(no subject)
Занавешивать иконы с утра
Леонид Губанов. Ангел в снегу. М., ИМА-пресс
Вячеслав КУРИЦЫН
газета «Сегодня», 23 ноября 1994 года
Леонид Губанов, если воспользоваться формулировкой составителя и автора предисловия Игоря Дудинского, был одно время "безусловным господином и повелителем площади Маяковского". Эффект забавный, если помнить о мифе, согласно которому площадь Маяковского была полна а) полна оптимизма и б) устремленности вперед. Губанов же поэт отчетливо мрачный (если не спекулировать на том "свете", который, понятное дело, пронизывает всякий весомый творческий жест), ни в какое будущее не устремлен ("Белым мальчикам гулять, голосить. Бледны мачехам цветы выносить, занавешивать иконы с утра..."). Я не склонен искать в этом парадокс, не склонен и думать, что Губанов и более гомонливые маяковцы люди совсем уж разных карассов. Возможно, повод для соположения - температура пафоса. Не смыслы его и содержания, а температура, некий излишний - до зацикливания - напор, надрыв, который, разумеется, следует рассматривать "по происхождению" (кто-то от радости прыгает, а кого-то власти изводят), но мне важнее совпадение графики: пафос. А стон, хохот или крик - задачи биографов.
Губанов писал, а, вероятно, и жил очень нервично, теперь, слава богу, к такой жизни поводов у нас стало меньше. Стихи его гудят, как провода, от обилия параллельных конструкций. Есть где-то земля, и я назовусь ее именем. Есть где-то земля, пропитанная слезами. Есть где-то земля, как Цветаева ранняя, в мочках. В сентябре вода прибывает. В сентябре гробы забивают. В сентябре мой окунь спешит. В сентябре молодкам грешить. Мне плохо, плохо, плохо, плохо. Я - ничей, ничей, ничей. Когда-нибудь все мальчишки России зарастут моими стихами. Когда-нибудь все погоны будут охотиться за пацаном. Когда-нибудь пойдет дождь, дождь, дождь. Таких примеров можно привести сотни. Можно сказать: всего лишь прием и не самый удачный. Да, прием и не самый удачный, но Губанов, конечно, как стихотворец грамотный, мог поумериться как-нибудь в неудачном приеме, когда б то был всего лишь неудачный прием. За этой версификаторской привычкой, очевидно, стоит нечто такое, что ни волевым, ни профессиональным усилием не отменяется. Так говорит тот, кто привык, что его не слушают, но не может не говорить: раз, раз, раз, в стенку, в стенку, в стенку. В общем, говорение почти истеричное: стихи украшающее (нам, что ли, нравится жить в стране, где чем больше страдаешь, тем лучше пишешь, что, конечно, совершенно дико, если отнестись к этому без особых идеологий), но здоровью и долголетию автора способствующее едва ли.
Важно, что такая методика вбивания гвоздей ("дай мне мирра, мирра, мирра, мирра, мирра") располагается где-то совсем рядом с методикой ритуального заговаривания, заборматывания, магического укрощения недоброй реальности: жест, в общем, такой же, но несколько иное выражение лица. Чтобы стать магом, надо полюбить монотонность, чего, очевидно, губановский темперамент позволить не мог. Очень много всякого "я" в стихах - ягода того же поля. По моим наблюдениям, якающий человек очень часто, думая о вселенском, самого себя как раз спасти и забывает. Губанов пример яркий: "Отвергаю Рай, где проститутка-свеча! выбираю Ад, где Ангел в снегу!" Я, в общем, настороженно отношусь к таким заявлениям и уверен, что думать надо прежде всего о себе и своих нервах, а остальное - мировое - случится как-нибудь само. Однако, эпоху для того и меняли, чтобы было можно так думать.
Я мало что понимаю в поэзии, но рискну предположить, что Губанов поэт хороший. Прежде всего - хорошо качающий ритм. "Церковь не умеет летать. Не умеет летать церковь с целою пригоршнею музыкальных денег. Ну а я в тебя не умею целиться, и всему виной - ресницы девок". Даже "маяковские" (уже не в смысле площади, а в смысле поэта такого) строчки - "афоризмы своего разрезанного горла" - борозды не портят. Но это мне, вечернему неторопливому читателю.
Жалеть человека - пошло. Корить коммунистов за то, что они козлы, - пошло. Есть предложение порадоваться еще раз, что нам соблаговолили дать что-то вроде свободы. Лучше быть третьеразрядным литератором в демократии, чем Поэтом при Деспотии. Но чтобы это понять, кому-то - обычная история - приходилось обживать реальную, сермяжную плаху. Хорошо, что есть книга Губанова. Хорошо, что кто-то о ком-то помнит.
Леонид Губанов. Ангел в снегу. М., ИМА-пресс
Вячеслав КУРИЦЫН
газета «Сегодня», 23 ноября 1994 года
Леонид Губанов, если воспользоваться формулировкой составителя и автора предисловия Игоря Дудинского, был одно время "безусловным господином и повелителем площади Маяковского". Эффект забавный, если помнить о мифе, согласно которому площадь Маяковского была полна а) полна оптимизма и б) устремленности вперед. Губанов же поэт отчетливо мрачный (если не спекулировать на том "свете", который, понятное дело, пронизывает всякий весомый творческий жест), ни в какое будущее не устремлен ("Белым мальчикам гулять, голосить. Бледны мачехам цветы выносить, занавешивать иконы с утра..."). Я не склонен искать в этом парадокс, не склонен и думать, что Губанов и более гомонливые маяковцы люди совсем уж разных карассов. Возможно, повод для соположения - температура пафоса. Не смыслы его и содержания, а температура, некий излишний - до зацикливания - напор, надрыв, который, разумеется, следует рассматривать "по происхождению" (кто-то от радости прыгает, а кого-то власти изводят), но мне важнее совпадение графики: пафос. А стон, хохот или крик - задачи биографов.
Губанов писал, а, вероятно, и жил очень нервично, теперь, слава богу, к такой жизни поводов у нас стало меньше. Стихи его гудят, как провода, от обилия параллельных конструкций. Есть где-то земля, и я назовусь ее именем. Есть где-то земля, пропитанная слезами. Есть где-то земля, как Цветаева ранняя, в мочках. В сентябре вода прибывает. В сентябре гробы забивают. В сентябре мой окунь спешит. В сентябре молодкам грешить. Мне плохо, плохо, плохо, плохо. Я - ничей, ничей, ничей. Когда-нибудь все мальчишки России зарастут моими стихами. Когда-нибудь все погоны будут охотиться за пацаном. Когда-нибудь пойдет дождь, дождь, дождь. Таких примеров можно привести сотни. Можно сказать: всего лишь прием и не самый удачный. Да, прием и не самый удачный, но Губанов, конечно, как стихотворец грамотный, мог поумериться как-нибудь в неудачном приеме, когда б то был всего лишь неудачный прием. За этой версификаторской привычкой, очевидно, стоит нечто такое, что ни волевым, ни профессиональным усилием не отменяется. Так говорит тот, кто привык, что его не слушают, но не может не говорить: раз, раз, раз, в стенку, в стенку, в стенку. В общем, говорение почти истеричное: стихи украшающее (нам, что ли, нравится жить в стране, где чем больше страдаешь, тем лучше пишешь, что, конечно, совершенно дико, если отнестись к этому без особых идеологий), но здоровью и долголетию автора способствующее едва ли.
Важно, что такая методика вбивания гвоздей ("дай мне мирра, мирра, мирра, мирра, мирра") располагается где-то совсем рядом с методикой ритуального заговаривания, заборматывания, магического укрощения недоброй реальности: жест, в общем, такой же, но несколько иное выражение лица. Чтобы стать магом, надо полюбить монотонность, чего, очевидно, губановский темперамент позволить не мог. Очень много всякого "я" в стихах - ягода того же поля. По моим наблюдениям, якающий человек очень часто, думая о вселенском, самого себя как раз спасти и забывает. Губанов пример яркий: "Отвергаю Рай, где проститутка-свеча! выбираю Ад, где Ангел в снегу!" Я, в общем, настороженно отношусь к таким заявлениям и уверен, что думать надо прежде всего о себе и своих нервах, а остальное - мировое - случится как-нибудь само. Однако, эпоху для того и меняли, чтобы было можно так думать.
Я мало что понимаю в поэзии, но рискну предположить, что Губанов поэт хороший. Прежде всего - хорошо качающий ритм. "Церковь не умеет летать. Не умеет летать церковь с целою пригоршнею музыкальных денег. Ну а я в тебя не умею целиться, и всему виной - ресницы девок". Даже "маяковские" (уже не в смысле площади, а в смысле поэта такого) строчки - "афоризмы своего разрезанного горла" - борозды не портят. Но это мне, вечернему неторопливому читателю.
Жалеть человека - пошло. Корить коммунистов за то, что они козлы, - пошло. Есть предложение порадоваться еще раз, что нам соблаговолили дать что-то вроде свободы. Лучше быть третьеразрядным литератором в демократии, чем Поэтом при Деспотии. Но чтобы это понять, кому-то - обычная история - приходилось обживать реальную, сермяжную плаху. Хорошо, что есть книга Губанова. Хорошо, что кто-то о ком-то помнит.