Мемуары XX века и Ренессанса
Главное, что отличает мемуары солдат Ренессанса от большинства мемуаров солдат XX века - это практически полное отсутствие рефлексии об испытываемом. Грубо говоря, без соплей. То есть, любые лишения и страдания описываются как факт, а не смакуются, в отличие от доступных солдату удовольствий. Лучше всего это видно из конкретных примеров.
Вот описание жажды в XX веке: «У тебя всего две фляжки, и ты выпьешь даже из отравленной реки, если придётся. Закинув голову, ты сосёшь флягу, как ребёнок титьку. Ты не сплёвываешь воду, как тебя учили. Нет, ты просто глотаешь её, пока не почувствуешь как она раздувает живот. Убираешь пустую флягу в чехол и через пять минут ты такой же поджаренный, как раньше» (Капуто).
А вот ренессансное: «Мы шли весь день, под палящим солнцем, от горы к горе, не находя воды, так что мы почти все умерли от жажды» (Монлюк).
И на этом Монлюк закончил. Жажду, голод, холод, усталость, болезнь - всё это во время Ренессанса упоминали, только если это имело военное значение, никогда не пытались передать персональный опыт страдания.
Вот описание дизентерии XX века: «Я отчаянно боролся со своей одеждой, но в тесном пространстве, отягощённый всем моим снаряжением, я не мог освободить нижнюю часть тела. Наконец, я понял, что ничего не могу сделать. Мои внутренности опорожнились, изливая поток зловонной жидкости на мои ноги... Мой живот скрутило болью, я оцепенел и отупел, что не давало мне оценить смешные аспекты моего положения» (Сайер).
Ренессанс: «Я немало страдал под Сен-Дизьером, где, если вы позволите мне так сказать, я был поражён дизентерией, которая продолжалась, пока я не вернулся домой, то есть все девять недель. И всё равно, пока мы воевали с врагом, я не снимал доспехов, пока не заключили мир - хотя я не шёл вместе с основными силами армии, поскольку должен был думать о своём удобстве в соответствии с потребностями моей болезни, - так что много хороших товарищей говорили про меня: «этот опытный воин не побежит прочь» (Берлихинген).
Типичное описание ранения в битве в XX веке: «Люди кричат повсюду вокруг меня... "Мама!" - кричит человек без лица. "О, я не хочу умирать!" - кричит мальчишка, сжимая в руках свои внутренности... Вон там человек без обоих ног кричит от боли и плачет как ребёнок. Оттуда, где были его ноги, страшно хлещет кровь, и он в безумии бьёт себя в грудь, находясь в полусознании» (Кович).
В мемуарах XVI века про ранения вообще редко пишут, но вот исключение: «Жир с трупов индейцев мы прикладывали к ранам наших солдат, и из пятнадцати раненых умер только один» (Диаз). А это для Ренессанса уже исключительно нетипичное описание: «Когда мы лечили раны наших солдат, некоторые из них кричали от боли, которую испытывали, ибо она была усилена холодом и солёной водой, и кое-кто проклинал штурмана Антона де Аламино за его путешествие и за открытие этого острова».
Описание бомбардировки в XX веке: «Оставленные богом, в которого многие из нас верили, мы лежали в прострации и оцепенении в нашей полу-могиле... Мы чувствовали себя потерянными душами, которые забыли, что люди созданы для чего-то другого, что существует время, и надежда, и иные чувства, кроме страданий... Мы были безумцами, жестикулирующими и двигающимися без мыслей или надежды. Наши руки и ноги были ватными от того, что мы часами толкались и давились среди наших соседей, живых и мёртвых, которые занимали слишком много места. Штабс-фельдфебель повторял механически, что мы должны держать позицию, но каждая новая серия взрывов заставляла нас забивать на дно нашей дыры... Я мог с дьявольской чёткостью слышать миллионное эхо, звенящее сквозь землю, и я чувствовал, что скоро упаду в обморок. Я встал, совершенно не думая, что же я делаю, и выкрикивал проклятия и ругательства небу... Моя ярость горела как огонь в соломе, пожирая мои последние резервы силы, моя голова начала клониться, и я упал вперёд, на край своей траншеи... Меня начало рвать, и я знал, что я не смогу остановиться, пока не опустошу себя полностью» (Сайер).
Описание турецкой бомбардировки Мальты: «Когда все эти батареи открыли огонь, все одновременно, грохот и сотрясения были таковы, что казалось будто наступил конец света. И вполне можно было подумать, что такой шум мог быть хорошо слышен в Сиракузах и Катании, двух городах в 120 милях от Мальты» (Бальби де Корреггио). И на этом описание закончено.
Воспоминания о попытке неожиданного нападения на отряд вьетконговцев: «Пробираясь ползком через чахлую траву, я думал, что делаю столько же шума, сколько человек, пинающий груды сухих листьев. Пожалуйста, не позволь им услышать меня или увидеть меня, молился с про себя. Пожалуйста, пусть всё пройдёт хорошо. Помоги мне достать их, всех их. Чувство вины переполняло меня, потому что я просил бога помочь мне убивать. Я чувствовал себя грешником, но всё равно молился». Далее начался бой: «Быть под шквальным огнём - это всё равно как задыхаться. Воздух внезапно становится смертельным, как отравляющий газ, сами его молекулы кажутся состоящими из кусочков свинца, летящего со скоростью две тысячи миль в час. Пули шипели и стучали над моей головой, и я кричал - нет, орал - "Аллен! Меня прижали к земле! Задай им жару, чёрт побери. Справа, у излучины. НАДДАЙ ИМ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ!"... Жуткое чувство спокойствия накрыло меня. Мой мозг работал со скоростью и ясностью, которые я нашёл бы поразительными, если бы имел время подумать об этом. Я знал, что я собирался сделать. Взвод не мог идти в атаку через глубокую, быструю реку, но он мог вести губительный огонь по вьетконговцам... Но сначала мне нужно было подтянуть пулемёт, чтобы подавить стрельбу от излучины, и гранатомёт, чтобы выбить вражеский пулемёт, бьющий из-за стены святилища. Это нужно было сделать, чтобы разместить взвод безопасно... Весь план атаки промелькнул в моём разуме за доли секунды. В то же время моё тело само собралось для прыжка. Отдельно от моих мыслей или воли, оно концентрировалось для перебежки к линии деревьев. И эта интенсивная концентрация физической энергии родилась из страха». И так далее, с подробным описанием каждой эмоции, мысли и чувства, пока не наступила кульминация: «Я опьянел от эйфории. Не только внезапное спасение от опасности дало мне это чувство, но возбуждение от того, что я видел что взвод вёл себя под огнём идеально, и полностью слушался моих команд. Я никогда не испытывал ничего подобного раньше. Когда линия покатилась и побежала через открытое пространство, почти так же чётко, как на учениях, сквозь свист вражеских пуль, боль столь же сильная, как боль оргазма, прошла через меня» (Капуто).
А вот для контраста описание Флоранжем кульминации битвы при Новаре, где столкнулись швейцарская фаланга и его ландскнехты, служившие на стороне французов: «Швейцарцы собрались с духом и снова пошли в атаку с большой силой, и сошлись с ландскнехтами в рукопашной, но я уверяю вас, что швейцарцы обнаружили, что им противостоит изумительно хороший отряд, и долгое время я думал, что швейцарцы потерпят поражение. Однако, ландскнехты не были достаточно многочисленны, и не думайте, что боеспособных из них было больше 5000 в эту минуту битвы. Первые швейцарцы были отбиты, и я уверяю вас, что с того времени я никогда не видел такой отряд ландскнехтов и аркебузиров, который бы выполнял долг так великолепно. И упомянутые швейцарцы были вынуждены выделить 400 алебардистов и атаковать аркебузиров ландскнехтов, которых было 800, и они заставили стрелков бежать, и потом эти алебардисты атаковали ландскнехтов во фланг.
Когда всё, что можно, было сделано, битва была проиграна. Ландскнехтов так плохо поддержали, потому что французская пехота не хотела сражаться; когда она увидела вторую часть швейцарского войска, они все убежали. Господин Седана искал своих детей и нашёл их в тяжёлом состоянии. Господин Жамэ, который сам был легко ранен, сел на коня и старался собрать ландскнехтов, который убегали; и Молодой Авантюрист [так Флоранж пишет про себя] был найден под мёртвыми, в таком состоянии, что его почти невозможно было узнать, поскольку на нём было сорок шесть серьёзных ран, из которых самая лёгкая потребовала шести недель лечения.
Его отец нашёл его и положил на коня, принадлежавшего молодому ландскнехту. И они пытались собрать ландскнехтов ещё два или три раза, но французские пушки, захваченные швейцарцами, начали стрелять так сильно, что все упали духом. И там пало много хороших ландскнехтов, ибо из трёх или четырёх сотен человек, стоявших в первой шеренге, спаслись только Авантюрист и его брат, а также дворяне Фонтен и Фюийем де Лимпель и два алебардиста из телохранителей Авантюриста, а все капитаны остались на поле боя, кроме двух. И надо сказать вам, что цвет швейцарцев остался там, и больше швейцарцев погибло, чем ландскнехтов».
И на этом Флоранж закончил рассказ об одной из самых кровавых и жестоких мясорубок своего времени. Можно только вообразить, что он увидел, хотя и не описал - поле, усыпанное обломками оружия, отрубленными конечностями и трупами, которых изрубили в капусту, нанизали на пики, растоптали в давке, изрешетили из аркебуз, разнесли на куски пушечными ядрами. Несколько тысяч человек пали на нескольких сотнях метров. Когда он писал, что был найден под мёртвыми, то это не было метафорой, как не были преувеличением потоки крови. За несколько минут рядом с Флоранжем погибло больше народа, чем рядом с Капуто за целый год во Вьетнаме. И ничего этого нет ни в мемуарах Флоранжа, ни в мемуарах его современников. Вместо ужаса человека, который даже не может вырваться из этого ада, потому что зажат в тесном строю - обезличенное сухое описание. Важнее личных страданий было написать о том, кто из известных людей пал в тот день, а собственную гордость он утешил, просто скрупулёзно пересчитав раны, а не описывая подвиги.
Естественно, такая сдержанность, была и во многих воспоминаниях солдат XX века, точно так, например писал мой прадед домой во время тяжёлого отступления к Сталинграду (дойдя до которого, он умер от ран). Но если смотреть на в первую очередь опубликованные мемуары XX века, то рефлексии в них в целом в разы больше, чем в мемуарах Ренессанса, когда сдержанность была абсолютной нормой. Люди тогда даже не представляли, что можно писать о войне иначе, а уж книги Ремарка они бы, наверно, и вовсе высмеяли. При этом, повторюсь, о приятных вещах они писать подробно весьма любили. Просто полезно помнить, что люди других эпох могли видеть мир совершенно иначе, и тогда проще будет понять их поступки.
(c) antoin
Вот описание жажды в XX веке: «У тебя всего две фляжки, и ты выпьешь даже из отравленной реки, если придётся. Закинув голову, ты сосёшь флягу, как ребёнок титьку. Ты не сплёвываешь воду, как тебя учили. Нет, ты просто глотаешь её, пока не почувствуешь как она раздувает живот. Убираешь пустую флягу в чехол и через пять минут ты такой же поджаренный, как раньше» (Капуто).
А вот ренессансное: «Мы шли весь день, под палящим солнцем, от горы к горе, не находя воды, так что мы почти все умерли от жажды» (Монлюк).
И на этом Монлюк закончил. Жажду, голод, холод, усталость, болезнь - всё это во время Ренессанса упоминали, только если это имело военное значение, никогда не пытались передать персональный опыт страдания.
Вот описание дизентерии XX века: «Я отчаянно боролся со своей одеждой, но в тесном пространстве, отягощённый всем моим снаряжением, я не мог освободить нижнюю часть тела. Наконец, я понял, что ничего не могу сделать. Мои внутренности опорожнились, изливая поток зловонной жидкости на мои ноги... Мой живот скрутило болью, я оцепенел и отупел, что не давало мне оценить смешные аспекты моего положения» (Сайер).
Ренессанс: «Я немало страдал под Сен-Дизьером, где, если вы позволите мне так сказать, я был поражён дизентерией, которая продолжалась, пока я не вернулся домой, то есть все девять недель. И всё равно, пока мы воевали с врагом, я не снимал доспехов, пока не заключили мир - хотя я не шёл вместе с основными силами армии, поскольку должен был думать о своём удобстве в соответствии с потребностями моей болезни, - так что много хороших товарищей говорили про меня: «этот опытный воин не побежит прочь» (Берлихинген).
Типичное описание ранения в битве в XX веке: «Люди кричат повсюду вокруг меня... "Мама!" - кричит человек без лица. "О, я не хочу умирать!" - кричит мальчишка, сжимая в руках свои внутренности... Вон там человек без обоих ног кричит от боли и плачет как ребёнок. Оттуда, где были его ноги, страшно хлещет кровь, и он в безумии бьёт себя в грудь, находясь в полусознании» (Кович).
В мемуарах XVI века про ранения вообще редко пишут, но вот исключение: «Жир с трупов индейцев мы прикладывали к ранам наших солдат, и из пятнадцати раненых умер только один» (Диаз). А это для Ренессанса уже исключительно нетипичное описание: «Когда мы лечили раны наших солдат, некоторые из них кричали от боли, которую испытывали, ибо она была усилена холодом и солёной водой, и кое-кто проклинал штурмана Антона де Аламино за его путешествие и за открытие этого острова».
Описание бомбардировки в XX веке: «Оставленные богом, в которого многие из нас верили, мы лежали в прострации и оцепенении в нашей полу-могиле... Мы чувствовали себя потерянными душами, которые забыли, что люди созданы для чего-то другого, что существует время, и надежда, и иные чувства, кроме страданий... Мы были безумцами, жестикулирующими и двигающимися без мыслей или надежды. Наши руки и ноги были ватными от того, что мы часами толкались и давились среди наших соседей, живых и мёртвых, которые занимали слишком много места. Штабс-фельдфебель повторял механически, что мы должны держать позицию, но каждая новая серия взрывов заставляла нас забивать на дно нашей дыры... Я мог с дьявольской чёткостью слышать миллионное эхо, звенящее сквозь землю, и я чувствовал, что скоро упаду в обморок. Я встал, совершенно не думая, что же я делаю, и выкрикивал проклятия и ругательства небу... Моя ярость горела как огонь в соломе, пожирая мои последние резервы силы, моя голова начала клониться, и я упал вперёд, на край своей траншеи... Меня начало рвать, и я знал, что я не смогу остановиться, пока не опустошу себя полностью» (Сайер).
Описание турецкой бомбардировки Мальты: «Когда все эти батареи открыли огонь, все одновременно, грохот и сотрясения были таковы, что казалось будто наступил конец света. И вполне можно было подумать, что такой шум мог быть хорошо слышен в Сиракузах и Катании, двух городах в 120 милях от Мальты» (Бальби де Корреггио). И на этом описание закончено.
Воспоминания о попытке неожиданного нападения на отряд вьетконговцев: «Пробираясь ползком через чахлую траву, я думал, что делаю столько же шума, сколько человек, пинающий груды сухих листьев. Пожалуйста, не позволь им услышать меня или увидеть меня, молился с про себя. Пожалуйста, пусть всё пройдёт хорошо. Помоги мне достать их, всех их. Чувство вины переполняло меня, потому что я просил бога помочь мне убивать. Я чувствовал себя грешником, но всё равно молился». Далее начался бой: «Быть под шквальным огнём - это всё равно как задыхаться. Воздух внезапно становится смертельным, как отравляющий газ, сами его молекулы кажутся состоящими из кусочков свинца, летящего со скоростью две тысячи миль в час. Пули шипели и стучали над моей головой, и я кричал - нет, орал - "Аллен! Меня прижали к земле! Задай им жару, чёрт побери. Справа, у излучины. НАДДАЙ ИМ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ!"... Жуткое чувство спокойствия накрыло меня. Мой мозг работал со скоростью и ясностью, которые я нашёл бы поразительными, если бы имел время подумать об этом. Я знал, что я собирался сделать. Взвод не мог идти в атаку через глубокую, быструю реку, но он мог вести губительный огонь по вьетконговцам... Но сначала мне нужно было подтянуть пулемёт, чтобы подавить стрельбу от излучины, и гранатомёт, чтобы выбить вражеский пулемёт, бьющий из-за стены святилища. Это нужно было сделать, чтобы разместить взвод безопасно... Весь план атаки промелькнул в моём разуме за доли секунды. В то же время моё тело само собралось для прыжка. Отдельно от моих мыслей или воли, оно концентрировалось для перебежки к линии деревьев. И эта интенсивная концентрация физической энергии родилась из страха». И так далее, с подробным описанием каждой эмоции, мысли и чувства, пока не наступила кульминация: «Я опьянел от эйфории. Не только внезапное спасение от опасности дало мне это чувство, но возбуждение от того, что я видел что взвод вёл себя под огнём идеально, и полностью слушался моих команд. Я никогда не испытывал ничего подобного раньше. Когда линия покатилась и побежала через открытое пространство, почти так же чётко, как на учениях, сквозь свист вражеских пуль, боль столь же сильная, как боль оргазма, прошла через меня» (Капуто).
А вот для контраста описание Флоранжем кульминации битвы при Новаре, где столкнулись швейцарская фаланга и его ландскнехты, служившие на стороне французов: «Швейцарцы собрались с духом и снова пошли в атаку с большой силой, и сошлись с ландскнехтами в рукопашной, но я уверяю вас, что швейцарцы обнаружили, что им противостоит изумительно хороший отряд, и долгое время я думал, что швейцарцы потерпят поражение. Однако, ландскнехты не были достаточно многочисленны, и не думайте, что боеспособных из них было больше 5000 в эту минуту битвы. Первые швейцарцы были отбиты, и я уверяю вас, что с того времени я никогда не видел такой отряд ландскнехтов и аркебузиров, который бы выполнял долг так великолепно. И упомянутые швейцарцы были вынуждены выделить 400 алебардистов и атаковать аркебузиров ландскнехтов, которых было 800, и они заставили стрелков бежать, и потом эти алебардисты атаковали ландскнехтов во фланг.
Когда всё, что можно, было сделано, битва была проиграна. Ландскнехтов так плохо поддержали, потому что французская пехота не хотела сражаться; когда она увидела вторую часть швейцарского войска, они все убежали. Господин Седана искал своих детей и нашёл их в тяжёлом состоянии. Господин Жамэ, который сам был легко ранен, сел на коня и старался собрать ландскнехтов, который убегали; и Молодой Авантюрист [так Флоранж пишет про себя] был найден под мёртвыми, в таком состоянии, что его почти невозможно было узнать, поскольку на нём было сорок шесть серьёзных ран, из которых самая лёгкая потребовала шести недель лечения.
Его отец нашёл его и положил на коня, принадлежавшего молодому ландскнехту. И они пытались собрать ландскнехтов ещё два или три раза, но французские пушки, захваченные швейцарцами, начали стрелять так сильно, что все упали духом. И там пало много хороших ландскнехтов, ибо из трёх или четырёх сотен человек, стоявших в первой шеренге, спаслись только Авантюрист и его брат, а также дворяне Фонтен и Фюийем де Лимпель и два алебардиста из телохранителей Авантюриста, а все капитаны остались на поле боя, кроме двух. И надо сказать вам, что цвет швейцарцев остался там, и больше швейцарцев погибло, чем ландскнехтов».
И на этом Флоранж закончил рассказ об одной из самых кровавых и жестоких мясорубок своего времени. Можно только вообразить, что он увидел, хотя и не описал - поле, усыпанное обломками оружия, отрубленными конечностями и трупами, которых изрубили в капусту, нанизали на пики, растоптали в давке, изрешетили из аркебуз, разнесли на куски пушечными ядрами. Несколько тысяч человек пали на нескольких сотнях метров. Когда он писал, что был найден под мёртвыми, то это не было метафорой, как не были преувеличением потоки крови. За несколько минут рядом с Флоранжем погибло больше народа, чем рядом с Капуто за целый год во Вьетнаме. И ничего этого нет ни в мемуарах Флоранжа, ни в мемуарах его современников. Вместо ужаса человека, который даже не может вырваться из этого ада, потому что зажат в тесном строю - обезличенное сухое описание. Важнее личных страданий было написать о том, кто из известных людей пал в тот день, а собственную гордость он утешил, просто скрупулёзно пересчитав раны, а не описывая подвиги.
Естественно, такая сдержанность, была и во многих воспоминаниях солдат XX века, точно так, например писал мой прадед домой во время тяжёлого отступления к Сталинграду (дойдя до которого, он умер от ран). Но если смотреть на в первую очередь опубликованные мемуары XX века, то рефлексии в них в целом в разы больше, чем в мемуарах Ренессанса, когда сдержанность была абсолютной нормой. Люди тогда даже не представляли, что можно писать о войне иначе, а уж книги Ремарка они бы, наверно, и вовсе высмеяли. При этом, повторюсь, о приятных вещах они писать подробно весьма любили. Просто полезно помнить, что люди других эпох могли видеть мир совершенно иначе, и тогда проще будет понять их поступки.
(c) antoin