Армия спасения. Часть 1
Изабелла Николаевна Дудина-Образцова
83 года, Москва
Спасенная: Инна Ларенц
«В самом начале войны, когда мне было 11 лет, меня перевезли из Ленинграда в Курск, куда ранее перебрался отец, Николай Дудин, бывший штабс-капитан царской армии. Маму, польскую дворянку Владиславу Лесковскую, в самом начале войны расстреляли как «немецкую шпионку». Некоторые куряне папу ненавидели, считали нас «шпионскими отродьями», однажды даже закидали булыжниками на улице. На папу написали донос, что его жена - враг народа. Но потом, когда пришли немцы, это странным образом нам помогло: они сочли его «жертвой советских репрессий» и не трогали. До войны Курск был практически еврейским городом. Когда его заняли немцы, евреев стали расстреливать - то есть их арестовывали и вывозили куда-то, откуда они уже не возвращались. По всему городу развесили листовки: «Семья всякого, кто спасет жида или жидовку, будет выкорчевана с корнем». Понимаете, я никогда особенно с евреями не дружила - да, они были чужими мне людьми, но как их было не спасти?! Их же убивали.
Я, конечно, не понимала многого. Веселая была, на лошади хорошо ездила, и мы с отцом, на телеге, спасли многих людей. В местном военном госпитале лежало 30 раненых красных командиров, из них пятеро - евреи. Их должны были немцы расстрелять. Хирург госпиталя, наш сосед, попросил о помощи, и мы вывезли всех в деревню Рыжково. Папа сказал: «Белка, надо постараться».
Мы прятали их в сене. Они лежали очень тихо, а я немцам кричала: «Гутен морген! Гутен таг!» Папа правил лошадью, а я ничего не боялась - смелая девка была. А я еще пела: «Крутыми тропинками в горы, вдоль быстрых и медленных рек, минуя большие озера, веселый шагал человек».
В конце октября 1941 года мы прятали дома еврейскую девочку Инну, дочку Софьи Ефимовны Ларенц, с которой моя мама дружила до войны. Софью Ефимовну расстреляли вместе с другими курскими евреями. Инна прибежала к нам ночью, во время облавы. Я положила ее в свою кровать, а наутро папа позвал священника. Он окрестил Инну, отец вписал ее в паспорт как свою племянницу, и стала она Ниной Васильевной Лариной. Так мы и ходили с ней вместе, как две настоящие сестры. А после войны Инночку нашел ее папа.
Звание Праведников народов мира отцу и мне присвоили в 1998 году. Я помню, как пришла в мемориальную синагогу на Поклонной горе и передо мной все - и мужчины, и женщины - разом встали на колени. Наверное, те евреи, которых я спасла, рассказали, как им Белка помогала.
А сейчас я никому не нужна, понимаете? Мне никто не помогает. У меня двое сыновей. Вася приходит, а вот Володю я не видала давно».
Михаил Павлович Зирченко
83 года, Ростов-на-Дону
Cпасенные: Матвей, Екатерина, Николай, Рая и Роза Гонтовы, Эсфирь и Екатерина Спичиневские, Раиса, Бася, Анна и Авраам Трайберги, Берта и Ефим Переседские, Рита Кусковская, Наталия Гульман, Роза Шабес и еще 16 человек, всего - 7 семей, 32 человека
«Когда началась война, мне было 15 лет. Мы жили на Украине, в селе Благодатное. Немцы пришли внезапно и оккупировали наше село в августе 1941 года. Немцы не жили в нашем селе постоянно: они просто заезжали в колхозы, набивали мешки зерном, хватали птицу, свиней - и уезжали.
Отец мой, Павел Сергеевич, работал в колхозе бухгалтером. Перед тем как немцы вошли в Благодатное, он пытался переправиться через Днепр на Восток, но попал в окружение и вынужден был вернуться обратно, в село. Тогда немцы еще не гнали людей в лагеря. Им нужна была рабочая сила в колхозах. По сути, работал тот же принцип, что и в СССР. Но было страшно: уже шли слухи о немецких злодействах и о том, как они издеваются на евреями.
В нашем селе евреев было ровно 32 человека. Беженцы, они прибыли в село осенью 1941 года, в ноябре. Уже были заморозки, слякоть, дожди. Немцев на тот момент в селе не было. Семь семей оказались в Благодатном - преимущественно старики, женщины и дети. Глава одной из них, Матвей Гонтов, пришел к моему отцу и попросил работу и жилье. Документов ни у кого из них не было и никто, конечно, не признался в своем еврействе. Отец мой обеспечил их жильем, дровами, продуктами и всем необходимым.
Потом кто-то донес, что в нашем селе прячутся евреи. Отец узнал, что готовится облава. На тот момент никто в селе, кроме моего отца, о национальности беженцев не знал. Я стал вторым посвященным. С детства я хорошо рисовал, и отец сказал: «Давай попробуем подделать метрики». Отец писал справки, а я занимался печатями. Вырезал их из сырого картофеля, мазал яйцом или водой, трижды тренировался на черновике, а затем уже делал все «подчистую». Очень мне нравилось вырезать двуглавого орла. Мы давали взрослым новые имена и национальности: «Алексей» вместо «Авраама» и «русский» - вместо «еврея». Мы любовались этими бумагами, хотя и переживали сильно, не за себя даже, а за мать и сестру, которым отец ничего не говорил, чтоб не волновались. За два дня сделали мы все справки и раздали их взрослым евреям, а черновики уничтожили. Получилось у нас несколько татар, русские и украинцы. Лица же у них были совершенно обычные. Вы вот по лицу можете сказать, какой человек национальности? Неужели ж у меня на лице написано, что я украинец?!
Через день, в пять утра постучался в наше окно посыльный и срочно вызвал моего отца в контору. Поднялись мы все, отец на улицу вышел, а я сел его ждать. Час нет, два, три... потом вернулся. Оказывается, приехали немцы. Стали проверять всех жителей села, особенно вновь прибывших. Завели их с отцом в контору и несколько часов подряд допрашивали. Говорят отцу: «На каком основании эти люди здесь находятся?» Он им: " Рабочей силы у нас нет, а немецкой армии нужны продукты«. На все вопросы отец отвечал спокойно и четко, и все беженцы остались целы и невредимы, а немцы в итоге вроде даже остались довольны. Уже потом, когда немцы уехали из села, на отца было страшно смотреть: он пришел домой с лицом белым, как стена. Еле вырвались от смерти.
Потом целых два года, с 1941-го по 1943-й, мы при первой же облаве на всякий случай прятали еврейских детей в силосных ямах. Нам, конечно, очень повезло с соседями - они уважали моего отца и до войны, и во время. Но никто из них не знал, что эти 32 человека - евреи.
Помимо прочего, нас, сельских подростков в возрасте от 15 до 18 лет, немцы ежедневно заставляли работать на строительстве дороги от Кривого Рога до Днепропетровска. Домой отпускали только на воскресенье, а с понедельника все начиналось заново. Евреи туда не ходили. Был у меня друг, еврейчик, Николай Гонтов, Матвея сын, 1925 года рождения, так он этой каторги избежал. Но только потому, что выделением рабочей силы на дорожные работы тоже занимался мой отец: он евреям строго-настрого запрещал и близко к дороге подходить.
Позже, когда наши войска приблизились к селу, работы прекратились. Осенью 1943 года, прямо перед освобождением, я неожиданно попал в облаву. Ловили и забирали всех мужчин и подростков, которые могли бы помочь Красной Армии. В облаву я попал вместе с двоюродным братом, Сережей. Закинули нас в машину - мама моя только и успела бросить мне в кузов кулек сухариков и кусочек сала.
Повезли нас в концлагерь для военнопленных, в Лошкаревку. Я там недолго пробыл - около месяца, наверное. Про этот лагерь быстро узнала наша разведка, ночью провели обстрел лагеря с воздуха, чтобы военнопленные разбежались. По периметру лагеря - два ряда колючей проволоки, рядом - вышка для часового с собакой. Как началась бомбежка, мы с Сережей полезли через разорванную проволоку. Он держал проволоку, я пролезал, потом я держал проволоку, пролезал он.
Когда нам удалось выбраться из лагеря, мы потеряли друг друга: темно было, ночь. Около трех месяцев я блуждал по Украине: мое село уже было свободно от оккупантов, но я-то был на «немецкой» территории. Я прятался в сараях, амбарах, балках и стогах сена. Еду либо выпрашивал, либо питался остатками с огорода. И было со мной такое: почти неделю я просидел в стоге сена. Пить хотелось страшно. Без еды-то можно несколько дней прожить, а без воды - никак. Только когда шел редкий дождь, я украдкой высовывал голову и ловил капли. Фронт приближался, а вместе с ним - немцы. Они стояли рядом с моим стогом, но я этого не знал. И один раз я не выдержал, вылез из стога и пошел на ближайший двор просить воды. Меня поймали, за шкирку отвели в комендатуру, начали допрашивать: «Ты партизан?» «Нет», - отвечаю и плачу горько. Ну, позвали солдата, и повел он меня в лес - расстреливать. Вышел я, за мной, на расстоянии десяти шагов, солдат с пистолетом. Иду я и думаю, что есть у меня один выход: как солдат этот скажет «стоп», я побегу от него зигзагом, «змейкой», по лесу. И вот будет он стрелять в меня, да не попадет. Но как только он сказал «стоп», я оцепенел от страха. Забыл, что бежать мне нужно. А солдат этот, он не немец был, а чех по национальности, сказал мне: «Беги к мамке». И отпустил меня. Пришел я к себе в село - опухший до изнеможения, больной, на костылях из палочек. Мама дома была, а отец на фронт ушел. Потом, подлечившись, в начале 1944 года и я в армию пошел: Урал, Дальний Восток, война с Японией... На Порт-Артуре моя миссия закончилась.
В Днепропетровске до войны жили восемьдесят тысяч евреев - из них спаслось девять человек. А в моем селе спаслись все. Семь семей еврейских после освобождения разъехались, кто куда: кто поехал в Кривой Рог, кто - в Днепропетровск, а кто - в Москву. Уже после войны, году в семидесятом, мы встречались в Днепропетровске со спасенными: еще все были живы, и выпивали мы и гуляли. А отец мой до самой смерти своей, до 1977 года, поддерживал близкие отношения с Матвеем Гонтовым.
Я стал, конечно же, художником. Учился в Строгановском училище в Москве и окончил Грековское училище в Ростове-на-Дону. Работал в нашем художественном фонде, в отделении монументальных работ. Супруга моя, Лидия Михайловна, технолог-пищевик, борщи замечательные готовит. У нас сын один, Саша, - ракетчик, майор. Есть и внучка, Сашенька, ходит в первый класс, а внук, 27-летний Мишенька, печатник.
Дети спасенных евреев сейчас живут по всему миру. Екатерина Гонтова - в США, Наташа - в Германии. Екатерина Спичиневская, она мне очень-очень нравилась, тоже в Америке живет. Очень хорошая дивчина, одногодка моя. А Николай Матвеевич Гонтов, друг мой закадычный, умер уже, Рая Трайберг и Роза Шабес - тоже. Ну а все остальные - живы пока».
Тамара Григорьевна Романова
88 лет, Санкт-Петербург
Спасенные: Евгения и Клара Штейнберг
«За год до войны, когда мне только-только исполнилось 17 лет, мы с сестрой и мамой переехала в Житомир. Школ, где бы преподавали на русском языке, в городе было мало, одна из них находилась на Бердичевской улице. Номер 15, как сейчас помню. Когда я вошла в класс, учительница меня посадила на вторую парту, рядом с Кларочкой Штейнберг. Я была очень довольна: Кларочка была очень симпатичной, волосы у нее были светлые, кудрявые, но не барашком, а волнами. Мальчишки на нее очень обращали внимание: по красоте она была обыкновенной, но очень обаятельной, товарищеской.
Когда мы с Кларой закончили десятый класс, то пошли вместе на центральный бульвар Житомира, который спускался к протоку Днепра, Тетереву. Это было в ночь с 21 на 22 июня. Мы шли домой, побегав и повеселившись, ни о чем не подозревая, а на нас все смотрели с ужасом.
Немцы появились в Житомире 6 июля, спозаранку. Можете себе представить - меньше чем за две недели немцы дошли от Бреста до нашей улицы. Приехали на громадных машинах, похожих на танки, но гораздо, гораздо больше. Открывали люки, приводили себя в порядок, умывались, причесывались. Потом - по дворам, собирать все, что видели: у кого яблоки, у кого курицу ловили во дворе и резали. Нам, конечно, очень повезло с соседями. Напротив нас жил поляк, дед Валицкий. Он раньше служил управляющим у мадам Пилсудской, местной графини, отвечал за конный выезд и прочее. Так он очень хорошо знал немецкий язык, и 6 июля немцы нас не тронули. А повсюду на улице валялись трупы наших военных. Кто их потом убирал, я даже и не знаю. Немцы сразу начали ловить людей, закидывать их на вокзале в вагоны и отправлять в Германию - как рабочую силу. Все же воевали, работать было некому, и эшелон за эшелоном людей гнали в Германию.
Но давайте я вам расскажу за Клару. Через пару дней после того, как немцы вошли в город, Кларочка с мамой пришли к нам и объяснили, что не могут оставаться на старом месте. Они боялись, и было чего: в их доме жил мальчик-десятиклассник, поляк. Как-то утром немцы зашли в комнату, он их о чем-то невпопад спросил, и его застрелили прямо в кровати. И вот Клара с тетей Женей остались у нас.
Соседи, повторюсь, были хорошими. Кроме одной - мадам Месяченко, жутко вредной особы. Она ненавидела Советский Союз и жутко обрадовалась, когда в город вошли немцы. Потом она часто меня спрашивала: «А кто это у вас живет?» «Родственники», - отвечаю. А она: «Да что вы говорите?! Я ваших родственников всех знаю, надо с этими людьми разобраться». Но, к счастью, дальше угроз и болтовни дело не пошло.
Моя сестра была маленькая, и ей опасность не грозила. А мы с Кларой каждый раз, когда видели, как к нам идут немцы, то бежали в огород и ползали между кукурузными грядками на животе, или лезли на чердак и прятались за дымоходной трубой, или бежали через дырку в заборе на толевый завод.
Один раз было так: сели обедать, видим - во двор заходит немец. Идет к нам: «Где партизанен?» До того как он вошел, мама успела забежать на кухню и намазать себе грязной картофелиной лицо. Стала с виду серая, больная. Отвечает: «Ой, какие партизаны?! Мы их и сами не любим». И он, надо вам сказать, испугался ее больного вида и ушел.
В другой раз, когда в нашем переулке остановилась немецкая машина, и началась облава, мы побежали прятаться на завод. Вдруг видим: на заводском дворе стоит немец с винтовкой. Назад мы бежать не можем - там тоже немцы. Мы пролезли за какую-то ржавую цистерну из-под бензина, прижались к стенке вплотную. Слышим - шаги. Наверное, немец, что-то услышал. Он стоит, озирается, а затем стреляет прямо в цистерну. Слава богу, живы остались.
Как-то пошли на рынок, видим: приехали немцы на машинах. Мы, дуры, рот разинули, смотрим. А по рынку шла женщина с ребенком, один из немцев выхватил у нее ребенка и с размаху разбил об стену. Женщина потеряла сознание и упала. Она лежит, бесчувственная, а ее несколько человек взяли за руки и за ноги и бросили в машину - как товар. Как это забыть? Как с этим жить? Я и не знаю.
Много позже, когда Клара прислала мне из Израиля анкету на звание Праведницы Яд Вашем, мне стало страшно. Я вспомнила этот случай. Не могла я получить награду за то, что видела, как убивают других людей. Два года не могла себя заставить пойти в консульство Израиля и отдать заполненную анкету. Мне за это время было стыдно...
После того как на наших глазах убили ребенка, мы стояли с Кларой парализованные. Нас бросили в тот же грузовик и повезли к эшелону, который отправлял рабов в Германию. Спасло чудо: ребята, которые ехали с нами, сказали, что по дороге к Киеву будет большая гора, перед которой поезд замедляет ход. «Будем прыгать», - велели они. Мы обе очень боялись. Но ребята велели нам закрыть руками лицо и в каком-то месте перед горой, где прямо на камнях лежало скошенное сено, сначала выбросили ее, а потом - меня.
В какой-то момент тетя Женя все-таки решила уехать из Житомира к родственникам, в Бердичев: она боялась угроз мадам Месяченко. У нас каким-то чудом было две метрики на мою сестру, Валентину. Одну метрику мы дали Кларочке, и она до конца оккупации прожила с этими документами. Умерла она три года назад, ей было 84 года. Клара любила своих сыновей, у нее трое внуков, все служат в израильской армии. У меня тоже трое внуков: младшая, Алена, учится в архитектурно-строительном техникуме, на экономическом факультете, старший, Даниил, занимается строительством, а средний, Андрюша, окончил академию МВД по специальности юриста. Помогает ли мне российское правительство? Вы смеетесь, что ли?! Два раза пакет муки бесплатно дали и плед подарили. А как-то позвонили, обещали продовольственную помощь дать, но только для этого надо было 13 справок собрать. Не стала я эти бумаги собирать, плюнула».
Таисия Александровна Лукашенко
95 лет, Смоленск
Спасенная: Ревекка Мервель
«До войны мой муж, Евгений Лукашенко, работал в смоленском Управлении связи вместе с супругом Ревекки Мервель, Михаилом Моисеевым. Михаил был русским, сыном известного в Смоленске адвоката, и с моим мужем крайне подружился. Когда началась война (мой муж к тому времени уже год как умер - от инфаркта), Смоленск бомбили с такой силой, что город практически весь сразу выгорел, и все жители побежали в деревни. Такие были налеты, что земля дрожала.
Наша квартира сгорела при очередной бомбежке, и я с дочкой Эмилией переехала к родным мужа, жившим в трех километрах от города, рядом с местным хлебозаводом. Собственно, на этом хлебозаводе я и работала. Перед отступлением наши войска взорвали хлебозавод, и я с крошечным ребенком на руках, с родителями мужа ушла пешком в деревню Астрогань. Рядом с ней была психиатрическая больница, «Гедеоновка»: из нее эвакуировали всех больных, а впоследствии немцы устроили там свой госпиталь. Когда пришли немцы, я устроилась в госпиталь, мыла посуду, стирала немецким сестрам белье, получая за это хлеб с опилками, суп и иногда несколько немецких марок. Ревекка тем временем жила в Смоленске: Михаил, ранее работавший инженером линейной связи, не мог выбраться из города на приличное расстояние - на руках у него была больная мать и две маленькие дочери, Инга и Наташа. Их квартира уцелела во время пожара, и в адресном бюро Смоленска, тоже чудом уцелевшем во время бомбежек, сохранилась информация о том, что Ревекка Мервель, при замужестве оставившая свою фамилию, - еврейка. Михаил, скрепя сердце, пошел служить в городскую управу, чтобы при первом же удобном случае изъять документы о еврействе своей жены из бюро. И у него получилось! Когда его зачислили в штат управы секретарем, он плакал, как дитя. Он говорил мне: «Я, спасая семью, изменяю своему отечеству». Так Ревекка Соломоновна Мервель стала Маргаритой Семеновной Моисеевой.
Тем не менее на них шли доносы от «добрых людей», и Ревекку и Михаила вызывали в гестапо. Ей мерили нос, но, поскольку он был очень аккуратным и маленьким, отпускали - она была красивая женщина, прекрасная пианистка. Не выдержав постоянного давления, Михаил пришел ко мне, упал на колени и сказал: «Тася, спасай Риву». Я тогда уже жила в деревне Пискариха с дочкой, свекром и свекровью. Родители мужа, Михаил Иософатович и Мария Николаевна Лукашенко, люди интеллигентные и образованные, не сказали ни слова и Риву взяли в семью. Инга с Наташей остались с отцом.
Мы называли ее Ритой. Она жила у нас год, пока ее муж Михаил не сумел переправить ее в грузовой машине в Минск, где варшавский брат Михаила определил ее у надежных друзей. Все это время я была в подозрении: меня несколько раз допрашивали в гестапо, но спасал выправленный для Ривы документ. Я врала под присягой, и мне было очень страшно, но раз за разом, по многу часов подряд я повторяла одно и тоже. Я помню, один немец кричал мне: «Скажи, что она еврейка!» А я твердила: «Нет, это моя двоюродная сестра Маргарита Семеновна, русская, она приехала из Минска, вот же ее документы, смотрите!» Нас бог хранил, что называется. Давал нам спасение.
Рива никуда не выходила, а мы не пускали соседей на порог под всякими предлогами. Жили в жутком страхе: и я, и родители моего мужа, и маленькая Эмилия фактически были заложниками, мы все могли погибнуть. Я одна кормила семью в пять человек. От воды у меня распухли руки, но кроме меня работать было некому.
В Минск Ревекку переправили на грузовике, завалив какими-то коробками. Некоторое время я о ней ничего не слышала. Когда наши войска заняли Смоленск, мужа Ревекки, Михаила, арестовали за «пособничество немцам», судили и дали 25 лет каторжных работ где-то на севере. А Ингу и Наташу определили в детдом. Михаил погиб. Он успел отправить нам одно письмо из лагеря, в котором умолял прислать ему хотя бы одну головку чеснока. Больше никаких вестей о нем не было. Из детдома девочек забрала мама Ревекки, вернувшаяся в город из эвакуации, и они жили то у нее, то у меня в Кардымове.
Когда в конце 1944 года Ревекка вернулась в Смоленск, то вся дрожала. Где она была, что с ней случилось, мы и не знали. Я не задавала ей никаких вопросов: вроде бы она где-то работала переводчицей, и ходили слухи, что она некоторое время провела в Германии, но ужас, стоявший в ее глазах, не позволял нам ни о чем ее спрашивать.
Ревекка устроилась в местный кинотеатр «Пионер» тапером, параллельно давала концерты в области. Когда она получила 11-метровую комнату в коммуналке, то взяла дочек к себе. Умерла она в 1998 году».