О "Меланхолии" и последнем романе Каннингема
"Beauty is nothing but the beginning of terror" Rainer Maria Rilke. (эпиграф к "By Nightfall")
"Сливки со сливками" (Ларс фон Триер о "Меланхолии")
Пронзительный стон западной культуры достиг в моих ушах невыносимого звона. Я читаю про Тадзио и Ашенбаха, я читаю последний роман Каннингема, Бриан Жубер катает произвольную под саундтрек из матрицы (и становится понятно, что его эпоха позади, а я узнаю, что саундтрек называется - о, сюрприз - clubbed to death), я смотрю "Меланхолию" и вижу везде одно и то же - как красота и любовь сочленяются со смертью, как будто это сочленение стало уже какой-то константой нашей культуры, как два зеркальных лейтмотива из "Тристана и Изольды", объединенных в одну тему. Фон Триер играет увертюру снова и снова, Каннингем пишет про брата главного героя и его любовника "Who ever expected heroism from little Dan Weissman, handsome in his avid-eyed, narrow-faced way, something of the antelope about him; [...] Yes, the list goes on ... and no, Dan didn't mention his own first symptoms until after Matthew was gone. Who expected Matthew and this more or less random boy to become Tristan and fucking Isolde?" В голове Гиппиус надиктовывает стишок о том, что единый раз вскипает пена (любовь одна как смерть одна), Гэтсби падает с надувным матрасом в бассейн, оперные герои, полные любви, падают на сцену, часы из матрицы отбивают ритм. The list goes on indeed.
Фон Триер высмеивает потребление красоты, насылает меланхолию (хоть в кавычках, хоть без) тем, кто воспринимает красоту как набор клише, потребный разве что на удовлетворение эстетического чувства, но его сознание раздваивается, как и раздваивается сознание Жюстин - она хотя и закрывает супрематистов Брейгелем в начале фильма, вдруг говорит в конце, что умирать под девятую симфонию Бетховена с бокалом вина пошло (как будто умирать, держась за руки, в шалаше-ковчеге чем-то менее пошло, как будто смерть не отменяет пошлость как таковую). Так и фон Триер, несмотря на все это высмеивание, строит неприлично гламурные кадры с неприлично чувственным светом - высмеивает эстетизм эстетизмом (и я невольно не могу не задаться вопросом, почему всем так нравится этот фильм, и неужели это из-за этой самоиронии).
Каннингем продолжает ту же линию и говорит о современном искусстве: о том, как умирающая от рака Бэтт смотрит на работу Хёрста, озаглавленную "физическая невозможность смерти в сознании живущего" - четырехметровую акулу в формальдегиде; о том как в одном из клипов видеоинсталляции полноватый мужчина в костюме по дороге на работу уворачивается от целофанового пакета, развеваемого ветром; о том, как молодой, подающий надежды художник мастерит дорогостоющую, прекрасную урну, чьи немного аляповатые, карикатурные ручки указывают на ее несерьезность, и на чьей поверхности написаны аккуратно нанесены сорок сленговых терминов женского полового органа, хип-хоповая гомофобная и женоненавистиническая песня, манифест о разрезании мужчин и что-то омерзительное из поиска в интернете какого-то мужчины "for lactating women who'll squirt into his mouth". И вот в противовес этому всему Каннингем дает главному герою, примерно сорокалетнему владельцу галлереи, брата жены: молодого, похожего на сестру в юности, блистательного Mizzy (родившегося как бы by mistake) - нового Тадзио. И Миззи - как планета "Меланхолия" у фон Триера - начинает трепетание души главного героя, немного разочаровавшегося в современном искусстве и немного влюбленного в красоту саму по себе. Миззи, это воплощение красоты, будет также сочленен со смертью - главный герой предсказывает, что он умрет от передозировки. В конце окажется, что и красота - не красота, а лишь орудие в руках плута и ловкача.
И кажется, что и фон Триер, и Каннингем мечутся от искреннего к иронии, от аутентичного к насмешке, но сбившись в порядке и степенях необходимой иронии, так и не могут в итоге сказать к чему они стремятся, что они хотят сказать. Каннингем пишет о катарсисе главного героя в конце, чувствующего, что наконец выпал снег за окном, но получается у него не очень убедительно. И, в общем, не знаю, что хочу сказать и я, поэтому побегу-ка я в шортах и футболке на скалодром - за окном плюс четырнадцать и никакого снега.
Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?
Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся
Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье,
Сокрушенный могучим его бытием. С красоты начинается ужас.
Выдержать это начало еще мы способны;
Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась
Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен.
Стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить свой призывный,
Темный свой плач. Ах! В ком нуждаться мы смеем?
Нет, не в ангелах, но и не в людях,
И уже замечают смышленые звери под час,
Что нам вовсе не так уж уютно
В мире значений и знаков. Нам остается, быть может,
Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневно
Видели бы; остается дорога вчерашнего дня
Да прихотливая верность упрямой привычки,
Которая к нам привязалась и бросить не хочет.
"Сливки со сливками" (Ларс фон Триер о "Меланхолии")
Пронзительный стон западной культуры достиг в моих ушах невыносимого звона. Я читаю про Тадзио и Ашенбаха, я читаю последний роман Каннингема, Бриан Жубер катает произвольную под саундтрек из матрицы (и становится понятно, что его эпоха позади, а я узнаю, что саундтрек называется - о, сюрприз - clubbed to death), я смотрю "Меланхолию" и вижу везде одно и то же - как красота и любовь сочленяются со смертью, как будто это сочленение стало уже какой-то константой нашей культуры, как два зеркальных лейтмотива из "Тристана и Изольды", объединенных в одну тему. Фон Триер играет увертюру снова и снова, Каннингем пишет про брата главного героя и его любовника "Who ever expected heroism from little Dan Weissman, handsome in his avid-eyed, narrow-faced way, something of the antelope about him; [...] Yes, the list goes on ... and no, Dan didn't mention his own first symptoms until after Matthew was gone. Who expected Matthew and this more or less random boy to become Tristan and fucking Isolde?" В голове Гиппиус надиктовывает стишок о том, что единый раз вскипает пена (любовь одна как смерть одна), Гэтсби падает с надувным матрасом в бассейн, оперные герои, полные любви, падают на сцену, часы из матрицы отбивают ритм. The list goes on indeed.
Фон Триер высмеивает потребление красоты, насылает меланхолию (хоть в кавычках, хоть без) тем, кто воспринимает красоту как набор клише, потребный разве что на удовлетворение эстетического чувства, но его сознание раздваивается, как и раздваивается сознание Жюстин - она хотя и закрывает супрематистов Брейгелем в начале фильма, вдруг говорит в конце, что умирать под девятую симфонию Бетховена с бокалом вина пошло (как будто умирать, держась за руки, в шалаше-ковчеге чем-то менее пошло, как будто смерть не отменяет пошлость как таковую). Так и фон Триер, несмотря на все это высмеивание, строит неприлично гламурные кадры с неприлично чувственным светом - высмеивает эстетизм эстетизмом (и я невольно не могу не задаться вопросом, почему всем так нравится этот фильм, и неужели это из-за этой самоиронии).
Каннингем продолжает ту же линию и говорит о современном искусстве: о том, как умирающая от рака Бэтт смотрит на работу Хёрста, озаглавленную "физическая невозможность смерти в сознании живущего" - четырехметровую акулу в формальдегиде; о том как в одном из клипов видеоинсталляции полноватый мужчина в костюме по дороге на работу уворачивается от целофанового пакета, развеваемого ветром; о том, как молодой, подающий надежды художник мастерит дорогостоющую, прекрасную урну, чьи немного аляповатые, карикатурные ручки указывают на ее несерьезность, и на чьей поверхности написаны аккуратно нанесены сорок сленговых терминов женского полового органа, хип-хоповая гомофобная и женоненавистиническая песня, манифест о разрезании мужчин и что-то омерзительное из поиска в интернете какого-то мужчины "for lactating women who'll squirt into his mouth". И вот в противовес этому всему Каннингем дает главному герою, примерно сорокалетнему владельцу галлереи, брата жены: молодого, похожего на сестру в юности, блистательного Mizzy (родившегося как бы by mistake) - нового Тадзио. И Миззи - как планета "Меланхолия" у фон Триера - начинает трепетание души главного героя, немного разочаровавшегося в современном искусстве и немного влюбленного в красоту саму по себе. Миззи, это воплощение красоты, будет также сочленен со смертью - главный герой предсказывает, что он умрет от передозировки. В конце окажется, что и красота - не красота, а лишь орудие в руках плута и ловкача.
И кажется, что и фон Триер, и Каннингем мечутся от искреннего к иронии, от аутентичного к насмешке, но сбившись в порядке и степенях необходимой иронии, так и не могут в итоге сказать к чему они стремятся, что они хотят сказать. Каннингем пишет о катарсисе главного героя в конце, чувствующего, что наконец выпал снег за окном, но получается у него не очень убедительно. И, в общем, не знаю, что хочу сказать и я, поэтому побегу-ка я в шортах и футболке на скалодром - за окном плюс четырнадцать и никакого снега.
Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?
Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся
Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье,
Сокрушенный могучим его бытием. С красоты начинается ужас.
Выдержать это начало еще мы способны;
Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась
Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен.
Стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить свой призывный,
Темный свой плач. Ах! В ком нуждаться мы смеем?
Нет, не в ангелах, но и не в людях,
И уже замечают смышленые звери под час,
Что нам вовсе не так уж уютно
В мире значений и знаков. Нам остается, быть может,
Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневно
Видели бы; остается дорога вчерашнего дня
Да прихотливая верность упрямой привычки,
Которая к нам привязалась и бросить не хочет.