проверялась. Но как-то интуитивно верили, что так оно и есть. Первый слух говорил, что он живёт со своей такой же немолодой женой. Детей у них нет. Были? Этого мы не знали. Другая информация говорила, что ещё несколько лет назад он был начальником охраны, но хозяин решил, что вышел возраст и захотел уволить своего работника. Но произошло совершенно непредвиденное: начальник отдела кадров поставила Хозяину ультиматум, что или они оба остаются на работе, либо она увольняется, а тогда уже пусть увольняют кого хотят. Отец сдался. Дочка осталась заведовать кадрами, а Тувье остался на работе. Только с начальника охраны его перевели на должность уборщика, сохранив, якобы, его прежнюю зарплату. Последним слухом было то, что на встрече троих - Хозяина, его дочки и работника, сердобольная кадровица выбила из своего папаши обещание, что Тувье с работы уволится сам и когда сочтёт нужным.
В то зимнее утро погода была препаршивейшей. Холодно, ветрено, моросил слабый, но противный дождик. Температура была около нуля. Я провёл в последнем за смену обходе больше времени, чем обычно, и, коченея от холода в тёплой куртке с поднятым капюшоном, плёлся к нашей будке. Гул мотора, свет фар, лязг тормозов позади забора, свист открывающейся двери. Скрипнув, начинают открываться ворота. Тувье своей привычной рысью движется вперёд, я- наперерез ему- к будке. Kаким-то другим образом, взглядом замерзающего человека, я посмотрел на его привычно расстёгнутую рубашку, открытую шею, тонкую ветровку. Наши пути пересекаются.
- Доброе утро. Вам не холодно?- мне кажется, что в моём голосе не было ничего, кроме искреннего участия.
Его голова на долю секунды повернулась в мою сторону:
- В Аушвице мне было холодно. Потом - никогда.
Не сбавляя шага, он продолжил свой путь. Больше нам общаться не довелось.